Александр Усольцев, мужик сорока трёх лет, среднего роста, крепкого, коренастого телосложения, шёл напрямик через незасеянное нынешним годом колхозное поле (вернее, это раньше оно было колхозным, а теперь, может, и ничьё вовсе, а может, какого-то фермера или кооператора) к деревне Ляпушихе, что ютилась на склоне холма, усадамисвоими спускаясь до самого его подножья, где в болотистой, заросшей ольхой, черемухой да малиной балке протекала тихая и неторопливая, чуть подающая голосок несмелым урчанием речушка Вьюнка.
Шёл Усольцев деловито, с головой непокрытой, не торопясь, по привычке крепко ставя ногу. Шел налегке, без положенной в таких случаях поклажи. А кто ж на дачу без авосек да заплечных рюкзаков отправляется?! Конечно, он шёл к дому отчему, да только по теперешним временам отчие дома мало чем стали отличаться от несерьёзных городских дач. Всё те же садики-огородики. Ни тебе скотины во дворах, ни зерна в амбарах, ни молока на льду в погребе (да и самого льда с весны никто не удосуживается заготовить), ни хлеба из печи.
Нет, у Александра отправляться налегке в путь неблизкий была причина другая. Да и что толку её скрывать. Сбежал он из дома. Как малец какой неразумный сбежал, чтобы скрыть от домашних своё вынужденное безделье, чтобы не ощущать на себе их сочувственных взглядов, не слышать их успокаивающих, в то же время с тревогой в голосе, слов о том, что всё пройдёт, как-то разрешится. Говорят, а сами этого «как-то» пуще его боятся. Потому что нет от этого слова света, тёмное оно, гибельное.
В деревне Александр рассчитывал отсидеться, по хозяйству кой-какую накопившуюся работу переделать. А как там дальше поступить - жизнь подскажет. Может, и вовсе с ней кончать придётся. Шибко близко к себе эту мысль Александр не подпускал. Но и совсем её прогнать сил недоставало. Стервятником кружила она рядом, змеёй пролезала в сознание, ядовито жалила сердце.
Да, было у Александра тяжело на душе. И хоть стояла середина осени - вся округа у деревни в жёлтом и багряном, с легкой подголубленной лазурью, разлитой в небе, с тишиной и затаённостью в природе, - маета с души не уходила. Томила и пугала она своей кажущейся неразрешимостью. И хоть в городе утешали его знакомые, мол, не у тебя одного подобная кручина. Вот она, Россия, по миру с протянутой рукой пошла, легче от этого ему, Александру, вечному заводскому труженику, кормильцу семьи и престарелых родителей, не становилось.
- России оно, конечно, негоже в попрошайках ходить. Но если нынешним хозяевам это не в стыд - пусть его клянчат. Я же всю жизнь сам привык зарабатывать. Вся надежда у меня на собственные руки была, на дело своё слесарное, которому выучился с малолетства. А теперь что ж, ни руки мои, ни умение никому не нужны стали?
Так он отвечал доброхотам. И хоть получалось вроде бы задиристо, но сам-то Александр знал, что всё это показное, от растерянности, бессилия и невозможности что-либо исправить, изменить, переиначить.
В своё время перешёл к нему в пользование домик в деревне, с огородом и усадом под картошку. Матери после смерти отца самостоятельно тянуть хозяйство стало не под силу, стара уж совсем. Забрал её Александр к себе в город. В родной же деревне стал бывать наездами, будто дачник какой. Приедет по весне с женой и дочками. Вскопают огород, посадят лук, зелень всякую, морковь со свеклой, другое разное что полагается. В другой раз заявятся, чтобы картошку на унавоженном да вспаханном лошадкой усаде посадить (спасибо соседям, проследят, чтобы и навоз подвезли, и пахарь мимо не прошёл, торопясь к зазывающим его всякого рода бутылками пришлым из далёких краев чужакам) и пропадают аж до середины лета, до прополки и, если лето суховатое, то и поливки.
Так незаметно, потихоньку оторвался Александр от землицы почти всерьёз. Считал, своя картошка - слов нет - хороша да и слаще покупной. Но с другой стороны, сколько трудов и хлопот требует. В то же время в магазинах хоть картошки, хоть моркошки покупай - не выкупишь. И стоит копейки. Гнили много, вкус не тот - это всё побочное. Конечно, со своей не сравнишь, тут и спорить нечего. Но с другой стороны, и без своей не пропадёшь.
