Красивый цинизм: «Не бойтесь греха» - вот то громкое слово, которое несет с собою г. Горький»

Часть 1

Ко дню памяти (расстрелян 20/7 сентября 1918 г.) выдающегося русского журналиста, критика, ведущего публициста газеты «Новое время», общественного деятеля - одного из основателей и идеологов Всероссийского Национального Союза (ВНС) и Всероссийского Национального Клуба (ВНК) Михаила Осиповича Меньшикова (23.09.1859-7[20].09.1918) (см. о нем подробнее: Голубь выше сокола) мы публикуем одну из его критических статей (Впервые напечатано: Новое время. 1900. N 76).

В последние годы М. О. Меньшикова преимущественно представляют, как публициста.

Помещая «Красивый цинизм», мы обращаем внимание на Михаила Осиповича, как на тонкого, проницательного литературного критика.

Тем более, что он разбирает те произведения Горького, которые многие десятилетия изучаются в школе.

Публикацию специально для Русской Народной Линии подготовил профессор А. Д. Каплин. Подзаголовок, деление на две части, примечания - составителя.

+ + +

X

То громкое слово, которое несет из глубин народных г. Горький, не всегда, к сожалению, является народным. Часто оно кажется даже не русским. Читаешь иногда и чувствуешь, что это слово взято автором не из жизни, а вычитано из книг, и даже как будто переводных. Это слово - не Бог весть какое новое. Это - эгоизм, или модная разновидность его - эготизм, обожествление своей плоти, своей личности и материального счастья. Лет тридцать тому назад то же слово называлось нигилизмом, затем разбилось на разные оттенки декадентства. Апостолом нового слова на Западе явился Ницше, цинический философ. С чудесной стремительностью, совсем по-русски, нижегородский беллетрист «малярного цеха» принял евангелие базельского мудреца и, может быть, безсознательно несет его как «новое слово». Босячество и Ницше, - казалось бы, - что общего? На деле оказалось все общее. Через все четыре тома г. Горького проходит нравственное настроение цинизма, столь теперь модное, столь посильное для истеричного нашего времени. Позвольте привести некоторые, хоть и беглые доказательства.

Уже в первом рассказе 1-го тома, восемь лет тому назад, герой его - Макар Чудра проповедует: «Которые умнее, те берут, что есть, которые поглупее - те ничего не получают», и презрительно осмеивает учение о том, что нужно жить по воле Божией. В следующем рассказе Емельян Пиляй доказывает, что «брюхо в человеке - главное дело... как брюхо покойно, значит, и душа жива». - «Права! Вот они, права!» - говорит он, поднося к носу собеседника жилистый кулак. «Клюнуть денежного человека по башке - что ни говори, приятно, особенно ежели умеючи дело обставить»... Но Емельян Пиляй - только теоретик насилия, спасовавший, когда дело дошло до убийства, и презирающий себя за это. Следующий герой - Челкаш - не размышляет, а злодействует без тени колебаний и держит себя необыкновенно гордо. Одно лицо из «Ошибки», рассуждая, можно ли убить безнадежно больного, решает: «Морально это или не морально? Во всяком случае это сильно, прежде всего сильно, и потому оно морально и хорошо». Герой трагического рассказа «Однажды осенью» трижды проклинает себя за слабость, за то, что веровал в силу, мечтал о переворотах - и очутился в подонках общества... В интересном рассказе (1896 г.) «Мой спутник» опять выводится безсовесная натура - в лице князя Шакро. Это - добродушное, сильное животное, хищник потомственный, не знающий иного нравственного закона, кроме того, чтобы пользоваться чужим, где можно. Проведена тонкая параллель между альтруистом и эгоистом, причем первый - просвещенный и гуманный - оказывается в глупом положении работника у человека дикого и тупого, но твердо убежденного в своем праве быть барином. «Кто силен, тот сам себе закон», - говорит кавказский князь. Дикий и жестокий, он вызывал подчас ненависть к себе, но, говорит автор, - «он умел быть верным самому себе. Это возбуждало во мне уважение к нему»... «В этом требовании (службы ему) был характер, была сила. Он меня порабощал, я ему поддавался». Автор раздумывает «о великом несчастии тех людей, которые, вооружившись новой моралью (христианской), новыми желаниями, одиноко ушли вперед и потерялись в жизни и встречают на дороге своей спутников, чуждых им, не способных их понимать. Тяжела жизнь таких одиноких. Безвольно (?) носятся они в воздухе, как семена добрых злаков, хотя и редко сгнивают в почве плодородной». После четырехмесячной рабской службы своему спутнику рассказчик был обманут и брошен им самым мошенническим образом, но он не сердится. «Я часто вспоминаю о нем с добрым чувством и веселым смехом. Он научил меня многому, чего не найдешь в толстых фолиантах, написанных мудрецами, ибо мудрость жизни всегда глубже и обширнее мудрости людей».

