«Мариам»

Несколько лет назад в альманахе, изданном Сретенским монастырем («Сретенский сборник») появилась статья о свидетелях Воскресения Христова. Там говорилась о том, что имеются древние тексты, подтверждающие, что, кроме храмовой стражи, было еще несколько лиц, которые не только видели Воскресение Господне, но и оставили о том свои воспоминания. В повести «Мариам», отрывок из которой предлагается ниже, использован именно этот текст.

***

Из Генафских ворот спокойно вышли четверо мужчин. Они не спеша следовали в сторону частных оливковых рощ, коротая путь в мирной беседе.

Возглавлял группу грек, Лабиритиос, доверенное лицо прокуратора Иудеи Понтия Пилата. По своему происхождению он был патрицием последнего изготовления, то есть не принадлежал к старинной римской знати. Дед его при Августе воевал с бандами галлов и, случайно услужив императрице Ливии Друзилле, достиг высших чинов, получил самые почетные звания, благодаря чему потомки его прочно влились в сенаторское сословие. Лабиритиос честно поднялся по служебной лестнице до преторской должности, посидел несколько лет в сенате и с чистой совестью отправился на покой по болезни.

Впрочем, успокоиться он не мог - его носило по всему свету, он совал свой нос в каждую необычную историю и непонятно как оказывался возле всякой мало-мальски заметной личности. Совершенно непреодолимое любопытство влекло его теперь в сад, где третьего дня был похоронен очень странный гражданин - не то бродяга, не то преступник, не то волшебник, который обещал посетить местный Аид и после этого вернуться в мир живых. Лабиритиос не особенно верил в такую возможность, но любознательность, как всегда, прокладывала ему дорогу в невероятное. Чтобы впечатлительный Лабиритиос что-нибудь невзначай не перепутал, прокуратор приставил к нему своего личного секретаря, вольноотпущенника Гермидия, тоже грека. Гермидий не давал себе труда анализировать увиденное или услышанное, но фиксировал всё, что проходило перед его глазами, как аллеманский певец, которого Пилат видел в Трире. Когда перевели его монотонное пение, то вышло приблизительно так: «Дождь идёт, осёл идёт, большой человек идёт», - и всё прочее, что «шло» перед ним. Тупо и понятно.

И вот Гермидий, спокойный и неповоротливый, как перегруженная торговая галера в мирной гавани, подгребал за Лабиритиосом к нужному месту. Их сопровождали два ученика Гермидия - молодые иудеи, которые стремились дотянуться до вершин греческой философии и риторики. Они иронически переглядывались и молча шли чуть поодаль.

Было необыкновенно тихо. Такая тишина возникает перед боем - вздрагивающая от напряжения и пронизанная могучим трепетом ожидания события, которое радикально изменит жизненные параметры всех задействованных лиц. Даже весенняя пестрота цветов, представленная уже довольно яркой палитрой в середине нисана(Весенний месяц - евр.), совершенно сникла, словно придавленная глыбой предстоящего.

- Как-то чересчур тихо и мрачно, - заметил Лабиритиос.

- Да, птицы уже должны бы подать голос, - согласился Гермидий.

Их слова мягко растворились в тишине.

Из Древних ворот по направлению к Генафским взбиралась ещё одна небольшая компания, очень оживлённая, в отличие от первой. Это были сирийцы - врач прокуратора Эйшу и его коллеги. Пилат решил основательно подстраховаться. Его озадачил казненный накануне иудей Йегошуа. Он не стал бы ворошить дальше закрытое дело, если бы не супруга, Клавдия Прокулла. Она твердила ему весь вечер:

- Неужели ты не соображаешь, что время от времени на земле появляются дети богов и смертных людей. И очень опасно идти против них, а тем более издеваться над ними. Ты понимаешь, что мы можем подпасть под гнев местного Божества, если это действительно Его Сын?!! Ты ведь ничего толком не выяснил! Я же просила тебя, я же говорила...