Так было. И было только что. Кажется, протяни руку - достанешь. Но не зря говорят - что было, то быльём поросло. А уж с этого года родительский огород - одна надежда и спасение.
Работы на заводе Александр лишился три недели назад. Теперь что с огорода заготовили, тем и будет семья жить, пока он что-нибудь не придумает. А думки-то как раз в голову и не шли. Вернее, лезла одна - всё, пропал. Что делать, где найти заработок? Старшая дочь в институте учится, младшая в школе. За все теперь надо платить - за учебники, за какие-то дополнительные занятия, за невообразимо дорогой проезд в автобусе. А ещё квартплата, свет, газ. Голова шла кругом. Но где, где взять эти проклятущие деньги, если руки классного специалиста разом никому не стали нужны? А принимать бутылки, торговать в ларьке водкой да сигаретами сызмальства не научен. Стыдно. Может, он и переступил бы через собственную гордость, пошёл заниматься делом нехорошим, для него самого отвратным. Ради семьи пошёл бы. Так ведь и эту работу где-то надо найти.
Знать бы, к чему приведут все эти выборы да митинги. Хотя Александра и тогда настораживало, что крику много, а посмотреть по работе, так вдвое меньше продукции выпускать стали. Ему, привыкшему деньги зарабатывать честно, так, чтобы глаза видели, руки чувствовали, за что им отсчитывают в кассе засаленные бумажки с портретом вождя, было беспокойно, тошно на душе от становившихся день ото дня всё длиннее и длиннее перекуров, собраний. Недоброе чувствовал. И хоть деньги продолжали выдавать аккуратно, даже больше, чем прежде, знал Александр уже твёрдо - добром всё это не кончится. И как в воду глядел! Свалили одну власть - появилась другая. Пошли сокращения, затем неполная рабочая неделя, о которой раньше только по радио да телевизору слышали в программах о международном положении. А там и цеха начали закрывать, демонтировать оборудование, сдавать их в аренду под склады всяким иностранным фирмам. Но те, кто ещё оставался на заводе, на что-то надеялись. Надеялся и Александр, потому что ничего другого просто не оставалось.
Но настал и его черёд. Выдали расчёт, сказали - свободен. Ох и тошнёхонько же ему стало от этой свободы, ох и тошнёхонько! Впереди одна дорога виделась, вернее, даже не дорога, а хорошо натоптанная стёжка - в петлю. Неустроенность, безденежье разом обступили семью. И из тупика этого ни выхода, ни просвета слабенького, ни трещинки какой, даже самой маленькой, не виделось.
Как-то раз поздно вечером, когда угрюмо курил Александр на кухне едучий деревенский самосад, на «Приму» денег уже недоставало, подошла к нему мать, как в детстве погладила голову своей ладошкой маленькой, высохшей до прожилок, до просвечивающих сквозь кожу косточек и сказала:
- Кручина делу не помощница. От неё одно расслабление да неверие. А это дорога гибельная. Ты вот что... Завтра со мной в церкву сходишь, к отцу Валентину. Совет у Бога надо спрашивать. Он наша надежда и спасение.
По жиденькому мосточку, шаткому и ненадёжному, Александр перешёл Вьюнку. К дому поднялся с задов, от усада. Пожухлая трава ломко шуршала под ногами. Сухо пылили разбиваемые ботинками комки потревоженной земли.
Заскрипела заржавевшими петлями открываемая Александром калитка в палисадник. Громко взвизгнула ступенька, когда поднимался он на крыльцо. Глухо щёлкнул по дереву откинутый из гнезда металлический крючок. Вот он и дома.
Неуютно. Холодно. Тихо и одиноко. Подошёл Александр к столу, выложил из карманов две банки рыбных консервов, четвертинку хлеба, спичечный коробок с солью, пару луковиц. Немного картошки на всякий случай оставили в деревенском доме еще раньше, когда собранный с огорода урожай увозили в город. Этих припасов должно было хватить на какое-то время. А там, может, в совхозе удастся найти хоть какую-то работу. Или выручат обосновавшиеся в деревне с недавнего времени пришлые черноусые южане. Строительство они развернули солидное. Не дома, а прямо дворцы культуры по прошлым меркам. Для хорошего слесаря там работа должна найтись.
