Введение. Постановка проблемы
Мы живём в последние времена. Человеческая история вошла в свою финальную фазу. Говоря это, я не утверждаю, что пророчества о последних временах уже исполнились. Или что мы можем наблюдать, как они исполняются на наших глазах. Весьма вероятно, что мы можем оказаться не в состоянии распознать исполнение пророчеств. Глаза наши будут закрыты. И наблюдая происходящее, мы просто не сможем увидеть в нем то, что нам некогда уже было предсказано.
Я прибегаю к формулировке "финальная фаза человеческой истории" лишь для того, чтобы подчеркнуть необратимость перемен, произошедших (и в какой-то степени до сих пор происходящих) в жизни человечества, точнее, в его общественном бытии, в социальной жизни каждого человека. Перемен, которые изменили существо человека, его внутреннее позиционирование так, что теряется преемственность с его предшествующими состояниями. Меняются представления о том, каким должен быть человек, как он должен подтверждать свою человечность - как в негативном плане, то есть, какие границы он не должен переходить, чтобы оставаться человеком, так и в позитивном - что ему надлежит делать для оправдания статуса человека. Фактически, речь идёт о смене содержания понятия человечности, то есть отмене прежнего, традиционного или классического наполнения этого понятия и замене его чем-то другим.
Эта реформация человечности в человеке означает, что время прежнего человека подходит к концу. Вернуться, отыграть назад не получится. Факторы, которые привели к изменению человечности, носят необратимый характер. Отдельный человек может до определённой степени пытаться сохранить себя в пределах классической модели человечности, но на уровне социума средств к поддержанию классической модели нет. Вся организация социального бытия препятствует этому. Даже осмысление происходящих перемен затруднено. Факт, что перемены происходят, для многих не очевиден. Однако данная тема пока ещё может быть предметом дискурса.
Говоря "пока", я не имею в виду, что в дальнейшем на подобные темы будет наложен запрет. Запретов не потребуется. Просто для того, чтобы обсуждать что-либо, надо это увидеть, выделить из континуума бытия. А это уже сейчас непросто. Мы ещё реагируем на наиболее одиозные формы проявления модифицированной человечности, вроде эвтаназии или равенства естественного и гомосексуального полового выборов, но даже в этих, крайних случаях их выход за границы допустимого для человека многими оспаривается, и с течением времени традиционные взгляды начинают выглядеть всё более маргинальными. А ведь это - только вершина айсберга.
Идеи, перечеркивающие существующий порядок вещей, не возникают на пустом месте. Для того чтобы у подобной идеи нашлись сторонники, необходимы существенные подвижки в мировоззрении большого количества людей. В любой момент времени число людей с пошатнувшимися устоями значительно превосходит количество непосредственных носителей радикальной идеи. Но это массовое искажение практически незаметно. Считается, что исходное представление по-прежнему повсеместно, а это уже не так. Если говорить не о какой-то отдельной идее, а оценить совокупно все скрытые изменения, вызвавшие к жизни реформацию модели человечности, следует признать, что деформация базовых смыслов затронула всех. Исключения, конечно, могут быть, но можем ли мы уверенно их распознать? По крайней мере, было бы ошибкой полагаться на свою собственную неповреждённость.
Степень повреждения мировосприятия аналитика и задаёт границы возможного анализа. Легко предсказать, что по мере усугубления ситуации, границы эти будут сжиматься, анализ получаться все более поверхностным. Будет сокращаться и аудитория подобных исследований - людей, которым можно показать происходящее, будет всё меньше. Наконец, процесс приведёт в точку, за которой какой бы то ни было анализ произошедшей трансформации станет вообще невозможным: все будут уверены, что достигнутое состояние является естественным продолжением предыдущих. Мысль о том, что классическая модель человечности умерла, просто никому не придёт в голову (или, вернее, не поместится ни в чьей голове). Для всех будет очевидным, что их нынешнее понимание человечности представляет собой достижение человеческой цивилизации, обретенное на непростом и долгом пути социальной эволюции от тёмного прошлого к прогрессивной современности. Человек может превратиться в античеловека и не заметить этого.
Пока же мы не достигли этой точки, анализ ещё возможен и, надеюсь, полезен и даже необходим.
Часть 1. Факторы отчуждения
Ещё не так давно период, в который произошла кардинальная смена характера исторического процесса, бросался в глаза. Исследователи ввели оборот понятие Нового времени, подчеркивая этим не только хронологическую близость событий к актуальному настоящему, но и качественную их новизну. Сегодня мы видим, что корни радикальных перемен уходят глубоко в прошлое, и острота чувства, что человечество в какой-то момент пересекло рубеж, отделяющий всю прежнюю его историю от качественно нового состояния, нами утрачена. Сыграло роль и то, что мы сильно хронологически отдалились от тех лет, а также и то, что ныне считается более правильным концентрироваться на развитии, эволюции, процессе, а не на состоянии (это позволяет уклоняться от качественной оценки любой единовременной целостности).
Историю можно уподобить матрёшке: сегодняшний день - это наружная оболочка; вскрыв её, мы увидим другую фигурку, имеющую во многом похожие черты. В конце концов, нет ничего принципиально нового под солнцем. И тысячи лет назад человек носил в своей душе семена тех же пороков, поэтому портрет представителя последней эпохи легко мог быть прочитан каждым, кто имел открытые духовные очи. В то же время каждая фигурка в матрёшке обособлена и по-своему уникальна.
Это сочетание предобусловленности и в тоже время нового качества бытия, не являющегося простой экстраполяцией предшествующих состояний, характерно и для наблюдаемого процесса отчуждения человечности.
Глава 1.1. Разделение труда
Базовым фактором, обусловившим отчуждение, является разделение труда. Фактор явно не новый. При желании моменты разделения труда можно выявить на протяжении всей истории человечества. Однако и тут есть некая критическая точка, при прохождении которой разделение труда становится качественно другим.
До определённого времени разделение труда вело к исключению человека из периферийных для него процессов и сосредоточению на основном. Человек обретал некий статус: он переставал быть просто человеком, одним из многих, и становился кем-то: кузнецом, мельником, рыбаком. Обретая профессию, человек находил себе место в социальном пространстве, и даже больше того - он получал вполне конкретные жизненные смыслы, то есть находил своё место и в семантическим пространстве или, иначе говоря, в мироздании. Он знал, кто он, что ему надлежит делать, что от него ждёт мир (люди и Бог). Он мог совершенствоваться в своём деле и становился мастером, знающим дело всесторонне. Разделение труда приводило к большей осмысленности жизни, к полноте самореализации человека.
Сегодня разделение труда выглядит совершенно иначе. Человек больше не владеет процессом. Как правило, он не видит процесс целиком и может даже не знать, в каком процессе он участвует. Его компетенции исчерпываются ограниченным списком операций. Результат его работы в большинстве случаев является промежуточным. Человек не имеет представления, как то, что он делает, отражается на конечном результате процесса. Поэтому его мотивация имеет весьма опосредованное отношение к качеству работы и результатам труда.
В итоге, разделение труда не добавляет осмысленности существованию. Наоборот, современный человек испытывает острый дефицит смыслов. Ему приходится постоянно искать оправдание тому, что он делает, или смириться с тем, что значительная часть его жизни семантически пуста и пытаться обрести смыслы вне профессиональной деятельности.
Такой человек уже не имеет шансов стать мастером. Но мы по-прежнему используем это слово, не обращая внимания на то, как снизилась его мощность: нынешний мастер умеет и знает значительно меньше. Однако мы чествуем его мастером, не замечая, что описываем совсем другую конфигурацию качеств, и обманываем себя, думая, что живём в мире, являющемся прогрессивным продолжением прошлого, тогда как уже давно пребываем в эпохе, это прошлое отрицающей.
Для того чтобы разделение труда превратилось из силы, помогающей человеку обрести себя, самореализоваться, в нечто противоположное, - в силу, лишающую человека осмысленности бытия, должно было что-то произойти. Речь, конечно, не об одномоментном событии. Изменилась среда, стали другими условия, требующие теперь нового качества разделения труда. Мы обычно характеризуем современное разделение труда как более глубокое, но это определение - как раз из ряда способов уйти от оценки нашего нынешнего состояния. Можно подумать, что разделение труда - сущность, обладающая способностью к саморазвитию. Что стремление к всё большей фрагментации любого дела заложено в её природе. И переход на новый уровень неизбежен, как неизбежен всякий прогресс. Но это не так.
Субъектом истории является человек. Люди действуют, опираясь на ценности, которые для них актуальны в настоящий момент. Исходя из этих ценностей, они ставят себе цели и решают задачи своей повседневности, в результате чего образуется массив событий, составляющий впоследствии предмет интереса историков. И то, как реализуются те или иные процессы, зависит от устремлений людей конкретной эпохи. К чему лежит их сердце? На что направлены их действия? Что для них действительно важно? В зависимости от этого, одни решения будут востребованы, а другие будут игнорироваться. Нет никакой предопределённости перехода к новому состоянию, которое нам видится следующей стадией развития того, что было. Предыдущее состояние могло бы длиться сколь угодно долго или перейти в нечто иное, отличное от нынешней реализации, если бы люди стали действовать немного иначе. Именно поэтому социология не является точной наукой: социальные события нельзя просчитать заранее, сколь полной информацией мы бы ни обладали. Можно только опередить наиболее вероятные варианты, да и то в общих чертах, а потом объяснить, почему то, что произошло в реальности, отклонилось от наших прогнозов. Тот, кто хочет обеспечить максимальную точность своих предсказаний, от аналитики обычно переходит к политике, пытаясь своими действиями повысить вероятность нужного результата, но и в этом случае полного соответствия добиться не получается.