Чему же, однако, научил автора этот грузинский барин? По-видимому, только тому, как глупо быть добрым, как глупо приносить жертвы ближнему. Это, видите ли, - «старая мораль», мудрость жизни, в противоположность «новой», записанной будто только в фолиантах морали узкой и неглубокой. В противоположность писателям-народникам шестидесятых годов, которые искали человека в звере, г. Горький тщательно ищет зверя в человеке и, найдя его, странно как-то и грустно торжествует. Если зверь красив, силен, молод, бесстрастен - все симпатии автора на его стороне. Видимо, сам г. Горький сердцем еще привязан к морали новой, к заветам Христа, но уже готов считать их заблуждением, книжным отрицанием закона, более жестокого, но действительного.

В следующем рассказе - «Дело с застежками» - опять выводятся две морали, и представитель старой морали - вор Семка - с великолепным презрением, одной фразой уничтожает представителя христианской совести, Мишку, который нарочно ставится автором в смешное положение. - «Умри ты лучше, пень милый. А то завтра тебя с такими твоими выкрутасами мухи али тараканы съедят...»

XI

Г. Горькому мало было в ряде рассказов вылить «старую» свою веру - ему потребовалось для этого особая поэма - «Песня о Соколе». Она написана стихами, почему-то разложенными в строку; автору хотелось, видимо, «воспеть» то, что особенно ему дорого. «Песня о Соколе» опять выводит две мудрости, две морали - в лице Сокола и Ужа.

«В ущелье, где Уж свернулся, пал с неба Сокол с разбитой грудью». Уж - представитель, видите ли, мирного прозябания, Сокол - представитель борьбы, борьбы кровавой и беспощадной. Уж, прячущийся в ущельях, бегущий от зла, выставлен, так сказать, подлецом, Сокол - героем.

«- Да, умираю! - ответил Сокол, вздохнув глубоко. - Я славно пожил!... Я знаю счастье!... Я храбро бился!.. Я видел небо... Ты не увидишь его так близко! Эх ты, бедняга!

- Ну, что же небо? - пустое место... Как мне там ползать? Мне здесь прекрасно... Тепло и сыро».

Так отвечает Уж, смеясь над вольной птицей. «- И крикнул Сокол с тоской и болью, собрав все силы: - О, если б в небо хоть раз подняться. Врага прижал бы я... к ранам груди... и захлебнулся б моей он кровью! О, счастье битвы!..»

Это - предсмертное завещание Сокола, и будто вся природа подтвердила его «Amen». Гремели волны. «В их львином реве гремела песня о гордой птице, дрожали скалы от их ударов, дрожало небо от грозной песни:

«Безумству храбрых поем мы славу! Безумство храбрых - вот мудрость жизни! О, смелый Сокол! В бою с врагами истек ты кровью... Но будет время - и капли крови твоей горячей, как искры вспыхнут во мраке жизни и много смелых сердец зажгут безумной жаждой свободы, света!..»

Такова она - старая мораль, вновь воспетая г. Горьким. «Безумство храбрых - вот мудрость жизни», - говорит он, - при этом храбрость понимается не иная какая-нибудь, а боевая, кровавая. Бой должен быть смертельным, с тою сатанинской злобой, когда хочется, чтобы враг захлебнулся вашей кровью, если нельзя умертвить его иначе...

Эта «Песня о Соколе» очень многим нравится, многие из молодежи от нее в восторге. Но мне эта вещь кажется необыкновенно фальшивой и слабой. Не говоря о том, что она плохо написана, кричащими красками, - она насквозь фальшива по нравственному замыслу. Хороша аллегория - лететь к небу, чтобы там подраться, раскровянить и себя, и врага, повыщипывать перья друг у друга, поломать крылья! Прежние поэты небу давали другое употребление. Вспомните: «По небу полуночи ангел летел и тихую песню он пел». Та старая песня была не о Соколе или другой птице, а о «Боге великом...» Маленькая разница! Современный поэт заменяет ангела хищной птицей и поет «безумство храбрых». Но даже и с птичьей точки зрения - в чем же храбрость безумного Сокола? Как известно, соколы нападают не Бог весть на каких страшных врагов - всего лишь на диких уток, гусей, куропаток и т. п. По аллегории г. Горького выходит, что утки и куропатки тиранят соколов, и тем приходится отстаивать свою свободу и «жажду к свету». Забавно это очень. Но публика и молодежь не замечают комических черт «Песни» и бешено аплодируют ей, когда слышат со сцены. Тут, видите ли, «борьба», а уж если борьба, то все равно для какой цели и какими средствами - от одного звука «борьба» в кое-каких слоях принято приходить в восторг. Наше интеллигентное общество, сплошь состоящее на жалованьи, наша молодежь, поголовно стремящаяся попасть на казенные хлеба, - все-таки любят пощекотать свои нервы этим странным словцом... Как типический интеллигент-пролетарий, в котором дух народный совсем выдохся, г. Горький со своею «старой мудростью» попал как раз в тон своему времени, в тон обществу, где читают Ницше. Борьба... Мне вспоминается бедный, кроткий Надсон, который не только мухи никогда не обидел, но которому самая мысль о кровавой борьбе казалась ужасной. В дружеской беседе от отвергал всякий терроризм, а в стихах у него «борьба» рассыпана чуть ли не в каждом стихотворении, иногда по нескольку раз. И нет сомнения, эта «борьба», для публики звучавшая иначе, была одною из главных пружин неслыханного успеха Надсона. Нечто подобное повторяется с г. Горьким, и это жаль. Еще более жаль, если «безумство храбрых» для г. Горького не красивая только фраза, а действительно убеждение...