Истерик жены Пилат побаивался. Он слыл копьенепробиваемым человеком - иногда о нём шутили, что он родился в заговорённом панцире, - но женские слёзы выбивали его из колеи. Он спокойно мог устроить кровавую баню в каком-нибудь варварском племени, он не дрогнул бы даже перед македонской фалангой(1),- однако скандал с женой неизменно вызывал у него очень неуютную слабость. Клавдия Прокулла не делала это специально, но, когда на неё находило вдохновение, неизменно попадала в болевую точку, которую давным-давно обозначила ещё его обожаемая мамочка, третировавшая единственное чадо до полусмерти за малейший проступок. Когда он расстался с младенчеством и перешел на мужскую половину дома, отец приложил много усилий к тому, чтобы покрыть его душевные раны бычьей кожей. Плюс слоновой. Плюс василисковой. Операция удалась, так как отец применял чисто солдатские методы воспитания, а о пестовании души дитяти посредством нервотрёпки не заботился. Сын стал копьенепробиваем. Но болевая точка осталась, и все женщины, которые когда-либо впечатляли Пилата, попадали в эту ахиллесову пяту с первого же взгляда, даже не целясь. Клавдия Прокулла не была исключением. Глядя сейчас на её нервные пальцы, Пилат впервые за 20 лет их совместной жизни сообразил, что она постоянно повторяет тот жест его матери, которого он в детстве, как огня, боялся. Он отвернулся. Ему ничего не хотелось выяснять, так как для него все было абсолютно очевидно.

На Пасху над Иерусалимом почти зримо нависала гроза. Когда у местных варваров случались религиозные праздники, и на постоялых дворах города и окрестностей кишмя кишел народ, прибывавший со всех концов Pax Romana (2), Пилату почти слышалось громыхание грома и мерещились шаровые молнии на улицах. Пройдя отцовскую школу, он научился собирать себя в кулак в такие дни, и кулак этот бил по правым и виноватым без разбора.

Поведение Человека, о котором хлопотала его супруга, не вписывалось ни в какие рамки преступнической психологии. В его молчании не было упрямства, в ответах не улавливался вызов. Он держался загадочно просто. Он еле стоял на ногах. Но говорил Он как власть имущий. Это прокуратор почувствовал даже через свой гиппопотамово-бычий панцирь. Уж что-что, а повадку власть предержащих он хорошо знал. Хотя... у казнённого Йегошуа были другие интонации и другие манеры. И прокуратор Иудеи не представлял себе, какими словами их определить. Его власть, пожалуй, действительно не от мира, как выразился Приговорённый. В сознании Пилата всплыло словечко, бывшее тут в большом ходу, которое иногда употребляла его жена (она сильно интересовалась местными обычаями) - verus, или, по-здешнему «цаддик» (праведный). Кажется, теперь он понял, что она под этим подразумевает. Надо же, - Праведник... Или сын богов? Интересно, это - одно и то же?

Тот Человек совершенно очевидно не был виноват. Преступников Пилат определял с полувзгляда. Он знал суетливую повадку начинающих воришек и спокойную деловитость матёрых грабителей. Особое подозрение у него вызывали самоуверенные актёрские выверты политических фанатиков вроде отпущенного на Пасху Вар Раббана. Он происходил из местного духовенства, бил на популярность и всеми фибрами души жаждал бунта и славы. Но это была мелкая сошка, хотя и вредоносная. Чаще здесь в Иудее попадались личности помасштабнее - религиозные изуверы - безрассудные до ненависти и помешанные на своих суевериях типы, ничью жизнь ни в грош не ставящие.

Когда Клавдия Прокулла снова открыла рот, Пилат резко предупредил её слова: «Всё. Я пошлю к Его могиле Гермидия и Лабиритиоса, пусть выяснят, что там происходит. И клянусь тебе всеми богами мира, если этот твой Праведник воскреснет, то на здешних монетах я никогда не буду чеканить своё изображение». Клавдия Прокулла оформила губки бантиком - обиделась на резкость. Перед тем, как уйти на женскую половину, обронила: «Лучше отправь Эйшу». Пилат счёл эту реплику стоящей. Эйшу - заядлый экспериментатор и скептик. К местной мистике он относится спокойно, и на него можно положиться. Он предельно педантично выполняет поручения, но в отличие от Лабиритиоса, он умница и в состоянии трезво и рационально оценить увиденное. И он уж точно не забредёт в ночную таверну или в другое злачное место.