Новое в жизни человека не возникает само по себе, не обрушивается на него как природная стихия. Всё новое, что принимается, чему находится место в регулярной практике, проходит сквозь весьма эффективные семантические фильтры. Мы их не замечаем, поскольку они не оформлены институционально, и их работа в большинстве случаев осуществляется за пределами общественного сознания. Но, решая как нам поступить в каждой конкретной ситуации, мы обязательно соотносимся с тем, что считаем нужным, должным и допустимым. Подлинные ценности (не те, что заявляются, а те, которыми действительно руководствуются) всегда активны, и всякое существенное изменение начинается с изменения ценностей.
Усугубление разделения труда произошло благодаря тому, что оказалось востребованным. Изменились предпочтения человека, он стал ценить не семантическую полноту бытия, а что-то другое. Что? Это можно увидеть, если рассмотреть, какие другие факторы, изменяющие его жизнь, вышли на первый план.
Далее пойдёт речь о следующих явлениях: урбанизация, научно-техническая революция, индустриализация и капитализм.
Я не претендую на полноту списка факторов отчуждения человечности. Весьма вероятно, что таких факторов гораздо больше; возможно также, что и значимость данных факторов следует оценивать несколько иначе. Однако выявленные здесь причины действительно привели к трансформации самовосприятия человека. И, анализируя каждую из них, можно лучше разобраться в механике этого процесса. В частности, стоит ещё раз обратить внимание на то, что хотя рассматриваемые явления и выступают причинами перемен, это, так сказать, внешний контур причинности. Фундаментальной причиной является изменение ценностей.
Глава 1.2. Урбанизация
С древних времён город и сельское поселение представляют собой альтернативные и конкурирующие формы организации социальной жизни. Каждому из этих укладов соответствует свой комплекс смыслов, который, с одной стороны, порождается специфическими для данного уклада условиями, а с другой - зависит от устремлений людей, живущих данным укладом. Эти устремления определяют возможность и направление последующих изменений. Изменения происходят сообразно с имеющимися условиями, но не предрешены ими. Таким образом, если рассматривать смыслы, составляющие семантическую подкладку одного из укладов, отмечая, как они изменялись со временем, мы можем увидеть, как менялся сам человек, а не только условия его жизни. А изменения условий в значительной степени предстанут как результат изменения человека.
Изначально город был местом, которое планировалось защищать, в отличие от поселений сельского типа, которые приходилось оставлять на разграбление врагу. Поселение становилось городом тогда, когда в нём находилось достаточно ценного, чтобы оправдать организацию защиты (строительство защитных сооружений, размещение гарнизона и т.д.). А дальше включался процесс аккумуляции ценностей. Всё, что было жалко терять, пряталось за городские стены. Когда подступал враг, население окрестных деревень бежало в город, при этом большая часть имущества вынужденно оставлялось. Зачастую это было безвозвратной потерей. Горожанин же имел больше возможностей для накопления.
В результате у горожанина и сельского жителя складывалось разное восприятие жизни (разное отношение к бытию), жизненное планирование проводилось на несовпадающих горизонтах. Горожанин предполагал, что он сам создаёт своё будущее. Сельский житель понимал, что от него мало зависит и уповал на Высшие силы (если он кормился от земли, то к тому же он ощущал ещё острую зависимость от погодных условий, которыми ни в коей мере не мог управлять).
Такова была исходная база формирования специфического городского мировосприятия. Однако города довольно быстро переросли возможность обеспечить свою полноценную защиту, - они то и дело выползали за пределы городских стен. Жители посадов подвергались порою большему риску утратить своё имущество, чем жители деревень, так как посады были и богаче, и в случае осады города неизбежно попадали в сферу боевых действий, а отдалённую деревню война вполне могла обойти стороной. Но в то же время, население посадов было склонно мыслить по-городскому. Город задавал тон, и те, кто с ним так или иначе связал свою жизнь, принимали его правила игры. Такой человек становился горожанином, прежде всего, в душе, мечтая подтвердить свой статус на деле, перебравшись из посада во внутренний город, а говоря языком более поздней эпохи - с окраины в центр.
С другой стороны, разрастающиеся пригороды, делающие крепость, некогда бывшую самим городом, лишь его историческим центром, привели к тому, что город в конце концов полностью утратил свою защитную функцию. Да и крепости, даже считавшиеся ранее неприступными, с появлением и развитием артиллерии перестали быть надёжно защитой от неприятельских войск. Устремляться в города, чтобы сохранить свою жизнь и имущество, теперь не стоило, и деревня почувствовала, что она ничуть не хуже города. На какое-то время между городом и деревней установился семантический паритет. Горожане жили в своём облаке смыслов, воспроизводя их и транслируя следующим поколениям, а сельские жители - в своём. Для представителей каждого из укладов собственные ценности были очевидны, а чужие - сомнительны. Кое-кто из селян, конечно, очаровывался городом и старался в нем остаться, но число таких перебежчиков не создавало критической массы.
То, что процесс этот выглядит однонаправленным, следует объяснять не семантическим преимуществом города, а тем, что преимущественно именно на территории города уклады соприкасались друг с другом: это поселянин приезжал в город, чтобы продать свой товар и прикупить продукцию городского производства, а горожанину в деревню ездить не приходилось. Город постоянно нуждался в продовольствии, фураже и ещё многом другом, и представлял собой значительный рынок сбыта, к которому тянулся любой сельский производитель. А на городские товары массового спроса в деревне не было.
Однако пришло время, и семантический паритет оказался снова нарушен. Люди потянулись в города, меняя свои привычки, бросая родные места. Их влекла лучшая жизнь. Города начали стремительно пухнуть, поглощая близлежащие селения и превращаясь в мегаполисы. Этот процесс и есть урбанизация в её современном нам виде.
Надо сказать, что "лучшая жизнь", за которой бывшие поселяне ехали в город, не является строго объективной категорией, хотя нам сегодня не сложно составить довольно длинный список преимуществ городской жизни. Дело в том, что, прежде чем соблазниться преимуществами города, надо осознать, что такие-то и такие-то его качества являются преимуществами. Это возможно только при условии смены базовой системы ценностей. Преимущества города очевидны, когда люди соотносят то, что даёт город, с одной и той же оценочной шкалой. Горожанин видит, что это у него есть, а сельский житель обнаруживает, что его жизнь далека от идеала, и мечтает перебраться в город, чтобы получить то, что ему недостаёт. То есть он должен смотреть на мир глазами горожанина. Прежние представления, при которых его деревенская жизнь выглядела полноценной, при этом должны быть отброшены.
Это семантическое падение деревни, конечно, не состоялось бы, если не проявились бы какие-то новые факторы. В частности, индустриализация, а главное - капитализм.
Глава 1.3. Индустриализация
Ремесленник работает под заказ. Наличие заказа означает, что работа будет оплачена. Но имеет значение и другое: как можно сделать вещь, если неизвестно, кто будет ей пользоваться?
У нас такого вопроса не возникает. Мы привыкли пользоваться вещами, которые сделаны не для нас и даже не для кого-то ещё, а просто для абстрактного представителя одной из групп покупателей. Для нас естественно, что нужную вещь надо выбирать из множества однотипных товаров, оценивая, насколько она соответствует нашим потребностям. Иногда приобретаемое приходится подгонять под потребности (классический пример - необходимость подшить только что купленные брюки). Иногда между потребностью и вещью так и остаётся зазор, и мы миримся с тем, что вещь нам подходит не во всех отношениях. А иногда, наоборот, потребности подгоняются под приобретение, и мы начинаем использовать вещь каким-то образом, каким изначально не собирались, только потому, что свойства вещи позволяют нам это. В целом же картина такова: мир вещей противостоит нам. Вещи больше не возникают на нашей стороне проблемы, как адекватное её решение-для-нас. Изначально вещь сама представляет проблему: её сначала необходимо найти и "приручить", то есть приспособить её к решению проблемы, и самому приспособиться к ней.
То пространство, куда мы отправляется в поисках вещи, называется рынком.
Сегодня рынок - нечто гораздо большее рыночной площади, но некогда он совпадал с ней. Что же тогда продавалось на рынке?
Основная доля рыночного ассортимента приходилась на сельскохозяйственную продукцию, присутствовали и дары природы (собранное в лесу, рыба, дичь). Торговали, как говорится, тем, что Бог послал. Что уродилось, то и пригодилось. В том, что выставлялось на продажу, было немало от человеческих трудов и умения, но всё же конечный результат определялся не человеком. И потому покупатель, приходя на рынок, видел не идеальный продукт, а предложение товаров, весьма сильно различавшихся по качественным характеристикам. И выбор наиболее подходящего был необходимым этапом покупки. А продавец, со своей стороны, должен был как-то стимулировать сбыт, зазывая покупателей и нахваливая свой товар (прообраз рекламы). Так на рыночной площади возникали типовые черты того, что сегодня называется рыночной экономикой.