XII

Проследим дальше, страница за страницей, нравственную веру автора. Следующий рассказ (1896 г.) «На плотах». Волга, ночь, плоты; на руле - хилый Митя, сын сплавщика, и Сергей, рыжий работник. На переднем конце - сам сплавщик, мощный старик, с женою Мити. Опять две мудрости, две морали. Христианская изображена в виде хилого, дряблого праведника, языческая - в виде здорового, могучего человека-зверя. Старик, на глазах сына и работника, живет со снохою, и спокоен, и счастлив. Это, по г. Горькому, - «человек здоровый, энергичный, довольный собой, человек с большой и ясно сознанной им жизнеспособностью». В чем же жизнеспособность? А в том, чтобы отнять у больного сына красивую его бабу, переступить всякий закон, всякую совесть. Г. Горький не может вдосталь налюбоваться на своего героя: «Герой у тебя отец-то, - говорит работник, который весь на стороне старика. - Смотри-ка, 52 ему, а он какую кралечку милует! Сок один баба!» Работник поддразнивает бедного Митю, смеясь над его чистотой и «мудростью», над его моралью. «На том конце плота жили и его возбуждали к жизни», - говорит г. Горький, не замечая, что вся «жизнь» заключалась лишь в том, что здоровый старик обнимал чужую бабу. «Думы! Ха!.. - издевается работник: - Вон, глянь-ко, отец-то твой не мудрит - живет. Милует твою жену, да подсмеивается над тобой, дураком мудрым»... Этот преступный человек, который «не мудрит - живет», смеясь над страданиями сына - изображен каким-то тираном. Имя ему - Силан - намек на силу его, - он стоит «в широкой красной рубахе, с растегнутым воротом, обнажавшим его могучую шею и волосатую, прочную, как наковальня, грудь» и пр. Г. Горький мог бы, конечно, подметить, что снохачи в народе - не все богатыри, а часто совсем лядащие старичонки, но тут, видите ли, нужно показать сверхчеловека, чувствуется страстное желание опоэтизировать его, оправдать. Силан - красавец и силач, он переполнен «жизнью», и ему в уста влагаются такие речи: «Пускай видят! Пускай все видят! Плюю на всех. Грех делаю, точно. Знаю. Ну-ка что-ж? Подержу ответ Господу... Грех! Все знаю! И все преступил. Потому - стоит! Один раз на свете-то живут»... Когда Митя просит отца бросить этот грех, сверхчеловек отвечает совсем по Ницше:

«Сын мой милый, отойди прочь, коли жив быть хошь! Разорву в куски, как тряпищу гнилую. Ничего от твоей добродетели не останется. На муку себе я родил тебя, выродка!..» Когда сын говорит - али я виноват? Отец отвечает: «Виноват» комар пискливый! Потому - камень ты на моей дороге. Виноват, мол, потому постоять за себя не умеешь... Мертвечина, мол ты, стерва тухлая. Кабы ты здоров был, хоть бы убить тебя можно было...» Силан еще не убил сына, но мечтает о его смерти. Остатки совести еще где-то шевелятся в старике: «Жаль тебя, кикимору несчастную», - но сверхчеловек презирает в себе эту жалость: «Эх, Марья! Плохи люди стали! Другой бы - э-эх-ма! Выбился бы из петли-то скоро. А мы - в ней! Да, может быть, так и затянем друг друга». Помечтав о смерти сына, почтенный старик, по словам г. Горького, чувствует «мощный прилив энергии и бодрости в своей широкой груди».

В следующем большом рассказе «Тоска» опять выводятся две мудрости - добродетельный учитель, умирающий от чахотки, и здоровый рабочий Кузьма Косяк, красавец и прелюбодей. Учитель строчит корреспонденции и задыхается в нищете, а сверхчеловек живет в свое удовольствие, соблазняет походя девок и баб, и бросает с великолепным, невозмутимым спокойствием сытого зверя. Страницы прощания Кузьмы с Матреной превосходны; видимо, г. Горький глубоко перечувствовал психологию и мораль подобных героев.

«- А меня-то? Кузя, меня-то? (говорит с отчаянием девушка). Я-то куда денусь от тебя? Подумай-ка? Али ты меня не любишь уж? Али ты меня не жалеешь?