Действительно, Эйшу подошел к делу ответственно и впоследствии добросовестно запротоколировал свои наблюдения: «Мы все - врачи, стража и остальные - были здоровы, бодры, чувствовали себя, как обычно. У нас не было никаких предчувствий...» (3) Врач попытался максимально отстраниться от ситуации и быть объективным.

Но всё-таки Казнённый интересовал Эйшу, - конечно, не с точки зрения тех слухов, которые о нём распространяли фанатичные почитатели, а как предполагаемый коллега, о котором он узнал кое-что интригующее. Эйшу не любил, когда при нём хвалили других врачей, но и профессиональной зависти он не испытывал. Потому что он был не просто первоклассным - он был лучшим и никогда в этом не сомневался.

Четыре года назад к нему обратился отец больной девочки - она страдала сильным душевным расстройством. Эйшу обычно не брался за подобных больных. Если болезнь спровоцирована каким-нибудь нечистым духом - а это для него было очевидно, - то даже за самые сумасшедшие деньги возиться с таким пациентом - себе дороже. Однажды в молодости он промыл желудок одному одержимому - всего лишь совершил примитивную медицинскую манипуляцию и никоим образом не пытался изгонять из него злых духов, - и после того неделю сам не мог оторваться от нужника.

Но та девочка его почему-то тронула. Она отличалась совершенно неправильной и нездешней красотой - такой красоты Эйшу никогда не видел - ни до, ни после. Подобное очарование врач отмечал у иудейских девиц сразу после обручения - странная, необъяснимая отключённость от внешнего мира, тем более загадочная, что появляется она в тот момент, когда нормальные люди переполняются жизнью до краёв. Кстати, жизнь в них тоже била ключом. А вот та девочка, казалось, была совершенным воплощением болезненной безумной отрешенности от жизни. Интуиция подсказывала Эйшу, что в сумерках её сознания можно найти некоторый просвет. Он даже ухватился за кончик её болезни и начал осторожно, как мститель, охотящийся за убийцей, разматывать клубочек этой беды. Но в какой-то момент он перестал ощущать нить своего расследования, вернее, исследования, и зашел в тупик. Эйшу счёл ниже своего достоинства обманывать отца бедолаги и до сих пор помнит, как тот молча собрал возвращённый гонорар, как бесшумно прикрыл за собой дверь, - тишина абсолютной обречённости.

И вот год назад он увидел свою пациентку совершенно здоровой. Она тоже узнала его и радостно выпалила, что Бог её вылечил усилием некоего Рабби Йегошуа (4). «Если этот Рабби нашел в Себе нужное для этой болезни усилие, - подумал Эйшу, - то видимо, Он и впрямь со здешним Богом в добрых отношениях, потому что одолеть такую болезнь смог бы лишь Сам Бог».

Но пришла же в голову Клавдии Прокулле такая нелепость - наблюдать трехдневного Покойника! Пусть бы себе мирно отправлялся к предкам. Хотя вряд ли Он туда отчалит - скорее всего, Его душа будет бродить по земле и требовать возмездия. А ещё вернее, мести будут добиваться Его родственники и ученики. О-о-о-х, держись, спящий град Иерусалим! Впрочем, чего только Иерусалим не видел - и это переварит-передремлет и забудет по пробуждении.

Вскоре Эйшу узнал, что об этом Рабби судачит на все лады весь Иерусалим, если не весь Израиль. Некоторые полагали, что в Его лице вернулся на землю пророк Элия (5), называли и других пророков, а кое-кто шепотом возвещал, что Он и вовсе Мессия. Будучи сирийцем, Эйшу понимал атмосферу соседней провинции и сразу же сообразил, что сей Пророк нежилец. И действительно, Его казнили из-за каких-то иудейских разборок. Жаль. Пророк не пророк, а врач, видно, был приличный. И, возможно, не хуже него самого. Эйшу охотно пообщался бы с Ним. Да как-то руки не доходили. Жаль-жаль. Не успел.