Но опять-таки, представление, что городской рынок был начальной стадией некоторого процесса, который естественным образом привёл к нынешней экономической системе, - это аберрация, возникшая под воздействием наших сегодняшних привычек мышления. Теоретически, рынок мог бесконечно долго оставаться лишь элементом экономической системы, не превращаясь в тотальный принцип её организации. То, что история вывернула именно на этот путь, определялось не качествами самого рынка, а промышленной революцией и стоявшим за ней изменением системы ценностей.
Вернёмся к ремесленнику. Классическая ситуация - когда он работает под заказ. Но, допустим, что его продукция имеет устойчивый сбыт, и он всегда сможет пристроить "лишнюю" вещь. Например, оставшуюся у него на руках, потому что заказчик не смог за неё расплатиться (такие случаи неизбежны). Почему бы ему не начать производство продукции в расчёте на будущих покупателей, пока у него есть свободное время между заказами? Современный человек так бы и поступил, превратившись из ремесленника в кустаря.
Продукция кустарного производства была представлена и в ассортименте рыночной площади. Это был товар, заведомо лишённый штучного своеобразия: посуда - деревянная и глиняная, плетёные корзины и т.п. Расширение этого списка означало, что мировосприятие изменилось: значимость прибыли стала выше, чем значимость мастерства. Революция ценностей, свершившаяся исторически незаметно.
Как только система ценностей перевернулась, возникли и предпосылки к дальнейшему росту в том качественном отношении, которое мы сейчас определяем как прогресс производства. Открылась выгода увеличения количества работников, которые должны производить всё большее количество товаров. Любое производство теперь было обречено расти, пока не упрётся в потолок платежеспособного спроса. Обострилась конкуренция. Стало понятным, что любой рынок имеет конечную ёмкость, и если она исчерпана, товар уже не продашь. Поэтому большое значение имеет, какую часть возможных покупателей обслуживаешь именно ты; началась борьба за долю рынка. Самый верный способ перетянуть к себе покупателей - предложить им наиболее низкую цену. А при низкой цене главное - не разориться. Для этого необходимо контролировать и сокращать свои издержки. Например, минимизируя затраты на оплату труда или интенсифицируя производство.
Технические новинки в этой новой реальности перестали быть доказательством смекалки изобретателя и его личной инициативой. До сих пор изобретательство было отдельной, самостоятельной деятельностью, теперь же оно утратило своё независимое, внеэкономическое положение и стало важной частью экономического механизма, обслуживающей борьбу за долю рынка. Впервые в истории изобретательство оказалось по-настоящему востребовано, на него появился устойчивый спрос, - и технические новинки стали появляться одна за другой.
Они изменили облик производства, делая его всё более специфичным.
Прежний мастер действовал с помощью нехитрого и общедоступного инструментария. Часто использовались типовые инструменты. Владение инструментом в какой-то степени и означало владение мастерством, составляло значительную часть профессиональных компетенций. Это была самая середка производственного процесса, который строился на том, что знает и умеет занятый в производстве человек. Производственный процесс шёл от человека.
Непрерывно усложняющаяся техника стала выдавливать человека из производства. Участие работника становилось всё более опосредованным. Всё большее количество операций - кирпичиков, из которых складывается производственный процесс - обходилось без непосредственного приложения его сил, а часто даже не требовало контроля со стороны человека.
Произошло отчуждение работника от производственного процесса. Теперь для того, чтобы быть занятым в производстве, вовсе не требовалось знать его досконально. Цельность представления о процессе стала дополнительной опцией. И, как следствие этого, стал возможен труд, не зависящий от итогового результата всей производственной деятельности. Возникли предпосылки для дробления производственного процесса на отдельные участки. На каждый такой участок можно было поставить работника, компетенции которого исчерпывались бы тем, что относится только к его участку. Вместо подмастерья, приобретающего те или иные производственные навыки, чтобы потом когда-нибудь стать полноправным мастером своего дела, пришёл рабочий, у которого заведомо нет подобных перспектив. Если оценивать эту ситуацию в политэкономических терминах, очевидно, что мы имеем здесь дело с возникновением условий для капиталистической эксплуатации.
Всё дальнейшее развитие промышленности шло по пути обособления новых участков и операций, которое становилось возможным в результате механизации, а потом и автоматизации производства. Экономически это оправдывалось ростом производительности: техническое оснащение операции позволяло получать значительно больше продукции, прирост которой окупал затраты на приобретение оборудования. Производство, таким образом, неизбежно тяготело к концентрации. Всё больший объём продукции выпускался в одном месте (на одном участке). У кого была наибольшая выработка, тот мог дать наименьшую цену и захватить ещё большую долю рынка. Это заставляло постоянно обновлять оборудование. Появилось понятие морального износа: то есть менять надо было то, что физически ещё вполне пригодно - только потому, что конкурентам удавалось вырваться по производительности и минимизации затрат вперёд.
Человек же в мире индустрии превратился из того, кто производит, в обслуживающий производство персонал. В этом мире люди - больше не субъекты, а лишь фактор производства, рабочая сила. Данный термин означает, что человек как целое не имеет значения, важны лишь те его свойства, которые позволяют его подключить к одному из участков производственного процесса. С этой точки зрения человек по своей сути ничем не отличается от машины. Имеет смысл использовать именно человека, а не механизм, когда это даёт выигрыш в затратах на единицу продукции. Люди так же легко заменяемы, они имеют свой физический и моральный износ. И чем меньше человек проявляет себя на производстве именно как человек, то есть стараясь не выходить за рамки предписанного функционала, тем он лучше как производственная единица. Входя в зону производственных отношений, современный человек неизбежно расчеловечивается. Если он не преодолеет свою человечность добровольно, ему в этом помогут, а если заупрямится, то он очень скоро окажется не у дел.
Видеть в человеке лишь рабочую силу - не ново. Подобная деконструкция человека, оставляющая от него лишь функционал, типична для культур, приемлющих рабство. Можно было бы сказать, что промышленное производство низводит человека на уровень раба. Но есть одно существенное отличие: рабство приравнивает человека к скоту. А скот не только эксплуатируют, но и содержат (разводят). Рабовладельцу есть определённое дело до того, что происходит с рабом, когда тот не занят выполнением вмененных ему обязанностей: о своей собственности приходится заботиться.
В современном мире человек - не скот, а инструмент, существование которого замечается лишь в периоды эксплуатации. Что происходит в промежутках между ними - личное дело работника и его зона ответственности. Если работник не смог обеспечить свою готовность к новому производственному циклу, - это его личная беда. Его могут квалифицировать как сломавшуюся деталь и заменить на другого. Подобно тому, как есть рынок деталей и оборудования, востребован и существует рынок труда, а вернее - рабочей силы. И занятый в производстве работник характеризуется не только тем, что он умеет и может, но и через сравнение с тем, что могут и умеют и другие. Ценность работника - величина весьма относительная: она высчитывается как сумма издержек по его замене. Незаменимых же людей в экономике нет.
Овеществление человека (превращение его в орудие труда, в вещь) не могло не сказаться на его мироощущении. Человек потерял чувство опоры. Нет такой клеточки бытия, в которой он был бы прописан.
Современного человека можно уподобить путнику, бредущему по болоту: пока он в движении - всё в порядке, но стоит остановится, - и засосёт. Мы инстинктивно чувствуем эту угрозу, и это заставляет нас шевелиться. Необходимо всё время учиться, повышать квалификацию, осваивать новую технику и так далее.
Человек должен развиваться, и, на первый взгляд, в этом нет ничего плохого, а наоборот, только одно хорошее. Но развитие это довольно поверхностное, оно касается лишь тех сторон нашей личности, которые востребованы производством. Мы непрерывно наращиваем оболочку, а для того, чтобы заниматься тем, что внутри у нас не остаётся ни времени, ни сил.
Человек привыкает смотреть в будущее: всегда надо ещё что-то сделать, ещё чего-то добиться. Это своего рода потенциальная бесконечность: мы прибавляем к себе единичку, ощущая, что ещё не являемся сами собой; нам всё время чего-то не хватает, чтобы, наконец, состояться. И, в результате, мы рискуем окончательно утратить способность видеть, что мы есть что-то большее, чем эта внешняя оболочка, что по существу, по сути своей мы вообще есть нечто совсем другое.
Кризис ценностей, который переживает современное общество, во многом обусловлен именно этим отчуждением человека от своего сущностного ядра. Оценивая своё внешнее, он использует те критерии, которые предназначены только для этого. Координаты, с которыми надо сверять свою сердцевину, остаются попросту невостребованными. А внешнее оценивается через сопоставление с другими или, если сказать несколько иначе, относительно других. Вот и получается, что ценности, которые понятны современному человеку, оказываются относительными, а абсолютные ценности выпадают за границы его понимания.
До технологической революции человек тоже оглядывался по сторонам, пытаясь сопоставить себя с окружающими. Но это было факультативным занятием. Если кто-то этим чересчур увлекался, он казался смешным. Мы ещё и сегодня способны посмеяться над модницей, готовой чуть ли ни жизнь положить, но только чтоб выглядеть, как говорится, "не хуже других".
Впрочем, как-то незаметно мода потеряла своё былое значение. Она ушла в субкультуры. Ещё говорят, например, о молодёжной моде, но даже среди молодёжи категоричность требований моды уже не столь велика. Внешняя атрибутика уже не кажется обязательной. Можно было бы этому порадоваться, однако девальвация моды вызвана отнюдь не благими причинами. Так болезнь, становясь более серьёзной, поражает внутренние органы, при этом внешние симптомы, наблюдаемые ранее, могут исчезнуть.