- Тебя-то, тебя-то... А тебя я здесь оставлю... За вдового Чекмарева замуж выйдешь... Сошлись мы с тобой по-любу, ну, и пришло вот время разойтись. Жить надо и так и этак - во всю чтобы! А ты нюнишь! Дурашка!..»

Этот веселый зверь, губящий девок и прижитых ребят, дает как бы откровение затосковавшему в благополучии своему хозяину - мельнику. Тот едет в город развратничать и кутить - как бы в пику чахоточному учителю с его «стопудовой добродетелью». Это называется - «возобновился человек».

XIII

Таково нравственное настроение г. Горького в первом томе. Не будем пересматривать следующие. Хоть с каждым годом талант нашего автора крепнет, хотя к босякам начинается менее пристрастное отношение, но мораль и «мудрость жизни» остаются прежними. Физическая сила, красота, сладострастие, разгул безбрежный, свобода от «стопудовой добродетели» - вот что представлено как радость жизни, и пророки этой старой веры все богатыри» сверхчеловеки. Припомните красавицу Мальву на рыбных промыслах, свободную, гордую, распутную или колоссального красавца Артема, живущего на содержании у купчих и торговок, или красавца-солдата из «Двадцать шесть и одна». Даже изображая отчаянных мерзавцев вроде Васьки Красного, палача при публичном доме, или дворянина Промтова («Проходимец»), г. Горький придает их силе и хитрости какой-то сочный, почти красивый оттенок, а душевная чистота и кротость почти неизменно воплощаются в безобразных и хилых людей. Таков жалкий Каин, затравленный еврей, таков вор Уповающий («Дружки»), человек жалостливый - и поэтому автор изображает его в последнем градусе чахотки. Говоря, что волки лучше приспособлены к борьбе за жизнь, чем иные люди, г. Горький морализирует: «...хотя их убивают, но их боятся: у них есть когти и зубы для самозащиты, а главное - сердца их ничем не смягчены. Последнее очень важно, ибо для того чтобы побеждать в борьбе за существование, человек должен иметь или много ума, или сердце зверя». В рассказе «Читатель» (1898 г.) некий читатель и черт, им прикинувшийся, говорит автору: «Пойми, твое право проповедовать должно иметь достаточное основание в твоей способности возбуждать в людях искренние чувства, которыми, как молотками, одни формы жизни должны быть разбиты и разрушены для того, чтобы создать другие, более свободные, на место тесных. Гнев, ненависть, мужество, стыд, отвращение и, наконец, злое отчаяние - вот рычаги, которыми можно разрушить все на земле».

Как видите, г. Горький не из тех писателей, которые стремятся возбуждать «чувства добрые». Гнев, ненависть, отвращение, злое отчаяние... А отчаяние, хотя бы злое, должно, как мы видели выше, переродиться «в безумную храбрость... в страстное стремление на помощь (несчастным)». Каким образом злое чувство может быть источником добрых поступков - это секрет нашего автора. Это совсем новая психология: чтобы возбудить сострадание, нужно покончить с совестью. Поход против совести тянется во всех четырех томах г. Горького - параллельно с нескрываемым сочувствием к жертвам бессовестности. Видимо, талант выручает автора из нравственной его ошибки. Талант дает правдивую картину, которая действует совсем наоборот «морали», подписываемой автором.

Самое крупное произведение г. Горького - «Фома Гордеев», написанное в 1899-м году, продолжает ту же проповедь. Это целый роман и заслуживает особой беседы, теперь же припомните суть его. Отец Гордеева - Игнат - рисуется в своем роде как «сверхчеловек». Он из рабочего водолива сделался миллионером. «Богатырски сложенный, красивый и неглупый» он (по словам г. Горького) был одним из тех людей, которым всегда и во всем сопутствует удача - не потому, что они талантливы и трудолюбивы, а скорее потому, что, обладая огромным запасом энергии, они по пути к своим целям не умеют, даже не могут задумываться над выбором средств и помимо своего желания не знают иного закона. Иногда они со страхом говорят о своей совести, порою искренно мучаются в борьбе с нею, но совесть - это сила непобедимая лишь для слабых духом; сильные же быстро овладевают ею и порабощают ее своим желаниям, ибо они безсознательно чувствуют, что если дать ей простор и свободу, то она изломает жизнь. Они приносят ей в жертву дни; если же случится, что она одолеет их души, то они, побежденные ею, никогда не бывают разбиты и так же здорово и сильно живут под ее началом, как жили и без нее...»