Так думал Александр, сидя одиноко за скудным обеденным столом у окна в притихшем родительском доме. Мерно отщёлкивали время заведённые вновь ходики на стене. Шёпотом бубнило не выключенное до конца радио, невыносимо надоевшее за последние несколько лет своей руганью, злобой, обманом. Кто только и что через него не кричал, обращаясь к оппонентам и слушателям. Какой только грязи не вылили на бедную, измордованную планами и перестройками страну.
- Доускорялись, паршивцы. Дореформировались.
Александр потянул за шнур, выдернул из розетки оголённо зачищенные провода. Затем нехотя встал из-за стола, привычно перекрестился в угол, где на божнице, еще отцом любовно смастерённой, стояли оставленные матерью иконы Богородицы и Спасителя.
Перекрестился и замер.
Впервые за много лет окатило его тёплой волной воспоминаний далёкое и волнующее детство. Вспомнил, как помогал отцу строгать доски, как вместе приколачивали к стене ажурно выпиленную дощечку. Она кружевом веселила нижнюю полку божницы. А с боков аккуратно выструганные из сухих сосновых чурочек колонны. Отец во всё время работы был весел, разговорчив. И у Сашки отчего-то тогда было радостно, празднично на душе. Теперь его младшая дочь старше, чем было тогда ему самому. Да, времечко-время. Летит и не остановить его, не повернуть вспять, не изменить по своей воле. Иконы же, те, что стояли сейчас на полках, он помнил с тех самых пор, как и отца, мать, себя самого. Мать не убирала их из угла даже тогда, когда отцу, принятому в партию и назначенному бригадиром, объявили выговор с занесением в учётную карточку за «потворство религиозному невежеству и слабую атеистическую пропаганду среди членов семьи». Да если быть откровенным, то отец на этом и не настаивал. Лишь поворчал раз-другой на людях для видимости. Тем дело и кончилось. Уже позже, когда с партией повели «непримиримую борьбу», Александр додумался однажды при матери упрекнуть покойного отца за то, что и тот в этой партии состоял.
- А ты не будь скор на расправу, - укоротила мать Александру язык. - Вас сколько ртов было. А времена какие стояли, иль забыл? Накормить, обуть, одеть, выучить. Ничего даром не давалось, поглядим, как вы-то свои годы проживёте.
Вот и поглядели.
Александр снова перекрестился на иконы, поклонился и, отойдя к вешалке у двери, снял с крючка старенькое потёртое осеннее пальто, служившее ему здесь, в деревне, для всякой надобности - где на землю постелить, где от холода укрыться.
Когда-то давно, лет около двадцати назад, это была его первая самостоятельно приобретённая дорогостоящая обновка. Перед самой женитьбой купил. На заводе его хвалили. За мастеровитость, безотказность, за жадность до всякой сложной работы. Бывало, что и премии выписывали. На одну из них и было куплено пальто.
Приехал в деревню к родителям в обновке, с невестой. Мать тогда всё улыбалась, глядя на них, нарадоваться не могла. А когда на следующий день уезжали, благословила их в дорогу иконкой. Вера, жена Александра, и сейчас её бережёт пуще глаз, свято веря, что получилось у них в жизни всё ладно (скандалы да размолвки не в счёт, главное - детей вырастили, на ноги поставили, худого людям не делали - при встрече глаз стыдливо отводить не перед кем, родителей почитали, Богу истинному поклонялись) потому, что, как и положено испокон было, получили они на совместную супружескую жизнь родительское благословение. Все прошлые времена хранила она иконку от недобрых глаз да беспутных, хамовитых шуток в комоде. А сейчас, когда разом всё изменилось, повесила на кухне в уголочке. К себе поближе.
На поле хоть и солнечно, да прохладно. Оно, может, и к лучшему. Работается по холодку веселее. А ему сегодня надо и забор поправить перед домом, и два куста крыжовника пересадить, да еще перекладины у всей смородины поднять. Вольно разрослись кусты, свисают через жёрдочки до самой земли, оставляя на тропинке вдоль грядки всезон крупные темные шарики налившихся соком ягод.
Много всего надо успеть. Только бы времени хватило управиться засветло.
«Начну с забора», - решил Александр и вынес со двора на крыльцо плотницкий ящик с отцовским инструментом. С тем самым, которым они мастерили божницу для красного угла.