Одной из причин, заставившей моду спуститься с пьедестала, является, как это ни парадоксально звучит, усиление критичности сопоставления себя с другими людьми. Быть "не хуже других" или даже лучше других теперь необходимо для элементарного выживания. Если твои показатели ниже среднего, ты попадаешь в группу риска: если встанет необходимость сократить издержки или повысить производительность, тебя заменят или просто уволят в числе первых. Человек из группы риска при этом вполне может быть добросовестным и исполнительным работником: просто другие оказываются способны на большее.
Современный человек остро ощущает, что находится в конкурентной среде. И это касается не только работы, но и более широкого круга вещей. Исторически это новая ситуация, которая возникла относительно недавно.
До индустриальной эпохи люди, как правило, не конкурировали друг с другом. Исключения бывали - вроде конкурсов на замещение должностей (в самоуправляющихся общностях). Однако и в этих случаях конкуренция была ситуативной: лицо, что выиграло конкурс, заняв должность, могло, что называется, расслабиться и считать своё положение стабильным до очередных перевыборов. Контрактная система в какой-то мере и сегодня воспроизводит всё ту же схему. Однако схожесть эта весьма поверхностна: произошедший семантический сдвиг заставляет иначе воспринимать приближающееся время окончания контракта. Ранее истечение контракта было поводом оценить качество работы человека: если человек показал себя на должности хорошо, то можно было ожидать, что должность останется за ним. Сегодня истечение контракта у старых сотрудников рассматривается как возможность обновить персонал, влить в него новые качества. То есть работник оценивается не сам по себе, а в сравнении с тем, что может предложить рынок труда. А чтобы эффект от обновления персонала был максимальным, наниматель не должен быть связан необходимостью ждать, когда контракт у работника закончится; он должен иметь возможность улучшить персонал в любое время. Поэтому работодатели стремятся минимизировать число тех, кто работает по контракту, или составлять контракт так, чтобы в нём имелась лазейка, позволяющая, если нужно, уволить работника досрочно.
Современный человек, работающий по найму, знает, что в любой момент может быть выключен из производства без всякого ущерба для дела. С одной стороны, это означает, что доходы его нестабильны. И человек неизбежно начинает уделять преимущественное внимание своему финансовому положению. Он должен знать, насколько велика его подушка безопасности: достаточна ли она для того, чтобы дать ему дотянуть до нового трудоустройства. И в работе он начинает видеть, прежде всего, деньги. Деньги становятся выражением его уверенности в завтрашнем дне, а кое у кого - и уверенности в себе. У такого человека возникает иллюзия, что чем больше у него денег, тем больше он может. Способность достичь чего-либо сегодня всё чаще определяется с помощью суммы, которую на это можно потратить. Деньги в восприятии современного человека предстают синонимом силы.
С другой стороны, человек, чувствуя, что по-настоящему в нём никто на производстве не заинтересован (один винтик ведь ни чем не лучше другого), испытывает острый дефицит востребованности. Он не может реализоваться профессионально, поскольку оценку его профпригодности даёт наниматель, и она никогда не является окончательной: кто знает, что завтра потребует производство или предложит рынок труда? Та ценность, которую ты собой представляешь, в любой момент может быть девальвирована. Поэтому, чтобы получить хоть какое-то основание для самооценки, человек пытается реализоваться в непрофессиональной деятельности. При этом мало кто может обеспечить продуктивный характер такой деятельности - ведь основные силы забирает работа, от которой никуда не денешься, иначе останешься без денег. И всё, на что хватает человека за пределами производства, это - организация своего досуга или, если взять чуть шире, процесса потребления. Самореализация, таким образом, происходит в виде создания и следования определённой модели потребления, в качестве которой могут выступать покупки (в том числе специфической группы товаров), путешествия, погоня за вкусом ("ресторанный туризм"), поклонение идолу (реализация себя в качестве "фаната"), спорт - как в пассивной своей ипостаси (посещение состязаний или телепросмотр), так и в активной (фитнес, горные лыжи и т.п.), ведение личного блога и многое другое. Человек накапливает компетенции в сфере потребления и гордится ими.
Эти компетенции не могут быть так легко поставлены под сомнение, как компетенции в профессиональной сфере. Здесь нет давления рынка, нет конкуренции, нет внешних критериев оценки. А если у кого-то есть мнение, отличное от моего и он сомневается, так ли уж я хорош или так ли хорошо то, в чём я реализуюсь, то это - его личное мнение. Одно мнение против другого - каждый может остаться при своём.
Правда, для того, чтобы чувствовать себя неуязвимым, необходимо, чтобы значимость чужого мнения не превосходила для тебя значимость твоего собственного. Это означает, что у тебя не должно быть авторитетов. Авторитеты современному человеку мешают, и он уже практически полностью от них избавился. Вместе с авторитетами оказались утрачены и образцы для подражания: ведь это так естественно - стремиться соответствовать тому уровню, который воплощает в себе человек, чьим мнением ты дорожишь. Если же твоё мнение для тебя является конечной инстанцией, ты утрачиваешь ориентиры и стимулы для развития. Даже если ты продолжаешь при этом наращивать свои компетенции, этот процесс становится всё более случайным и бессистемным. Человек замыкает своё семантическое поле на самом себе, но для того, чтобы обрести под ногами твёрдую почву, этого недостаточно.
Погоня за соответствием занимаемому месту и поиск оснований для высокой самооценки достаточно утомительны. Большинство людей рано или поздно сдаются и примиряются со своей участью. Но это вовсе не означает, что им, наконец, удалось обрести душевный покой. Просто такой, прямо скажем, сломленный человек уже не ждёт хороших новостей. И потому он угрюм и раздражителен. Он также навыкает находиться в семантической пустоте и больше не верит, что жизнь может иметь какой-то смысл, выходящий за пределы его сиюминутного существования. Портрет такого человека, наверное, у каждого перед глазами.
Глава 1.4. Научно-техническая революция
Человечество - это скарабей, который накатывает шарик культуры. Из того, что человеческий ум вбрасывает в интерперсональное, публичное (или социальное) пространство, мало что теряется. Со времени освоения письменности потери вообще минимальны. Культура аккумулирует и научные знания, и технические навыки. Это отложение научно-технических решений в актуальном социальном сознании обычно определяется как научно-технический прогресс (НТП).
В прошлом темпы научно-технического прогресса соответствовали общим темпам культурного накопления. Научные идеи и технические новинки возникали с такой же частотой, как и идеи, не относящиеся к науке и технике (мировоззренческие, социальные, эстетические). Наука ничем не выделялась на всеобъемлющем поле культуры, и она не была ни каким-то особым видом человеческой деятельности, ни - тем более - отдельной отраслью хозяйствования. А учёный не был своего рода профессионалом; это был просто образованный и думающий человек, если угодно - мудрец, со всеми полагающимися ему достоинствами и недостатками.
До сравнительно недавнего времени наука не занималась решением практических задач. Целью изысканий учёных мужей было чистое знание: они хотели узнать, как устроен мир. А если из знаний и следовало что-либо практическое, то это было лишь побочным эффектом. Техника же, со своей стороны, развивалась случайно: технические новинки возникали в качестве ответа на конкретную ситуацию. Инновационная деятельность опиралась на личный опыт и некий полученный от мастера-учителя багаж знаний и не имела под собой научной и методологической основы.
Новая эпоха резко повысила общественную ценность науки. Науку объявили силой, способной изменить мир (конечно же, к лучшему). А силу следует аккумулировать. Всё, что мешает концентрации силы, должно быть элиминировано. К науке стали предъявляться новые требования, изменившие характер научной деятельности и научного знания.
Наука перестала быть деятельностью одиночек. Возникло понятие научных школ. Но на самом деле идеал науки - вовсе не школа; в идеале все деятели науки должны выступать единым фронтом и действовать сообща, покоряя мир и преобразуя его в соответствии с потребностями человечества. Кое-кто из учёных до сих пор не прочь высказать оригинальные идеи, представить своё видение мироздания. Но сегодня подобная деятельность является факультативной.
От учёных больше не ждут выработки независимых концепций. Если раньше научное знание было множеством самостоятельных идей, которые даже не столько конкурировали между собой, сколько просто выражали наличие разных точек зрения, то новая наука озадачивается приведением всех знаний в систему. Теперь говорят о "корпусе научного знания". Это означает, что знания должны быть взаимоувязаны, а противоречия исключены.
Консолидация знания необходима, чтобы вести наступление на непознанное. Познание как простое проявление человеческого ума больше немыслимо - своего рода мирная жизнь закончилась, ведётся война за господство над миром: наука должна покорить мир и положить его к ногам человека. Нынешний учёный - это солдат. Он должен идти вперёд, оставляя позади зачищенное от незнания семантическое пространство. Процесс должен быть поступательным, достигнутый результат - позитивным. Подлинным научным знанием может считаться лишь то, что прошло проверку на достоверность (верификацию). В качестве основных методов верификации используют наблюдение независимым наблюдателем (а ещё лучше регистрацию с помощью приборов) и эксперимент. Знание, прошедшее верификацию, трактуется как объективное: оно не зависит от субъекта - кто бы и когда бы ни обращался к нему, оно уже не изменится.