Тщетно ищешь хоть оттенков иронии в этих страшных словах: «совесть - сила непобедимая лишь для слабых духом». Наш автор, видимо, искренно исповедует то, что пишет, и весь роман является иллюстрацией к этой формуле. Богатырю Игнату Гордееву, человеку хищному и распутному - попадает благочестивая жена из уральских молоканок. Рождается сын Фома, человек потерянный, пьяница и резонер. В нем унаследованное от матери чувство совести не переродило породу отца, а только испортило ее. В то время как люди с пониженной совестью двигают жизнь, создают новый культурный строй, вводят новые начала - а главное, живут, гордые своими хищничеством, счастливые, - молодой миллионер, отравленный совестью, ничего не может придумать иного, кроме бесплодных угрызений, безсильной ненависти против своего общества и пьяного распутства, будто бы от «тоски». Люди, «сильные духом», - Маякины, отец и сын, Смолин и другие, свободные от «стопудовой добродетели», текут в романе могучею струею к весьма определенной цели - к богатству, власти, почету, наслаждению, - люди же с безпокойной совестью - и миллионер и пролетарии (вроде журналиста Ежова) мутно плывут у берегов, останавливаясь и кружась в каком-то водовороте мысли и себе, и людям на горе.

Чтобы оттенить трагическое положение зараженного совестью и потому полоумного несчастного Фомы Гордеева, г. Горький выдвинул титаническую фигуру Якова Маякина, поволжского миллионера. Это неукротимый хищник, но безсовестность его не только не мучит его, но представлена как настроение свежее, ясное, счастливое. В уста Маякина г. Горький влагает сильные, умные, трезвые речи, глубоко народный язык и ясную до жестокости мораль. Вы без труда поймете, что это тоже сверхчеловек, и что симпатии г. Горького - на его стороне. Вот какое предсмертное завещание сочиняет для него автор: «Ну, ребята, живите богато! Поел Яков всяких злаков, значит, Якову пора и со двора... Видите, умираю, и не унываю... И это мне Господь зачтет... Я Его, Всеблагого, только шутками безпокоил, а стонами и жалобами - никогда! Ох! Господи! Рад я, что умеючи пожил... по милости Твоей! Живите дружно... и не мудрствуйте очень-то. Знайте, не тот свят, что от греха прячется да спокойненько лежит... А кто хочет от жизни толку добиться, тот греха не боится... Ошибку Господь ему простит...»

XIV

«Не бойтесь греха» - вот то громкое слово, которое несет с собою г. Горький. Другое попутное - призыв к помощи тем, кто гибнет на дне жизни, - звучит около первого холодной фразой...

Г. Горький имеет свое особенное преимущество перед другими беллетристами. Не пройдя никакой школы, он в некотором важном отношении образованнее их всех. Он прошел курс простонародной жизни, они - нет. В то время как писатели из других классов общества изучали латинские спряжения, г. Горький изучал живой народный язык. Они изучали то, что когда-то было или никогда не было, он - то, что есть. Они изучали институты Гайя⁴, догмы и энциклопедии прав, а он изучал голод. Постепенно, методически он проходил отчаяние, изучал злобу, исследовал сладострастие, пьянство, ужас одиночества в пустыне, упоение этим одиночеством. Он проходил многолетний курс труда сверхсильного, он знает, что такое усталость, знает ощущение отдыха, радость и горе миллионов человеческих существ, составляющих правило в человечестве, а не исключение. Г. Горький видел собственными глазами океан народа и, так сказать, плавал в нем среди тысячи чудес этой подводной жизни, интеллигентному человеку недоступной. Г. Горький собственными руками перещупал материю во всех ее видах, как маляр, сапожник, садовник, чертежник, повар, булочник, крючник и пр., и пр. Он собственными ногами перещупал земную поверхность на огромном пространстве от Волги до Бессарабии и до Тифлиса. Г. Горький дышал воздухом степей и гор, он много странствовал по берегам морей и рек - природа открывала ему свои немые тайны. Наконец, пережив целые десятилетия суровой нужды, наш автор прошел великую школу страдания, которая образовывает одаренную душу лучше всяких фолиантов. Поистине г. Горький может гордиться своим знанием, и именно тем, которое иным путем нельзя нажить. Подобно тому как, читая Тургенева и Толстого, чувствуешь безспорно, что эти авторы изучили свой мир и самолично пережили, перечувствовали в себе своих изящных героев и героинь, так, читая г. Горького, всегда убежден, что он видел то, что описывает, самолично пережил в себе самом душу своих бродяг, воров, проституток и чернорабочих, что он вместил в себя их природу...

Но, вы скажете, все-таки жаль, что сверх того даровитый автор не получил обыкновенного образования. На это я замечу, что он, к сожалению, получил и обыкновенное образование, т. е. путем беспрерывного чтения книг приобрел все, так называемое «развитие», отличающее интеллигенцию от народа. Читаешь г. Горького и убеждаешься, что он вполне на уровне своего века и совсем законченный «интеллигент». Ему все «проклятые вопросы» так же близко известны, как любому акцизному чиновнику с университетским дипломом или уездному врачу. Кроме «проклятых» ему известен и миллион глупых вопросов, которыми наполняется наша праздность, и это поистине жаль. Книжное развитие не усиливает таланта, оно заметно истощает свежесть его и оригинальность. На человека чаще всего книга действует, как на сорванный цветок: между ее страницами живое существо сплющивается, засыхает, из трех измерений теряет, по крайней мере, одно. Все мы, так называемые люди интеллигентные, существа как бы двух измерений, и отсюда наша неудовлетворенность жизнью, неизвестная предкам. Г. Горький едва ли много приобрел, читая книги и журналы, но потерял много. Читая его, во многих местах чувствуешь, как связывает его книжное внушение, как свежий и сильный талант бьется в сетке общепринятых и модных предрассудков. Босяки, бродяги, дети земли у него подчас рассуждают совсем как будто только что начитались переводных книжек и журналов. Может быть, как я скажу ниже, им и по природе свойственно так рассуждать, но очень многое, видимо, автор им навязывает и от себя. Голос г. Горького, к сожалению, вовсе не есть голос народный; в лучшем случае это - голос отбросов народных - босяков.