Если бы ещё лет десять назад у Александра спросили, верит ли он в Бога, то отказаться бы от веры он не отказался, но честно бы и искренне признался - не знаю. Не приходилось как-то раньше задумываться об этом. Матушка его к вере не принуждала. Сама же молилась тихо и непоказно рано утром, когда ещё все спали, да поздно вечером, когда опять же все легли в постель. Да еще во всех трудах своих по дому и на колхозной ферме уповала не на председательский пригляд да окрик, не на сельсоветовскую бумажку с печатью, а лишь на помощь Божью. Его вразумление и укрепление. Его почитала. Его боялась. Его любила. И не существовало на земле такой силы, чтобы могла поколебать ее веру, с такой любовью и заботой пронесённую в душе во все время долгой и трудной жизни.
Не могло такого случиться, чтобы не коснулась эта любовь каким-либо боком и Александра. Вообще для этого и не нужно было никаких особых событий. Как был он окрещён, так вера никуда и не уходила из него. Теплилась в сердце спасительным лампадным огоньком, оберегая от дурного поступка, гадкого слова, худой мысли. Но в церковь Александр не ходил, службы с молитвой не отстаивал, не исповедовался и не причащался. Около десяти лет назад сильно прихворнула мать. Одной ей до церкви было не добраться. Дорога из деревни до села, где ещё жила малая деревянная церквушка, невесть какими силами поддерживаемая старушками прихожанками, была не близкой, хлопотной, с пересадками.
Поехал Александр матушку сопровождать. Службу отстоял, хоть с непривычки тяжело было. После с батюшкой поговорил, предложил помощь в ремонте паникадила, другой утвари. Видел, в каком они разболтанном, неухоженном, со слесарной точки зрения, состоянии. Священник, а был он молод, лет тридцати пяти от роду, высок, светлолиц, с радостью согласился принять помощь. Правда, оговорил сразу, что из-за крайней скудости церковного дохода не сможет заплатить за работу настоящей цены.
- Да какая там цена, - махнул рукой Александр, - так сделаю, бесплатно, - и, прощаясь, вместо просьбы благословить протянул руку для пожатия. Отец Валентин быстро её перекрестил и только потом пожал.
Затем, улыбнувшись, спросил, светло, лучисто глядя в глаза Александра:
- А что ж это вы сегодня не исповедовались?
Александр смущённо пожал плечами. Батюшка сделал вид, что смущения не заметил. Хорошим, теплым взглядом он продолжал смотреть из-поднадвинутой на самые брови камилавочки в глаза Александра, и тому становилось от этого взгляда тепло и радостно на душе.
- Попоститесь три дня, всю неделю почитайте молитвы утренние и на сон грядущий, все грехи свои неисповеданные вспомните (а у Александра они все были неисповеданными), загодя прочитайте последованиеко святому причащению и, ничего с утра не вкушая, на следующей неделе приезжайте опять. А Господь вам во всем поможет, вот увидите. Это только по первому разу кажется, что тяжко послушание Богу. Зато как после исповеди утешит, мир в душе сотворит, а затем укрепитесь причастием тела и крови Христовой.
На следующей неделе, выполнив с помощью матушки всё назначенное священником, Александр впервые исповедался и причастился.
В оставшиеся от отпуска дни Александр успел многое поправить в храме. Детали, требующие капитальной замены, забрал с собой в город. Священник, служивший в церкви, отец Валентин, тоже оказался жителем города. В сельский храм он приезжал лишь раз в неделю по выходным.
Александр стал навещать священника в городе, обращаться к нему за советом. Затем попросил отца Валентина быть его духовным отцом. Батюшка согласился, только сразу назначил правило, которое обязан был исполнять Александр ежедневно: молиться утром и вечером перед сном, читать Псалтирь, Новый завет, Послания Апостолов и что-нибудь еще из святых отцов, произносить в течение дня сто Иисусовых молитв.
Поначалу Александр посчитал правило тяжелым. Но очень быстро так к нему привык, что если какой день выдавался до предела загруженным, суетным и он что-либо не успевал исполнить, то, ложась спать и ощущая беспокойство, неухоженность в душе, доисполнял правило во сне. Сам удивляясь тому, что столько молитв, оказывается, знает наизусть. Но, проснувшись утром, повторить их он уже не мог. Со временем Александр заметил и еще одну особенность. Во сне молитвы приходили только тогда, если он не успевал их вычитать в течение дня из-за крайней загруженности работой. Если же из-за лени или по какой другой человеческой слабости, сон проходил тяжело, безблагодатно, с ощущением вины.