Пока Лабиритиос и Гермидий мирно шлёпали к молодым оливам, где находилась могила, их обогнала третья стража, которая должна была сменить предыдущую. Люди шли вразвалочку, у одного солдата разболтался ремешок сандалии, и он наклонился, чтоб его подвязать, у другого сбоку торчал хлястик от подлатника, а замыкающий зевал и тряс головой, отгоняя сон. Интересно, с гулянки они, что ли, идут? С таким расхлябанным дозором ни Лабиритиос ни Гермидий ещё не сталкивались. С другой стороны, это же не солдаты римского гарнизона, а всего-навсего лишь храмовая охрана. Хотя возглавлял их центурион (6). По повязке на его руке Лабиритиос сообразил, что это второй дозор, а не третий, как они решили сразу. Значит, всю ночь здесь был только один караул. Ничего себе охрана опасного объекта! Любопытный Лабиритиос решил прояснить ситуацию. Дозорных сопровождал член Синедриона, добрый знакомый Лабиритиоса, Миферкант. Личность забавная. Ему был чужд местный фанатизм, он воспитывался в Риме и подобострастно любил всё италийское. И греческое, - разумеется, в доступной варвару мере. Дома он почти всегда носил римскую одежду и, говорят, довольно искусно драпировал тогу, хотя смешно, конечно, напяливать на себя тогу во внутренних покоях перед домашними. Тем более неримлянину.

На всё, что касалось внешнего вида, Лабиритиос обращал особое внимание. Не сказать, чтобы он был щеголем, нет, но как образцовый грек любил гармонию и законченность во всём. Прежде, чем выйти из дома, он предоставлял рабу свои волосы, чтобы подогнать их под последний стандарт красоты, искусно подмаскировав нахально выглядывающие проплешины. Потом нужно было с изысканной небрежностью уложить складки плаща, чтобы прикрыть дряблые бицепсы и довольно приличный живот. Тоги он здесь, конечно, не носил - провинциальное пижонство было ему чуждо, - а вот туника с красиво вышитой каймой всю ночь лежала под прессом и смотрелась на нём, как на статуе Фидия (7).

Миферкант поздоровался с ними по- гречески:

- Радуйся, досточтимый Лабиритиос, и ты, Гермидий.

- И тебе радоваться. Хотя, честно говоря, небольшое веселье тащиться среди ночи за город, чтобы ублажить каприз первой матроны. А почему затянули смену караула? Там уж, поди, носом клюют.

Миферкант потёр кисти рук ладонями и спрятал их в рукава. «Мелковатый жест. Некрасивый», - отметил мысленно Лабиритиос. Сам он в юности подолгу простаивал перед зеркалом, борясь с природной живостью и отрабатывая неспешные движения и впечатляющие манеры.

Миферкант передернул плечами и улыбнулся на вопрос Лабиритиоса.

- Мы дали караулу немного отдохнуть. Они в пасхальные дни на ходу едят, пьют и спят. Неделя до того, неделя после, плюс сам праздник - для храмовой охраны почти неподъёмное испытание. Однако выдерживают. Прокуратор упёрся и из двух римских легионов не дал ни одного человека. «Имеете стражу, охраняйте, как знаете». А знать-то положено ему. Я, конечно, даже в мыслях не допускаю, что наместник провоцирует народное возмущение... Но нельзя отрывать храмовую стражу ради какой-то ерунды. Сотни две легионеров сейчас спокойно стоят у претория да ещё в двух-трёх относительно тихих местах, остальные спят, а наша охрана разрывается на клочки. Мы сюда переключили полцентурии и совершенно оголили мост через долину Тиропеон. Там теперь солдаты поставлены через пять метров, а по инструкции положено через два.

«Целых полцентурии на крохотный садик? Впрочем, если по двенадцать человек на стражу, то получается нормально. Они располовинили две стражи и увеличили отряд. Боятся всё же. Миферкант расплачивается лично и оклад, как пить дать, двойной или тройной. Нет, ерунду бы ты так не стал опекать. И римляне вам нужны не для охраны... А для чего, интересно? Хотите подстраховаться или свалить последствия на таких-сяких язычников? А если...» - Лабиритиосу пришла в голову дерзкая мысль, но он решил высказать её попозже. Он сочувственно взглянул на Миферканта, покачал головой, зевнул и сказал:

- Мне, видимо, особым образом благоволит Никта, потому что в те ночи, когда можно выспаться, я до утра воюю с бессонницей, а когда жажда ночного бодрствования меня благополучно покидает, тогда обязательно настигают неотложные поручения.