XV

Сказать кстати, эта черта почти всех писателей, выходящих из народа. Как бабочка, вылетевшая из кризалиды⁵, крестьянин-писатель совсем уже не напоминает крестьянина и хотя носит иногда, из кокетства, полушубок и валенки, - душой своей вполне «интеллигент», т. е. человек с книжными мыслями, журнальными мечтами, с бумажным отношением к миру. Нынче довольно много писателей из народа; некоторые из них пишут на деревенские темы (если это поэты, то безбожно обкрадывая Кольцова и Никитина). Читая их, вы чувствуете, что это люди чужие деревне, что они хорошо знают деревню, но уже не понимают ее. Кровные мужики, они хуже понимают душу мужицкую, нежели понимали ее некоторые писатели-аристократы, вроде Тургенева или Толстого. Конечно, тут много значит и размер таланта: крестьяне-писатели обыкновенно недаровиты. Народные таланты, как известно, стремятся чаще всего в купцы, промышленники, техники, наконец - в чиновники, наполняя собою беспрерывно вырождающуюся интеллигенцию. Прямо от сохи не являлось ни одного гения. Множество дарований, тонких и артистических, роковым образом гибнут то за прилавком, то по заводским и конторским углам. Может быть, загадочный разгул купеческий иногда не что иное, как конвульсии таланта, задыхающегося в слишком узком ремесле. Что-то мешает даровитым крестьянам тотчас занимать свое настоящее место в обществе, и вовсе не недоступность образования. Почти треть населения уже грамотна, так что можно считать, что в России, наряду с безграмотным, уже есть как бы сорокамиллионное государство вполне грамотное: почему же оно не выдвигает новые ряды талантов? Я думаю, препятствует этому не недоступность образования, а, как это ни странно, скорее обратная причина. Именно, образованность, встречая выходящий из народа талант, часто обезличивает его до посредственности, отнимая самую соль таланта - оригинальность. Вы подумайте только, какой груз понятий, совсем чуждых, наваливается на свежую душу народную, лишь только она распахнется для цивилизации. На тонкую работу целых поколений деревенской культуры, на замкнутую в себе организацию чувств и мыслей накладывается миллион штемпелей, миллион представлений самых сложных и неожиданных - с общим покоряющим внушением, что это-то и есть настоящее, что это-то и дает «образ» человеку. Первое поколение, выходящее из народа, бывает энергично и даровито лишь в той среде, где образованность близка к прежней: в среде купеческой; входя же в интеллигенцию, мужик бывает обыкновенно ошеломлен, подавлен и несомненно понижен в своей душевной силе. Таков даже Ломоносов, который не сделался гениальным, может быть, только потому, что слишком был пришиблен европейской школой. Нужен ряд поколений, прошедших новую умственную культуру, чтобы гений народный выпрямился и проявил себя свободно, но тогда писатель оказывается уже вышедшим не из народа. Прадед - крестьянин, дед - купец или священник, отец - чиновник и дворянин; вот генеалогия многих талантливых писателей, вышедших не из народа. На г. Горьком заметно действие этого закона. Он вышел не из деревни, а из городских мещан - слоя уже несколько оцивилизованного, хотя бы без посредства школы. Уже дед г. Горького - грамотный, как видно из его автобиографии. Городские влияния исподволь ложились на эту породу. Но быстрый выход нашего автора из рабочих в люди образованные все же не прошел ему даром.