Разобрав забор, Александр прибил к столбам новые, сухие, заготовленные ещё с лета и до этой поры хранимые на бывшем сеновале, ровные сосновые жерди. Отобрал он их из кучи сухостоя, приготовленного к сожжению после очистки леса. Уже тогда подумывал он о ремонте изгороди, да все руки не доходили.
Провозившись часа два, Александр натянул ровно, как хотелось придирчивому взгляду, металлическую сетку (одному-то с такой заботой тяжело сладить, несподручно), прибил ее гвоздями к жердям. Отойдя на несколько шагов, оглядел сделанную работу и остался доволен. Стрункой поблескивала сетка. Хоть и было осеннее полуденное солнце поблёкшим, потускневшим, желтосгустившимся.
- Э-э-э, хорошо сделал. Послушай, а может и мне сделаешь?
Непривычный южный акцент резанул по слуху. А подошедший черноусый увалень улыбался добродушно, широко, словно специально показывая Александру ряд сверкающих золотых зубов.
- Мнэштонадэлали, а? Откуда у них, у этих рабочих, руки растут, я нэпонэмаю.
Александр неопределённо хмыкнул. Про себя же отметил, что детина этот, сытый, с брюшком, перевешивающимся через ремень, а ведь молод, не больше тридцати дашь, не смущаясь, по-хозяйски расхаживает по его, Александра, родной деревне, высказывая недовольство работой местных мужиков. Упреки чужака были справедливы. Александр сам недоумевал, куда девалась мастеровитость деревенских умельцев. Почему ей на смену пришли лень и неопрятность. Конечно, пить стали много, слов нет, да и мало их осталось в деревне. Но ведь у тех, кто остался, отцы и деды слыли в свое время знатными печниками, плотниками, кузнецами, столярами, садоводами, пасечниками. Почему же сейчас утеряли руки приобретённые когда-то навыки? Почему сложенные этими руками печи дымят и мало хранят тепло, в вырытых колодцах вода мутна и не вкусна, а смастерённые оконные рамы рассыхаются и разваливаются после первого сезона службы?
Пасечное и кузнечное дело позабыто напрочь. Старые сады выродились. Кое-где островки их еще остались. Но стоят они заросшими и неухоженными, одичавшими. Новые сады разбивают лишь люди для деревни пришлые, дачники, над которыми за эту затею местные лентяи зубоскалят, предрекая их яблоням и вишням неминуемую и скорую гибель. Уверяя, что эта земля для плодовых деревьев неподходяща и даже гибельна. Но как же их предки на этой самой земле обеспечивали себя всем необходимым? И не только разбивали сады, растили хлеб, держали скотину, строили дома, рубили бани, но и заготавливали всего впрок, да столько, что ещё не одно поколение пользовалось их трудами.
Но в последние времена всё изменилось. И, конечно, прав был чужак, но всё равно обидно было Александру слышать горькие слова о работе земляков.
- Ты приходи ко мне работать. А то эти, - чужак недовольно скривился, - пьют, спят, потом опять деньги на водку клянчат. Э-э-э, слушай, это работники? Спрашиваю, когда доделаете - только всё обещают. Лучше ты приходи, я тебе заплачу.
- Вы хоть откуда приехали-то к нам? - сдерживая раздражение, спросил Александр.
- Бэжэнцы мы, да. У нас война. Кушать нечего, совсем плохо. Мало-мало деньги нам как беженцам дали, вот домик строим.
- По нашим меркам это дворец.
- Э-э-э, какой это дворец. Вот там у меня дом был! Мы в ваших домах не привыкли жить, тэсно. Мы привыкли, чтобы было свободно, просторно, много больших комнат.
- Дорого такие дома стоят. Где вы деньги на них достаёте? Мой отец всю жизнь до смерти работал, а больше вот этого дома ничего выстроить не смог.
Толстый довольно заулыбался в усы, богато заблестел золотыми зубами, сыто похлопал ладошкой по большому животу, обтянутому спортивной майкой.