- Может, досточтимый мало молится этой ночной плутовке? Простите, я хотел сказать - богине, - лукаво поправился Миферкант.

Лабириотис покачал головой:

- А ты прав. Стоит подумать о хорошем жертвоприношении. Или заказать статуи Никты и Морфея. Да. Статуи лучше.

- А еще проще подать несколько сиклей серебра в иерусалимский храм и преосвященнейший Йосеф Кайафа вознесёт за вас молитвы. Лабиритиос вздохнул:

- Это тоже можно.

Беседуя, они медленно приближались ко гробу. В слабом свете ранней зари они увидели стражу - два человека сидели, остальные лежали на земле. Гермидий заметил на последние слова Лабиритиоса:

- А вы не спрашивали о своих недомоганиях Эйшу? Может быть, не помешает посоветоваться с врачом? Супруга прокуратора его хвалит.

- Спрашивать-то я спрашивал, но Эйшу ответил, что нужно съедать натощак ложку мёда с тёплой водой и укладываться в постель с заходом солнца, а я ночная птица. По ночам не только думается лучше, а вообще всё действительное и воображаемое обретает особые качества. Вот сейчас как раз моё время, и я... - слова застряли у сенатора в горле. Вдруг стало очень светло. Они не могли понять, откуда взялся этот свет. «...Но вскоре увидели, что он исходит от движущегося сверху сияющего облака. Оно спустилось ко гробу, и над землёй показался Человек, как бы весь светящийся. Затем раздался удар грома, но не на небе, а на земле. От этого удара стража в ужасе вскочила, а потом упала.

В это время к гробу справа от нас по тропинке спускалась женщина, вдруг она закричала: "Открылся! Открылся!" И в этот миг нам стало видно, что действительно очень большой камень, лежащий на гробе, как бы сам собой поднялся и открыл гроб (8). Мы очень испугались. Через некоторое время свет над гробом исчез, стало тихо, как обыкновенно. Когда мы приблизились ко гробу, оказалось, что там уже нет тела погребенного Человека» (9), - так потом описал всё это Гермидий. Правда, он не обратил внимания на то, что один из его учеников в ужасе рухнул на колени и залепетал на своём родном языке:

- Машиах! Машиах! (10)

Лабиритиос и Эйшу быстро подбежали ко гробу, заглянули, и великий врач озадаченно произнёс:

- И что же теперь будет?...

Эйшу был сирийцем финикийского происхождения. Он родился в маленьком городе Арвад, угнездившемся на крохотном острове в море северо-западнее знаменитого Библоса. Чтобы выжить на полуторакилометровом клочке суши, его соотечественники умудрялись даже добывать питьевую воду со дна моря. Они наловчились не только возводить на своём островке многоэтажки, причём, значительно выше римских, но и измыслили разнообразные инженерные хитрости, которые сделали бы честь знаменитым изобретателям более поздних веков.

Финикийцев постоянно подстегивала морская стихия. Она держала их в тонусе. Бодрость ума и тела Эйшу впитал с молоком. Он искушал её учеными экзерсисами в Дамаске, затем в Александрии и довел до совершенства годами упорного труда и изощренных размышлений о природе богов, вещей и людей. Он смотрел на мир трезво и принимал только очень взвешенные решения.

Но, с другой стороны, в нём текла кровь десятков поколений храбрецов, без конца атаковавших нептуново царство, лепивших свои города, как ласточкины гнёзда, на скользких крутых скалах, едва не опрокидывающихся в море, сумевших достойно выжить там, где лбами сталкивались интересы самых мощных имперских машин древности. Салманасары, Сарагоны, Синнахерим, Асархаддон, Ашшурбанапал, Навуходоносор - «скромный» и очень сокращённый список завоевателей этого лоскутка земли с морской оторочкой. А ещё Артаксеркс, а ещё Александр Макендонский, Селевкиды, Помпей...