Однако стоит сказать, что объективность знания - в значительной степени фикция. Человек, пусть и выполняющий все предписания науки, всё равно субъективен. Он смотрит на мир сквозь окошко своих возможностей и видит сущее именно с такой, специфической и узкой, а значит - неполной точки зрения. Он вовсе не знает сущее как оно есть (Кантова "вещь в себе" по-прежнему хранит свои тайны); он просто пользуется моделью, которая даёт прогнозируемые результаты. Отсюда - склонность современной науки включать в корпус научного знания не только накопленную фактологическую базу, но и теории, и даже гипотезы (последние - на правах идей, эвристическая ценность которых должна вот-вот подтвердиться). Таким образом, объективность научного знания на самом деле означает лишь воспроизводимость при определённых условиях. При одних и тех же условиях одинаковые действия должны привести к совпадающим результатам. Главная хитрость - обеспечить тождественность условий. В точных науках это сравнительно просто. Когда же предметом исследования является нечто живое, то это уже сложнее. А если предметом исследования выступают те проявления человеческой жизнедеятельности, что отличают человека от животного, то добиться совпадения состояний практически невозможно. Поэтому знания точных наук и считаются по-настоящему объективными, а гуманитарному знанию ещё долго придётся отстаивать своё право на объективность.
Впрочем, в концепции научности есть не только парадный подъезд, но и калитка чёрного входа. Воспроизводимость результата - это красивый способ подтвердить обоснованность включения каких-либо теоретических построений в корпус объективного знания. Но можно обойтись и без неё, достаточно показать, что некоторое знание полезно. Если применение какой-либо теории способно принести значимый результат, то, стало быть, её существование оправдано. Высокий идеал научности ещё сохраняет чистоту фасада, но с чёрного хода в корпус научного знания уже проникло достаточно разных идей лишь на том основании, что их циркуляция полезна.
При этом полезность воспринимается, прежде всего, с точки зрения прогресса, иными словами это - полезность для дела создания нового качества общества и человека. Знание оказывается тем полезней, чем больший вклад оно вносит в переформатирование человеческого бытия.
Это касается не только прикладного знания. Казалось бы, императив полезности должен был полностью отвратить человечество от фундаментальных исследований. Конечно, некоторые пытливые умы не переставали бы интересоваться, как устроен этот мир безотносительно к потребностям человека, однако наука как отрасль, получающая финансирование от государства и общества, по идее, должна бы подобные устремления игнорировать, поскольку прямой отдачи на вложенный капитал тут ожидать нельзя. Однако в реальности финансирование фундаментальных исследований продолжается. Ведь подобные исследования оказываются, по-своему, полезны: они разрушают традиционное мировоззрение и задают понятийный контекст, соответствующий новому человеку, избавленному от классической человечности. Поэтому было бы весьма наивно ожидать, что возможны серьёзные научные разработки, ставящие целью обосновать систему мировидения, присущую традиции, или упрочить положение традиционного человека. Отдельные исследователи могут считать это своей задачей, но они никогда не найдут ни системной поддержки, ни устойчивого финансирования.
Перестройка человека и человеческого общества на новый лад вызвала резкую интенсификацию научной деятельности. Наука, чувствуя свою востребованность в деле построения нового мира, активно развивалась в самых различных направлениях. Этот научно-технологический бум явно выпадал из классического процесса поступательного накопления идей и технических новшеств, поэтому для него был подыскан новый термин. Стали говорить, что научно-технический прогресс перешёл в фазу научно-технической революции (НТР).
Однако сегодня темпы присоединения нового знания заметно снизились. Кажется, что эпоха НТР подошла к своему концу. Исследователи, которые с этим согласны, озвучивают различные причины, однако, думается, что главным здесь является то, что разрушение традиционного человечества практически завершилось. Новый человек, выстроенный в соответствии с моделью постклассической человечности, сформировался; по крайней мере, уж точно сформировалась сама модель. Теперь науке незачем разбрасываться беспредельно широко. В каждой из научных дисциплин сегодня есть список задач по подгонке человека и социума под уже известные параметры модели и, параллельно, по уничтожению остатков традиционного сознания. Такова повестка дня современной науки, которой она строго придерживается. Иные направления исследований просто не финансируются. Интеллектуальная раскрепощённость эпохи НТР ныне избыточна, а порою даже опасна - она может дать людям технологии, способные противостоять отчуждению человечности. А потому НТР следует оставить в прошлом. Сегодня этот термин практически выведен из употребления.
Глава 1.5. Капитализм
Капитализм является ключевым фактором, запустившим процесс отчуждения. Именно капитализм придал городскому укладу оттенок прогрессивности, обеспечивший ему окончательное превосходство над деревней. Капитализм породил массовое промышленное производство, доведя разделение труда и концентрацию производительных сил до максимумов, за которыми эффективность уже не растёт, а снижается. Именно капитализм превратил науку в полноправную отрасль хозяйства, сделав возможной экономическую окупаемость научной работы.
Капитализм - это двигатель преобразования человека и социума на новый лад. Фактически, речь идёт об открытии нового источника социальной энергии, от которого запитано современное общество. С открытием, правда, не всё понятно: можно считать, что это человечество совершило открытие, обретя новые возможности и импульс для качественного рывка; а можно интерпретировать ситуацию и так, что на пороге Нового времени вдруг открылся источник, и из него потекло то, что сегодня затопило нас по самые уста. И о чём бы мы теперь ни говорили, нам приходится пользоваться понятийным аппаратом и языком, которые нам навязал капитализм.
Действительно, капитализм только потому и может придавать обществу и отдельным людям энергию, что строится на некой сущности или, вернее, энтелехии, внеположенной человеку. Энтелехия - термин, введённый Аристотелем. Под энтелехией можно понимать активное начало, претворяющее возможность в действительность. Сам Аристотель называл энтелехию формой, но для человека нашего времени будет более удобно использовать слово «принцип». Итак, энтелехия - это принцип организации (Аристотель сказал бы «материи», мы же сегодня скажем «сущего» или вообще опустим предмет, подразумевая любые возможные связи или отношения), который не детерминирован извне, то есть существует автономно и не нуждается в чём-либо ещё, для того, чтобы воспроизводить нечто как существующее.
Появление энтелехии у Аристотеля можно считать вызванным необходимостью объяснить актуальную активность сущего (в первую очередь творческую и трансформационную - почему, например, из ореха вырастает дерево, или какая сила делает это?) в условиях языческого мировосприятия. Сегодня это объясняется иначе. Но термин оказался удобным. Понимая, что мир устроен так, что действительно изолированное существование в нём невозможно, и что недетерминированность в любом случае не может быть абсолютной, мы всё равно сталкиваемся с системами, направленность развития которых определяется по преимуществу внутренними факторами, а внешние обстоятельства по отношению к ним выполняют лишь корректирующую функцию. Для описания таких систем использование понятия энтелехии выглядит уместным, и капитализм, несомненно, входит в их число.
Жизненным центром капитализма, его сердцем, энтелехией является капитал. Именно присутствие капитала как фактора социально-экономического бытия делает систему общественных отношений капиталистической. Господство товарно-денежных отношений или частной собственности на средства производства, а также высокий уровень разделения труда или наличие рынка рабочей силы сами по себе капитализма не создают. Это всё - условия, при которых капитализм становится возможным, но спусковым механизмом, запускающим действие капиталистической машины, выступает превращение богатства в капитал.
Различие между богатством и капиталом принадлежит психологии: объективные характеристики предмета те же, а отношение к нему иное. Мотивации и образ действий владельца капитала - качественно другие. Богатство в пересчёте на деньги - это сумма, определяющая горизонт возможных расходов. Даже если богатство измеряется с помощью такой категории как доход (например, доход с имения) - это всё равно только то, что можно потратить, пусть не сейчас, а в будущем. Впрочем, тратить не обязательно, можно копить. Накопление, если оно не стало самоцелью (а страсть накопительства всегда расценивалась как патология), представляет собой создание фонда для покрытия будущих расходов. Такой фонд вполне может храниться в банке - само помещение денег в банк ещё не создаёт капитала. Под залог имущества может быть получена ссуда, - если деньги рассматриваются как средство покрытия затрат в период отсутствия доходов, это тоже ещё не капиталистическая сделка.
Капитализм возникает, когда внимание смещается с покрытия жизненных потребностей (расходов) на рост итоговой суммы баланса. Когда вместо дела, обеспечивавшего человека хлебом и иными жизненными благами, появляется предприятие, которое само требует обеспечения. Капитал начинает жить своей собственной, обособленной жизнью.
Рост капитала не выглядит накоплением. Накопление - это просто складирование денег, капитал же должен "работать". Назначение денег при капитализме - приносить новые деньги. Само собой это не происходит. Капитал должен быть во что-нибудь инвестирован. Во что - принципиального значения не имеет, важно лишь, какова ожидаемая отдача на вложенный капитал (с поправкой на вероятность реализации ожиданий). Производство как объект инвестиций оказывается ничуть не лучше (а, как правило, гораздо хуже) ценных бумаг, приносящих деньги в виде процентов, курсовой разницы и дивидендов. В этой перспективе новый смысл получает и хранение денег в банке: это уже не просто форма защищённого сбережения, а инвестиции - процент по вкладу сравнивается с другими способами получения дохода, и выбор в пользу депозита выступает как обоснованное инвестиционное решение.
Таким образом, капитал взыскует принятия решения о своей судьбе. Управление капиталом должно осуществляться непрерывно, ибо в любой момент могут открыться новые возможности, обнаружиться риски; ситуация всё время меняется. Изменения затрагивают капитал и косвенным образом: нестабилен экономический фон, меняется база, в сравнении с которой оценивается инвестиционная привлекательность уже принятых решений, а, следовательно, они могут потребовать немедленного пересмотра.