XVI

Вчитывайтесь внимательно - вы заметите, что все достоинства свои г. Горький принес с собой, все недостатки - приобрел в образованном кругу. Глубокое чувство природы, страстное влечение к ее красоте - это вынесено г. Горьким не из книг. Удивительно богатый, образный, звучный, цветной язык народный - очевидно, заимствован у народа, а не из книг, знание жизни отверженных, их психологии и философии - почерпнуто не из книг. Но лжеромантизм, наклонность к вычурной размашистости - влияние явно книжное. Народ правдивее и строже в языке, он никогда не употребляет гипербол, по крайней мере, в серьезной речи. Затем этот разлагающий живое чувство анализ, эта неугомонная рефлексия, в которую впадает часто г. Горький, это «психологическое ковырянье» - все это, увы! давно знакомые нам неврозы интеллигентной образованности. Видимо, могучего природного сложения, душа автора все-таки сильно расшатана столкновениями и борьбою с миросозерцаниями, ей слишком новыми, образованность книжная отразилась на нем какой-то умственной неврастенией - состоянием острым и тонким, но болезненным. Г. Горький «интеллигент» и даже в высшей степени, но таких у нас великое множество, и вовсе не «интеллигент» нам нужен. Мы ждем от него голоса души народной, а вовсе не вариаций на журнальные мотивы. Мы ждем от него голоса самой природы, и он иногда в состоянии говорить от ее имени, но не всегда. Сильный талант его» видимо, все еще не доверяет себе, все еще во власти посторонних ощущений. Это рабство пред «образованностью», пред мнимым светом школы и книги - самая серьезная опасность для г. Горького, и пока - главная причина его недостатков. Во что бы то ни стало он должен одолеть в себе власть книги и вернуться к прирожденному самодержавию таланта. Он из тех немногих, которые призваны изучать не оттиски жизни на бумаге, а самое жизнь во всей ее сырой непосредственности. Сама же жизнь не только ярче и истиннее книжных изображений, но и спокойнее их. Она менее истерична, в ней больше вечной мудрости, спасающей от лжи. И вот я думаю, что вовсе не жизнь подсказала г. Горькому его нравственное миросозерцание, тот цинизм, о котором мы говорили выше. Это миросозерцание вовсе не народное. Мне кажется, в нем много книжного, может быть, невольно заимствованного со стороны. Народ, органически сложившийся на земле и правильно растущий на ней, как строевой лес, держится вовсе не борьбою за существование, а взаимопомощью, и инстинкты звериной борьбы в нем скованы инстинктами мира. Идеалы насилия, захвата, торжества, свободы похоти - идеалы вовсе не крестьянские. Здоровый народ всегда религиозен в хорошем христианском смысле этого слова. Нутром своим мужик чувствует нравственный закон как условие блага и на уклонение от этого закона смотрит, как на зло, ведущее к смерти. Здоровый народ боится греха и презирает его, не давая себе в том отчета. Как безсознательно выработалось у нас отвращение к некоторым насекомым и гадам, в народе в течение веков выработалось безотчетное отвращение к некоторым поступкам, и только этою безотчетною нравственностью, основанною на глубоком признании закона жизни, последняя и держится. Ни в какой стране народ не может рассуждать, как Ницше, не может додуматься до злого сверхчеловека. Такой человек всюду понимается как «негодяй», т. е. человек, негодный к жизни. Это - разбойник, его боятся, как гада, и всюду истребляют. Напротив, все народы, начиная с глубокой древности, додумались до доброго сверхчеловека, будет ли это народный заступник от внешних бед вроде Геркулеса, Самсона или Ильи Муромца, - или такой же заступник от зла внутреннего - человек праведный, вроде Иова или христианских подвижников. Народ в своей массе из века в век тянется к благочестию, к чистоте, к смирению и незлобливости, и все противоположное считает грехом. Народу не свойственно уважать то, что разрушает жизнь, - он безсознательно чтит лишь то, что ее строит.

XVII

От г. Горького нельзя ждать голоса народного уже потому, что он описывает не народ в строгом смысле. Его герои не пахари, а бродяги, не только труженики, сколько люди праздные. Это класс столь же далекий от народа, как и интеллигенция. Г. Горький ничуть не скрывает, что это класс, озлобленный до волчьей злости, класс распущенный, развратный. В этом разнородном слое, развязанном от всех уз гражданственности, циническое миросозерцание не только возможно, но даже естественно. Г. Горькому, скажете вы, нечего было учиться у Ницше; принцип - «падающего толкни» - общепринят в среде гибнущих. Бродяги - циники по самой натуре, и не книга научила г. Горького цинизму, а сама жизнь.

Пусть будет так, соглашусь я. Но книга оправдала это жизненное явление для г. Горького. В народной среде, на изломах ее, среди человеческого мусора возникают все заблуждения, которые мы встречаем в книгах, все безумные теории и взгляды, но стихия народная все же относится к ним как к ошибке. «Борьба за существование» в ее грубом виде народу известна, но не пользуется почетом. Циники во сколько-нибудь здоровой местности в народе играют ту же роль, какую Диоген в Афинах: они вовсе не дают тона обществу и далеко не выражают собою духа народного. Циники в народе - тип вечный, но они теряются обыкновенно среди столь же вечных, но более достойных стоиков, платоников, эпикурейцев, христиан. В простом народе г. Горький не мог бы найти санкции для «безумства храбрых». Но в образованном кругу именно в наше время такая санкция напрашивалась. В век нигилизма, дарвинизма, эстетизма, ницшеанства, марксизма - да чтобы не найти оправдания зла! Существуют десятки теорий, его оправдывающих,- берите любую!.. И совершенно наоборот, тому, как они принимаются в народе, эти теории несравненно более властны в нашем обществе, нежели вечные идеи стоиков, чистых эпикурейцев, христиан. Наше образованное общество - будем откровенны - испытывает неизъяснимое влечение к цинической морали, к свободе - не только духа, но и тела, к свободе от того нравственного «гнета», который так дорог стоикам и христианам. И это не только у нас: то же вы видите в западной буржуазии, в западной аристократии, всюду, где образуется слой населения, органически оторванный от народной почвы.