Финикийцы защищались, нападали, торговались, сдавались на милость победителя, бунтовали, вырывались из-под самых немыслимых гнётов, тысячекратно начинали всё сначала... Всякий раз для того, чтобы оторваться от последнего краешка земли, опрокинуться-таки в море, выпростаться из-под малейшего контроля материка - и радостно сливаться-брачеваться с непререкаемо родной стихией воды. Для того, чтобы однажды раствориться в её бесконечности навеки. На краю света, там, где остров в центре океана, где Елисейские поля, земля блаженных... Путь, лежащий между Сциллой и Харибдой, мимо многоголовых гидр, сирен и циклопов. Иногда он увенчивался грудами золота и всего, что можно на него купить, а иногда тремя обезьяньими шкурками. Но главным во всём этом был поиск. Чего или кого? Эйшу - прямой потомок сих вечно рыщущих душ - много лет спустя запишет: «Что бы человек ни искал - истины, счастья, друзей или какого-то земного благополучия - на самом деле он ищет Бога. Ибо потребность обожания заложена в сердцевине нашей природы. Если человек несчастлив или неудовлетворён, значит, он нашел не того бога. Или точней - он всё ещё в процессе поиска и эксперимента».

В процессе поиска и эксперимента Эйшу обрёл откровение Адониса - бога умиравшего и воскресавшего. С ним была связана красивая трагическая легенда. Но Эйшу легенда не занимала. Его в какое-то мгновение неожиданно для него самого глубоко тронул образ божества, которое внёсло ритм и порядок в хаос воды и в хаос бытия. Эйшу знал, что упорядочиванием мироздания распоряжались более древние боги. Однако именно история Адониса стала для него метафорой могучего дыхания вселенной. Радостный вдох и неизбежный выдох. Вернее, наоборот: выдох - сначала. Смерть предшествует жизни - хаос космосу. Правда, под настроение Эйшу иногда усматривал в этом дурную бесконечность, но успокаивал себя тем, что такова неизменная природа мироздания.

В жизни же человеческой он отмечал странную сплочённость хаоса, периодически сменяемого ещё большим хаосом. «Но ведь и это в природе вещей, то есть людей», - сознание мыслителя защищалось от перспективы безнадёжности расхожим силлогизмом. Но вопрос заключался в том, из какой посылки его выводить. Здесь было что-то не в порядке с аксиомами. А к аксиомам Эйшу относился с подозрением - всё-таки абсолютно беспочвенная вещь. Но он полагал, что именно аксиомы являют границу материального и нематериального миров. То, что невозможно доказать. То есть обосновать существование данной идеи в этом мире. Но её нужно принять, чтобы построить хотя бы одну логическую научную схему. Именно необходимость её самоё дематериализует аксиому. Её нужно принять... как Бога? Или просто бога? Она есть потому что она есть. И всё из неё происходит. И так должно быть. Потому что таков миропорядок.

Он знал, что любые философские системы сводятся к горстке простых истин. С ними надо согласиться. Их надо принять... или сойти с ума.

С другой стороны, не обязательно заглатывать все истины без разбора. Можно поискать самые удобоваримые. Или одну - основополагающую.

Процесс поиска и эксперимента привёл Эйшу к отверстому Гробу. В тот момент, когда он заглянул в пустую пещерку, его пронзила догадка, что вот это и есть наиболее приемлемая аксиома для него лично. Искомая фундаментальная истина, не требующая доказательств. Разбивающая его любимую и опасную цикличность и дающая космосу полное преимущество над хаосом. «На такой безупречной посылке можно построить не только философию», - пронеслось в уме врача.

В эту судьбоносную для Эйшу минуту как будто кто-то вспорол могучую утробу тишины, и из неё ринулось не звучание, не шум, - нет - ошеломление, грандиозное, вопиющее, требующее своего. Оно властно утрамбовало под себя всех и всё - людей, животных, камни, деревья и здания и даже безразмерный уродливый дворец Хасмонеев.

И сейчас же всё окружающее пещерку разнотравье и разноцветье плеснуло ему в глаза свежестью, яркостью и пестротой. Это слезинки росы или игра драгоценных камней или... игра воображения? Эйшу растерялся. Солнечная россыпь - сталактитовая - коралловая - жемчужная - или это море? Он ошалел от натиска торжествующей зелени и карнавального бешенства красок. С утренним светилом тоже происходило что-то невообразимое. Казалось, оно танцует в облаках, отбрасывая какие-то фантастические круги и блики, словно срывая с себя покрывала в экстатическом восторге.