Это значит, что если человек видит в деньгах капитал, он должен всё время реагировать, так, как если бы капитал постоянно обстреливал его сигналами, требующими внимания. Любой предприниматель знает, что капитал должен находиться в движении. Завёл собаку, - будь любезен её выгуливать! В результате создаётся впечатление, что стимулы к действию приходят не со стороны предпринимателя, а со стороны капитала. Предприниматель лишь подчиняется необходимости ("рынок диктует"). Поэтому определение капитала как самовозрастающей стоимости выглядит вполне адекватно.
Капитал растёт или уменьшается, если что-то пошло не так. Прошлые события складываются в историю, которая наполнена коллизиями, и этим напоминает жизненный путь человека. Капитал живёт квазижизнью. Но стоит не забывать, что этой автономной "почти жизни" предшествовал сдвиг в человеческом восприятии.
Сдвиг этот можно интерпретировать по-разному, в том числе, и в аскетическом ключе: мол, человек понял, что просто тратить богатство, проживать его - вредно для души и социально преступно; а движение капитала, даже несмотря на то, что он принадлежит отдельным лицам, неизбежно увеличивает общественное благосостояние.
До определённой степени подобное рассуждение справедливо. Действительно, расти может только "работающий" капитал, откликающийся на изменения рынка. Для этого ему приходится менять своё состояние и форму, и каждое такое превращение приводит к появлению новых вещей, характеристик и отношений. С момента возникновения капиталистического уклада товарная масса выросла многократно, и не только в стоимостном, но и в натуральном выражении, в том числе и из расчёта на душу населения. Элементов человеческого быта (да и жизни вообще) стало значительно больше, и этим мы обязаны капитализму. Правда, всё более заметной становится тенденция уклонения капитала от материальных форм (как наиболее затратных). Предпочтение отдаётся виртуальным проектам, инвестициям в отношения и чисто стоимостным формам (финансовым инструментам). Это объясняется тем, что мир накопил слишком много вещей, и потребительская ценность вещи как таковой сегодня не очень высока. Виртуальность же ещё не потеряла отблеска исторической новизны, а финансовых инструментов как средств спекуляции вообще не может быть слишком много.
Последние фразы, вероятно, нуждаются в пояснениях. Предвижу вопросы: как можно говорить об избытке вещей, когда по-прежнему многие люди живут в нужде и даже некоторые социумы с трудом сводят концы с концами? А если ограничиться так называемыми развитыми капиталистическими странами, то разве проблема временного переизбытка товара не решается через механизм экономической саморегуляции, когда в условиях избыточного предложения производство переживает спад, после которого баланс спроса и предложения снова восстанавливается? И, наконец, разве мы не столкнулись с кризисом "финансовых пузырей", показавшим, что безудержный рост финансовых инструментов может быть опасным для экономики? Именно поэтому международное экономическое сообщество предпринимает меры по предотвращению чрезмерного увеличения спекулятивного капитала.
Однако подобные усилия - немногим больше, чем заявления о намерениях. Противостоять потоку экономического интереса чрезвычайно сложно даже при условии искренней заинтересованности, а можно ли считать заправил экономики заинтересованными в ограничении возможностей извлечения прибыли? Можно, скажем, ещё как-то обуздать наркоторговлю, поскольку наркотики - смертельная социальная болезнь, которая может прийти в любую семью, независимо от её статуса, но финансовые спекуляции сложно представить в виде персональной угрозы. И поэтому они останутся легальными. Если рост капитала можно обеспечить с помощью его перевода из одних бумаг в другие, причём без особого труда, дистанционно, с помощью электронной регистрации сделки, то, естественно, доля подобных операций в общем обороте капитала будет только расти, поскольку другие способы инвестирования гораздо сложнее. Иными словами, привлекательность спекуляций проистекает из самой сущности капитала.
Саморегуляция капиталистической экономики весьма условна. Экспансия капитала - отнюдь не безграничный процесс (за исключением финансовых спекуляций). Ёмкость рынка растёт медленнее возможностей производства. Какое-то время это не бросалось в глаза, поскольку наблюдался демографический бум. Человечество (благодаря именно ключевым факторам Нового времени - достижениям науки, росту производственных мощностей, перестройке социальных отношений) открыло для себя новый горизонт выживаемости, и не замедлило им воспользоваться. Однако те же факторы, что позволили теперь выживать более многочисленной популяции, привели и к перестройке мировоззрения среднего человека, в результате ценность семьи и потомства снизилась, и рост численности населения затормозился. Человечество продолжает расти только потому, что социумы, ещё не растерявшие полностью признаки традиционного общества, имеют возможность активно использовать так называемые блага цивилизации. Но, используя эти блага, эти социумы продолжают свою трансформацию, которая через какое-то время достигнет той стадии, на которой рост населения останавливается. Таким образом, капитализм неизбежно подходит к точке, за которой естественные стимулы увеличения ёмкости рынка больше не могут удовлетворить потребность капитала в росте. Как только эта точка оказывается пройденной, общество попадает в ситуацию перманентного экономического кризиса.
Судя по всему, мы уже прошли критическую точку, и теперь капитал "голодает": ему не хватает прибыли, не хватает объектов для инвестирования, и это только подстёгивает смещение в сторону финансовых спекуляций.
Если говорить о товарной форме капитала, то тут дополнительный спрос, превосходящий естественный, достигается с помощью ухищрений рекламы и маркетинга. Методов купить лишнее придумано множество: это и брендирование (когда человека убеждают, что он должен купить "имя", даже если у него уже есть аналогичный продукт), и продажа сериями (коллекциями), и распродажи со скидкой, и различные программы лояльности (когда за покупку обещают какой-либо подарок). В итоге количество вещей на руках у людей значительно превышает их реальные потребности.
Конечно, это - лишь общее описание тенденции. Есть богатые, а есть бедные. Кто-то покупает брендовые товары, а кому-то доступен только second hand. Однако накопление избыточных вещей свойственно всем стратам общества. Просто вещи богатых - премиум класса, а бедные покупают товары более низкого качества, но всё равно больше, чем нужно. Таково влияние общей атмосферы капитализма. Под него не попадают лишь те, кто либо выпал из социума, либо до сих пор ещё не втянут в сферу интересов капитала.
Индивидуальное выпадение из социума - всегда трагедия, обстоятельства которой каждый раз складываются по-разному. Объединяет таких людей хроническая нищета, невозможность, а часто - и неспособность удовлетворить самые насущные потребности.
Но в мире до сих пор существуют целые социумы, прибывающие в нищете. Они никак не могут войти в так называемый "цивилизованный" мир - капитализм в них не прививается, поскольку у них нет ресурсов, которые могли бы обеспечить рост капитала. Если общество тратит всё, что ему удаётся получить или произвести, не создавая существенных фондов в каком-либо виде, у него не оказывается ничего, что может быть конвертировано в капитал.
Там, где нет богатства, капитализм невозможен. А где есть богатство, где оно отлагается, неважно в какой из форм, туда обязательно придёт капитализм.
Капитал алчет включить любое богатство в систему извлечения прибыли. Если где-то накоплены ресурсы, не использующиеся для приращения стоимости, для капитала это означает, что есть новые возможности для роста. Поскольку цена этих ресурсов как капитала до сих пор ещё не была определена, то, скорее всего, она окажется меньше рыночной, и, таким образом, тот капитал, который добьётся над ними контроля, получит дополнительный выигрыш в конкурентной борьбе. Капитал постоянно ищет такие окна возможностей, и всё, с чем сталкивается человек, все его сообщества, деятельности, интересы проверяются на предмет возможной капитализации. Иными словами, капитализм учит во всем видеть и ставить во главу угла стоимостное измерение. Чего бы ни касался капитал, это сразу же пересчитывается на деньги. Причём не только на те, что уже как бы есть, но и на те, которых ещё нет, но которые можно получить, пустив имеющееся в оборот.
Капитал словно передаёт свои свойства тому, что ранее не воспринималось как капитал, и, таким образом, сфера капиталистических отношений становится всё шире. Процесс напоминает распространение инфекции. В настоящее время вирус капиталистического отношения к миру поразил практически всё человечество.
Но если рассматривать, как это происходит на уровне отдельного человека, то уместнее говорить не об инфицировании, а о соблазнении. Обращая имеющиеся у него ресурсы в капитал, человек как бы становится богаче. Это, конечно, иллюзия. То, чем ты располагаешь, не увеличивается и не уменьшается просто потому, что его так или иначе оценили в деньгах. Стоимостное выражение даёт возможность подвести общий итог, сложив друг с другом то, что в натуральном выражении не складывается. В результате может получиться довольно внушительная сумма, которая очаровывает человека.