- Дэнги надо уметь делать. Они знают, к кому идти. А на то, что нам дали как бэженцам, только такой домик построить можно. Мало дэнэг, больше надо давать. Россия богатая, зачем жадничает? Мы всэ на нее работали. Цветы, персики-мэрсики сюда возили.
Александр аж задохнулся от негодования и, чтобы не натворить чего беззаконного, молча повернулся и пошел в дом.
- Приходы ко мнэ работать, я заплачу, - прокричал ему в спину чужак.
«Дожили, на собственной земле в батраки нанимают», - горько подумал Александр.
Через двор он прошёл в сад за домом. Остановился у полуоголённых, разросшихся кустов смородины. Большие коричневые листья усыпали землю в междугрядье. Александр сделал по ним несколько шагов. Листья зашуршали по-бумажному сухо.
От только что услышанного ходило волнами в сердце Александра хмельное раздражение, затягивало его плёночкой злобы. Вспомнились последние рубли, что оставил на столе, уезжая в деревню. Опять ужасом влезло в сознание напоминание о потерянной работе и пугающей неустроенности впереди. Для помощи его семье ни у государства, ни у завода денег не было. Воистину нужно родиться не в России, чтобы в этой стране к тебе начали относиться с сочувствием и уважением.
Разрастался, обжигал сердце гнев. Но понимая, что он неправеден, от лукавого, Александр начал читать про себя спасительную Иисусову молитву. И чем чаще повторял он её, уже незаметно для самого себя произнося слова негромко вслух, тем покойнее, умиротворённее становилось на душе, просветлялось сознание, успокаивалось сердце.
Не переставая шептать слова молитвы, Александр спустился вниз по склону холма. Через усад вышел к речке, прошёл вдоль Вьюнки до выкошенного пологого берега. Вода журчала тихо, успокаивающе. Он лёг подальше от пойменной сырости на склоне холма. Глядел в подёрнутое лёгкой голубизной небо, чистое, без единого облачка. Слова молитвы согревали сердце. Стылый осенний воздух холодил руки, лицо. Александр плотнее закутался в старенькое пальто, продолжая неотрывно смотреть в небо и молиться. И вспомнились тут слова отца Валентина, сказанные ему перед самым отъездом в деревню:
- Надо верить, что испытание это послано нам Господом исключительно для нашего же собственного блага. Унывать нельзя, скорби посылаются нам в очищение грехов. А это радость. Терпеньем проверяется наша вера. Поэтому - надо терпеть.
- Но как, если сил не осталось, если жизнь не мила, если всё вокруг плохо и помощи ждать неоткуда...
- Господи, за что! - обращаясь куда-то вглубь себя, вглубь собственной души и одновременно ощущая, будто бездна, невообразимое пространство открывается у него в груди, куда и ушли слова, только что им произнесённые, с верой прошептал Александр. Прошептал и тут же почувствовал, как игольчато закололо подушечки пальцев, прокатилась по горлу чуткая дрожь. Александр прижался затылком к холодной земле и закрыл глаза. И в тот же миг, будто и не закрывал он глаза вовсе, в яви, во весь небесный свод, он увидел сидящего на престоле Иисуса Христа. Открыл глаза. Чистое небо. Опять закрыл. Видение повторилось. Оно напоминало подкупольную роспись храма. Только Господь сейчас, в это мгновение, смотрел на Александра живым, не добрым и не строгим, а укрепляющим взглядом. Взгляд этот как бы говорил - всё вижу, всё знаю, и я с тобой, ободрись, покайся и укрепись.
И от этого так хорошо, так радостно стало на душе.
- Господи, прости! - зашептал Александр, не отрывая взгляда от неба, куполом нависшего над ним. - За малодушие и неверие, за то, что молился Тебе, а спасения, помощи, защиты искал у людей, надеясь только на их соучастие и милосердие. Но что они смогут, если на то не будет воли Твоей, Господи. Только от тебя жду я помощи и защиты. Нет больше счастья для меня, чем подчиниться воле твоей.
И ещё долго молился так Александр, боясь пошевелиться, чтобы не спугнуть подступившее спасительное чувство.
Через какое-то время Александр поднялся с земли и зашагал к дому. Сегодня ему нужно было еще успеть переделать много всякой работы. И эта предстоящая работа была ему не в тягость.