Это - чудо, это - совершенство, это...

- Шелом!... вот что это такое! Бен Элогим умелех Исраэль (Сын Божий и Царь Израилев - евр.), - тихо проговорил один из учеников Гермидия - Халелу! (хвалите - евр.)

- Халелу Адонай... (хвалите Господа- евр.) - повторил его товарищ c совершенно неведомым Эйшу благоговением.

Эйшу кратко доложил прокуратору о происшедшем. Тот молча выслушал. Он уже познакомился с обстоятельным опусом Гермидия и восторженным лепетом Лабиритиоса.

Разумеется, его не стали будить на рассвете, и все свидетели смогли подготовиться и обдумать предстоящий разговор. Гермидий, по привычке, всё тотчас же записал. Лабиритиос успел взбудоражить Клавдию Прокуллу, но у него хватило ума не оповещать об увиденном всех фанатиков и зевак Иерусалима. Нужно было срочно решить, что сейчас предпринять. Синедрион уже сформулировал свою позицию и был настроен однозначно - тело Распятого следует считать похищенным. Пилат обдумывал, в какой форме выразить своё несогласие. В любом варианте это рискованно - некогда Пилат служил под началом казнённого два года назад префекта Сеяна и, естественно, в Риме числился среди неблагонадёжных. Интриган первосвященник об этом знал. Он пережил и переварил не одного властителя Иудеи. Но для Пилата у него кишка тонка. Даже с учётом связи с Сеяном...

Незаменимая Клавдия Прокулла, как всегда, бросила мужу клубочек Ариадны: "Ты обещал не чеканить..." - Да! Именно то, что нужно. Монеты ходят по самым разным рукам. Деньги уравнивают всех. Как смерть. Как закон. Или как некая непреложная истина, в отношении того, Кто и кто в провинции хозяин. Стало быть, эту истину и должно провозгласить. Прокуратор вызвал нотария и распорядился, чтобы в его преторство в провинции Вторая Сирия (11) на реверсе императорских монет не чеканили профиля римского наместника.

Однако политическая интуиция подсказывала прокуратору, что всё это только начало большой цепи событий, которые очень быстро выйдут из-под контроля.

- Как вы думаете, что предпримет Синедрион? - спросил он Лабиритиоса.

- А разве теперь их действия имеют какое-то значение?

- Именно теперь и имеют. Считайте, что я перешел здешний Рубикон.

- По-моему, - рассеянно ответствовал сенатор, поправляя прическу так, чтобы волосы прикрывали залысины, - лучше вообще не обращать на них внимания. В своих проблемах они разберутся сами. Мне кажется, что начался необратимый процесс, и Фортуна не на их стороне.

- А где гарантия, что на нашей?

- Ну, разве вращающееся колесо может что-то гарантировать, кроме бесконечных перемен? Я бы сейчас воздержался от оценок и гарантий, а лет через пять...

- Зря, клариссимус (12), вы ушли от дел. Вы даже представить себе не можете, что такое пять лет в здешних условиях. Это пять военных кампаний, не уступающих пуническим. Если, конечно не вмешаться в ситуацию.

К прокуратору подошел раб и что-то шепнул ему на ухо. Пилат извинился и вышел.

Примечания:

1 - Македонские пехотинцы наступали, выставив очень длинные, до 6 м, копья. Такая ощетиненная копьями фаланга производила жуткое впечатление

2 - Римский мир (лат.)

3 - Подлинный текст Эйшу

4 - у имени Иисус есть 2 варианта - Иешу (Ешуа) или Йегошуа.

5 - Илия

6 - Сотник

7 - Знаменитый греческий скульптор

8 - Захоронение иудея представляло собой пещеру, закрытую круглым или плоским камнем, который вкатывался на положенное место по специальному желобу.

9 - Подлинный текст Гермидия

10 - Мессия! Мессия! - (евр.)

11 - В это время Иудея была ненадолго присоединена к Сирии

12 - Светлейший