Однако если до капитализации своего богатства человек был его полноценным хозяином, то, соблазнившись выгодами, которые вроде как несёт в себе капитал, человек утрачивает свободу распоряжения собственным имуществом. Капиталистическая точка зрения не допускает того, что в этой системе называется растратой капитала. У человека остаются лишь доходы с капитала, и то их значительная часть абсорбируется самим капиталом, - ведь он должен расти. Человек оказывается обкраденным, но не замечает того. Конвертировав что-либо в капитал, он вычеркивает это из своей жизни: поскольку для капитала форма не имеет значения (существенна только стоимость), неизбежно наступит момент, когда логика обращения капитала потребует изменения формы. При этом капитал сохранится и, скорее всего, даже вырастет, а вот то, что некогда составляло часть человеческой жизни уйдёт безвозвратно. Так случилось с вишнёвым садом в одноимённой пьесе Чехова. Ценность представляла земля, а не сад. Старые вишни были дороги сердцу прежних владельцев имения, но капитализировавший его Лопахин чужд таких сантиментов. Он служит капиталу, и, в конце концов, бывшие хозяева примиряется с потерей и обретают новые радости жизни - уже в капиталистическом мире.
Не следует думать, что капиталистический соблазн - это искушение лишь для состоятельных людей. Капитал интересуют, прежде всего, конечно, большие состояния, и именно они первыми втягиваются в систему капиталистических отношений. Дальше начинается движение вниз. Практически у каждого находится, чем поживиться. И только нищие остаются вне интересов капитала. Собственно говоря, современная нищета в том и состоит, что человек остаётся за рамками повседневной капиталистической практики.
А остальным сначала предлагаются вещи - много интересных, красивых и разнообразных вещей. Взамен капитал предлагает принять его правила: вещи стоят денег. Деньги можно получить, если ты тем или иным образом участвуешь в процессах, обеспечивающих рост капитала. Например, став вкладчиком банка (за это тебе обещают проценты), или взяв в банке кредит, или просто получая зарплату на предприятии, которое используется капиталом для получении прибыли. Натуральное хозяйство, в какой-то степени до сих пор являющееся альтернативой капиталистическому, не в состоянии обеспечить те вещи и в том количестве, которые можно приобрести на зарплату. Если человек предпочтет жить натуральным хозяйством, его быт будет гораздо скуднее, чем у человека, придающего свою рабочую силу и тем участвующего в капиталистических отношениях. Причём доходы работника оказываются тем выше, чем более "капиталистическим" является предприятие, на котором он работает. Наиболее высокие зарплаты там, где капитал обращается наиболее эффективно, то есть где обеспечивается максимальный рост капитала при минимизации затрат. Это касается как целых отраслей (в финансовом секторе, например, зарплаты традиционно выше), так и отдельных предприятий. Персонал, способный поддерживать режим высокой эффективности, ценится дорого. Однако для того, чтобы соответствовать этому капиталистическому идеалу, человек должен превратиться в чистую функцию, иными словами - обесчеловечиться. Это справедливо, прежде всего, в отношении служебных обязанностей, но раздвоиться человек не может. Постепенно обесчеловечивание будет проявляться и в быту.
Глава 1.6.. Необратимость факторов отчуждения
Стоит ещё раз подчеркнуть, что действие рассматриваемых факторов по своей природе необратимо. Нет никаких предпосылок к тому, чтобы направление процессов переменилось. Факторы системно поддерживают друг друга. Особое место принадлежит капитализму, который играет роль своего рода лака-фиксатора, закрепившего конфигурацию сложившейся системы ценностей через утверждение приоритета экономического интереса.
Углубление разделения труда обеспечивает всё большую эффективность производства. Если эффективность для капиталистического уклада представляет безусловную ценность, то откуда возьмутся стимулы к отказу от специализации? Случись какая-нибудь глобальная катастрофа, нынешний уровень разделения труда может быть утрачен, но если человечество сохранится, оно будет стремиться к его скорейшему восстановлению.
Урбанизация поддерживается культурой потребления. Принято желать, чтобы твоя жизнь наполнялась максимально возможным числом самых разнообразных элементов. А это возможно в условиях предельной концентрации возможностей и предложений, которые обеспечивает лишь большой город. Возможен индивидуальный отказ от выгод, предоставляемых городским укладом: это означает, что человек поставил во главу угла иные ценности, отодвинув потребительство на второй план. Но массовым подобное поведение быть не может, так как оно означает бунт против установок современной культуры, а способных противостать ей - считанные единицы. И, опять-таки, за этим нетрудно разглядеть руку капитализма: разнообразие увеличивает ёмкость рынка, поэтому капитал стремится обеспечить максимальную концентрацию разнообразия, поддерживая тем самым городской уклад.
Фантастическая литература часто рисовала картины преодоления урбанизации, которые сегодня выглядят утопическими. Пока не существует технических средств, которые позволили бы разорвать зависимость инфраструктурных возможностей от местонахождения потребителя. Отдельные прорывы в этом отношении есть, - например, мобильная связь. Но удовлетворение одной или даже целого ряда потребностей без привязки к конкретной точке на местности нельзя считать шагом в решении этой проблемы, поскольку общий принцип формирования предложения остаётся прежним: узловое построение инфраструктуры предпочтительнее распределённого. В конце концов, узловая структура просто дешевле.
Единственное, что могло бы повысить ценность деревни и тем самым дискредитировать город, это голод, вернее, кризис снабжения продовольствием. Война или катастрофа могли бы вызвать такой эффект. Но как только кризис минует и снабжение восстановится, люди снова потянутся в город, поскольку предпосылки урбанизации никуда не исчезнут.
То же самое можно сказать и относительно индустриализации. Высокотехнологичное промышленное производство позволяет получать всё возрастающие объёмы продукции, гарантируя при этом заданный уровень качества, - и при каких обстоятельствах человечество может отказаться от этого? Подобные обстоятельства не просматриваются.
Невозможно также представить отказ от научного знания и сознательный выбор технической деградации.
История знает примеры технологической деградации социумов. Но эти случаи, скорее всего, связаны с утратой значительной части популяции. Социум оказывается просто не в состоянии нести издержки по поддержанию прежнего уровня знаний. Те, кто знал и умел, по какой-то причине исчезли, а на смену им никто не пришёл - хотя бы просто потому, что оставшимся приходилось бороться за элементарное выживание. Однако такие случаи относятся, в основном, к дописьменной эпохе. Внешняя фиксация знания предохраняет его от утраты. К тому же по мере приближения к современности уровень изоляции социумов довольно быстро снижался, и с какого-то момента угроза локальной утраты знаний практически исчезла, поскольку знание всегда может быть восполнено через заимствование извне.
Тем более технологическая деградация невозможна сегодня, в эпоху глобального мира.
Опять-таки, можно допустить, что какие-то события могут привести к временной утрате современного уровня знаний, но следует ожидать, что он восстановится при первой возможности: человечество, вкусив преимуществ, которые предоставляет мир технологий, будет помнить этот вкус и приложит все силы, чтобы снова обрести утраченное. Можно что-либо не знать, и поскольку ты не знаешь, чего ты лишён, у тебя нет повода желать этого. Но то, что было некогда достигнуто, уже вышло из сферы незнания, стало элементом социальной памяти (или - иными словами - культуры), и потому не может быть просто отброшено. Культура ничего не забывает. Она аккумулирует и хранит все смыслы, некогда бывшие актуальными. И в любой момент каждый из этих смыслов может быть затребован вновь. При этом вероятность актуализации смысла тем выше, чем больше он соответствует господствующему умонастроению. Массовые ожидания и типовые реакции работают как семантический магнит: они притягивают и оживляют те смыслы, которые лучше всего удовлетворяют явные и скрытые потребности массового человека. И не важно - естественные это потребности или противоестественные, инспирированные извне, они все реальны, и по механизму воздействия на поведение человека одинаковы. Такова оборотная сторона автономности человека от животных инстинктов.
Для современного человека уровень жизни представляет несомненную ценность. И, что бы ни случилось, человечество будет снова и снова возвращаться к тому, что способно обеспечить уже испробованные достаток, комфорт и разнообразие. Конечно, качество жизни можно понимать и гораздо шире, включая такие характеристики, как право на достоверную информацию, свободу принятия решений и т.п. Но эти «дополнтельные» параметры довольно сильно идеологизированы: их принято учитывать только потому, что они позволяют вывести качество жизни за пределы чистого потребительства, придать ему некий надматериальный план. В реальности же значимость подобных характеристик невелика, современный человек легко мирится с их утратой, тогда как достаток, комфорт и разнообразие действительно мотивируют его поведение.
При этом существенно, что для человека современной эпохи чаемый уровень жизни предстаёт как благо цивилизации, то есть нечто, получаемое извне. Он не может обеспечить его своими руками, с помощью лишь собственных усилий. Даже тот, кто гордится, что делает всё сам, пользуется инструментами и материалами, которые предоставляет рынок и в которые заложены современные высокие технологии. И его мастерство тем выше, чем лучше он знает свойства этих материалов и чем полнее может использовать заложенные в них возможности. Но сначала ему придётся эти материалы или инструменты купить.
Обладание деньгами, таким образом, становится пропуском к благам цивилизации, которые гарантируют приемлемое качество жизни. Если у тебя есть достаточно денег, ты всегда можешь получить то, что тебе нужно, - такова максима современного мира.
В реальности это правило работает не всегда. По-прежнему есть множество ситуаций, как правило, связанных с отношениями между людьми, которые нельзя разрешить с помощью денег. Однако тенденция полагаться на деньги прогрессирует, и не на пустом месте: человечество довольно успешно придумывает и осваивает методы финансового управления всё большим числом сторон человеческой жизни. В пределе человек должен стать полностью управляемым финансовыми методами, превратиться в финансовую марионетку. Насколько это возможно? Сегодня это ещё выглядит утопией, но если сравнить с тем, что представлял из себя человек в прошлом, то мы увидим, что значение денег для человека и их роль в организации (и самоорганизации) человеческого бытия существенно возросли. Зарабатыванию денег посвящается лучшая часть жизни. Ещё одна её значительная часть уходит на то, чтобы эти деньги потратить. На что-то другое часто просто не остаётся ни времени, ни сил.