Г. Горький со своею голью, может быть, потому так стремительно принят и усыновлен интеллигенцией, что он и в самом деле родствен ей - по интимной сущности духа. Циническое миросозерцание голи - оно нам родно, оно наше. Всмотритесь в этот загадочный класс - в пролетариат народный - вы увидите под внешней грязью совсем знакомые, совсем свои черты. Менее прекрасная, чем Нарцисс, интеллигенция, наклонившаяся над пролетариатом, видит в ней свой же образ, хотя и опрокинутый. В самом деле, что такое босяки? Они - оторванный от народа класс, но и мы - оторванный; мы - сверху, они - снизу. Они потеряли связь с землею и живут случайными отхожими промыслами - и мы также. Они не хозяева и всегда наемники, и мы также. Они бродят по всей стране из конца в конец, от Либавы до Самарканда, от Одессы до Владивостока - и мы также: наша чиновничья интеллигенция с беспрерывными переводами, перемещениями бродит не менее золоторотцев, хоть и получая за это прогоны. Даже в тех случаях, если мы сидим прочно на месте, нас, как босяков, начинает мучить тоска, невыносимая скука: и мы должны бежать куда-нибудь, хоть на время - за границу, на Кавказ, в Крым (куда бегут и босяки). Бродяги постоянно меняют свои квартиры - мы тоже. У многих ли у нас есть дома? Огромная разница, скажете вы: мы сыты, босяки голодны. Однако, все ли мы сыты и всегда ли? И все ли босяки голодны? Питаясь в студенческие годы по кухмистерским, а в поздние - обремененные семьей, - много ли лучше босяков мы питаемся, по крайней мере, в значительной массе? Босяки - народ пьяный и разгульный, - но наша низшая и средняя интеллигенция разве менее пьяна и разгульна? Вы скажете - есть же и трезвые интеллигенты. О, да, - но есть же вполне трезвые босяки, почти или вовсе не пьющие (например, дворянин Промптов из «Проходимца). С внутренней стороны параллель между интеллигенцией и босяками, пожалуй, еще резче. Босяки не так начитанны, как мы, но почти все они интеллигенты - все мыслят, все имеют свою философию, и буквально ту, как двойник ее наверху. Все они недовольны порядком вещей и держатся за этот порядок: кормятся от него. Все они скептики и материалисты, свободные мыслители, отрицающие культурные предрассудки. С величайшей легкостью они доходят до таких «завоеваний науки», как происхождение человека от скота со всеми вытекающими отсюда последствиями. «Все мы ни в чем не виноваты и все мы скоты», - говорит герой одного из лучших рассказов г. Горького («В степи»). То, что человек скот и «не более, как ничтожная гнида» («Тоска», с. 311) повторяется очень часто у г. Горького; это один из основных пунктов босяческой философии. Но ведь это же убеждение составляет сердце интеллигентного пессимизма всех времен от Екклезиаста до Мопассана, Оторванные от народа классы иначе думать не могут, но сам народ, пока он организован, так не думает. Его органическая связь с землей и стихиями дает ему самочувствие вечной жизни, а такая жизнь есть состояние священное. Человек народной, органической культуры склонен чувствовать себя не «ничтожной гнидой», а сыном Божиим и одинаково - в языческую или христианскую эпоху. Вот эта потеря чувства родства с божеством, чувства первородства своего в мире составляет грустную черту обоих оторвавшихся сословий. Нисколько не удивительно, что голь напоминает интеллигенцию, а интеллигенция - голь. Миросозерцание у них общее и должно быть таким, с оттенками чисто внешними. У интеллигенции побольше книжного знания, у голи - знания действительной жизни. Заметьте, что сословие босяков и само по себе не лишено образования: тут почти все без исключения грамотны и начитанны хотя бы только в дешевой прессе. Среди босяков огромный процент «бывших» людей, т. е. образованных, но спившихся или просто опустившихся на дно жизни. Этот класс имеет своих офицеров, учителей, чиновников, писателей... Эти «бывшие люди» (см. «Бывшие люди»), опускаясь в отбросы народные, несут туда свой книжный нигилизм, который встречает внизу вполне родственные настроения...

Что же такое г. Горький? Это перебежавшая яркая искра между двумя интеллигенциями, верхней и нижней, - соединяющая их в грозовое «безумство храбрых». Это выходец не из народа, и голос его не народный. Но он заслуживает того, чтобы к нему прислушаться.

Примечания

⁴ Гай (II в. н. э.) - римский юрист, создатель «Институций», т. е. учебников для юристов, изложений действующего свода законов.

⁵ Кризалида - кокон.