Таково положение человека при капитализме. Для него возможны всего лишь три ролевые функции: рабочей силы, потребителя и владельца капитала. Любая другая роль оказывается за пределами экономики, а потому чужеродна для мира капитала, а, значит, будет или переформатирование в одну из указанных трёх, или вытеснена на периферию социальной активности. С точки зрения капитала любое неэкономическое поведение - удел маргиналов.
Игнорируя то, что традиционно составляло ядро человеческой личности, капитализм откровенно бесчеловечен. И каждый, кто ещё не до конца утратил традиционные ценности, неизбежно тяготится необходимостью участвовать в экономической системе, заданной капитализмом. Капитализм хочется изжить, преодолеть - как некую социальную болезнь, и получить в итоге общество, основанное на социальной справедливости, т.е. человечное по своей природе. В этом - корень мечты о социализме. О большем сегодня мечтать уже и не смеют, а ведь раньше мечтали о коммунистическом обществе. Ещё свежа память о неудачных и относительно удачных попытках его построения, самой яркой из которых был Советский Союз.
Но можно ли считать советское общество примером успешного преодоления капиталистической деформации традиционного человека? В эпоху СССР был популярен фразеологизм "наследие капитализма". Так вот, удалось ли советской власти покончить с наследием капитализма? Не удалось. И это стало основной причиной крушения СССР.
Пожалуй, самая фундаментальная черта капиталистического мироустроения, заимствованная социализмом, обычно считается самостоятельным завоеванием социалистического общества. Это - то, что социалистическая рефлексия распознаёт как коллективизм. Коллективизмом было принято гордиться. Он противопоставлялся индивидуализму как несомненное добро несомненному злу. И действительно, разве не замечательно действовать сообща, учитывать интересы друг друга, заботиться друг о друге? Насколько это лучше индивидуалистической модели поведения, поощряющей эгоизм! Однако стоит разобраться, какие корни поддерживали и питали социалистический коллективизм.
Капитализм превратил человека в винтик большого экономического механизма. Чтобы обеспечить доступ к средствам для жизни, человек должен продать свою рабочую силу на рынке труда. Тогда он получает деньги, которые по своей сути являются мандатом на получение благ. Деньги оказываются в центре любой социальной связи, и человек представляет некий интерес лишь постольку, поскольку он участвует в этой системе. Для капитализма в человеке важен функционал, остальное - не имеет значения.
Социализм в этом отношении от него принципиально не отличается. Работник должен эффективно трудиться на благо общества, - именно так он доказывает свою приверженность социалистическому порядку вещей. А это значит, что производственные характеристики по-прежнему остаются главными для оценки человека. Тот, кто не выполняет возложенные на него обязанности, считается неблагонадежным. Общество относится к нему как к человеку второго сорта, из которого ещё только предстоит сделать полноценного человека.
Этот функциональный подход социализм распространил и на другие области социального бытия. В любой сфере (общественная активность, быт, досуг, культурное развитие и т.д.) от имени общества утверждались нормативы, которым член общества должен был следовать, чтобы подтвердить свою полноценность. Таким образом, сам человек выпадал из зоны внимания, ценилось лишь совпадение с заданным идеалом. Программировалась похожесть, оригиналы же вытеснялись из социального центра и оказывались в числе маргиналов. Семантический план строился на движении смыслов сверху вниз: их генерировали или акцептировали специально уполномоченные на то люди, после чего эти смыслы объявлялись для всех обязательными, а не акцептованные смыслы считались сомнительными, и с ними шла непрерывная борьба.
Эта модель коллективизма не является классической, она - посткапиталистическая. Для того чтобы она возникла, необходим опыт сведения человека к функционалу, привнесённый капитализмом. Коллективизм традиционного общества был устроен иначе. В традиционном обществе движение смыслов осуществляется снизу вверх. Институты возникают как форма обобществлённой потребности. Их деятельность осмысленна в той мере, в которой она соответствует ожиданиям и представлениям члена общины. Способность к коллективному действию обусловлена идентичностью базовой семантической модели всех членов общества. Проще говоря, люди думают одинаково, имеют общие ценности, и поэтому способны объединяться. Чтобы идея побудила людей к коллективному действию, она должна произрастать из их внутренней культуры. Требования коллективного действия, звучащие со стороны власти, и указания, как именно надо объединяться, здесь излишни.
С возникновением капитализма ценностное основание общества стало стремительно меняться. На первое место вышли деньги и личные права. И всё, что осталось от коллективизма и теперь называется гражданским обществом, проявляет активность только, когда речь заходит об этих верховных ценностях современности. Коллективизм обесчеловечился. Человек чувствует формализм гражданского общества (ещё чувствует, пока полностью не утратил традиционную человечность), и это побуждает его на поиски альтернативы. Но инстуциональный коллективизм социализма не менее формален. И даже более, поскольку носит обязательный характер.
Ещё одна черта социализма, полученная в наследство от капиталистического уклада, - стоимостной критерий эффективности. Для капитализма естественно видеть успех деятельности в приращении капитала. В этом состоит его суть. Если мы хотим сломать клише, воспроизводящее капиталистическую систему, мы должны найти и использовать иной критерий успешности. Теория коммунизма не зря декларировала отказ от денег: изгнание денег из экономики, а главное - вообще из поля смыслов позволило бы утвердить главенствующее положение совсем других ценностей. Но если нет денег, необходимо планирование производства и распределения в натуральном выражении. Принципиально это не является неразрешимой задачей. Развитие компьютерной техники рано или поздно должно выйти на требуемые для этого мощности. Главная проблема в другом: как определить эффективность конкретного производства? Как сравнить одно производство с другим? Без денег это оказывается невозможным. Деньги позволяют управлять эффективностью и достигать максимально возможного результата.
Капитализм владеет онтологической тайной: он в совершенстве познал материальное начало. Капиталистический принцип - это чистейший материализм без какой-либо примеси духовности. Капиталистическая экономика стремится к предельной реализации материализма, и потому поклоняется эффективности, понимая под ней максимально возможный рост. Ключами капиталистического метода являются счётные показатели, сравнимые оценки и управление эффективностью. Состязаться тут с капитализмом невозможно. Ибо он в этом весь, а суть социализма лежит отнюдь не в эффективности. Поэтому социализм заведомо проигрывает капитализму по совокупному конечному результату, выраженному в любых материальных показателях.
Но социализм идентифицирует себя как общество коллективного благополучия, в котором материальная составляющая играет не последнюю роль. Скорее, эта роль - ключевая, через неё осуществляется мотивация: реализация социалистических принципов позволит всем жить хорошо, а при движении по оси времени - всё лучше и лучше. Обещание общего материального достатка и стимулирует сторонников социализма.
Но коли достаток необходимо растить, этой деятельностью следует управлять, а значит, нужны счётные показатели, сравнительные оценки и борьба за эффективность. Всё это заимствуется у капитализма, потому что фабрика эффективности именно там. Социализм неизбежно приходит к управлению эффективностью и неизбежно проигрывает на этом поле капитализму. А поскольку цели социалистического строительства описываются через материальное благополучие членов общества, люди, ради которых, вроде бы, и устраивался социалистический эксперимент, рано или поздно в нём разочаровываются и лишают социалистический строй своей поддержки. Социалистические эксперименты долго продолжаться не могут, капитализм всегда возвращается.
В материальном плане борьба социализма и капитализма сказывается позитивно. Угроза социализма заставляет капитал направлять часть средств вовне, за пределы производства прибыли, вкладываться в социальные институты, заботиться, чтобы беднейшие слои населения имели хоть какие-нибудь средства к существованию. Однако, если не упускать из виду движение человечества к утрате классической человечности, то приходится признать, что социализм вносит здесь свой существенный вклад.
Социализм приучает человека к регламентации бытия. То, что раньше было прямыми отношениями между людьми, опосредуется через социальные институты, деятельность которых жёстко регулируется. Люди привыкают к тому, что ответственность за социальную жизнь лежит на этих институтах, и начинают заниматься исключительно собой. Любая проблема адресуется институтам, которые вроде как обязаны её решить, в результате развивается иждивенческая психология. Человек социалистического общества оказывается требователен к другим, себя же склонен считать "человеком из народа", одним из массы, и поэтому по отношению к себе весьма снисходителен: он такой же, как все, вернее, не хуже других, а значит, спрос с него невелик.
Однако социальные институты - это те же самые люди. Как бы ни был хорошо продуман объединяющий их формальный момент, результаты работы любого института зависят от того, как действуют конкретные люди, занимающие в нём те или иные функциональные ячейки. Падение качества человеческого материала неизбежно сказывается на эффективности институтов. Для социалистического уклада это означает предрешенность быстрого краха. Неэффективность институтов проявляется именно в том, что является преимуществами социализма, тогда как негативные проявления (такие как, например, зарегулированность и формализм) только нарастают. Рано или поздно человек социалистического общества приходит к мысли, что если объём жизненных благ зависит от уровня эффективности, а эффективность выше при капитализме, то переход к капиталистическим методам хозяйствования - это путь к лучшей жизни. И капитализм возрождается - как феникс из пепла.
Устойчивость капитализма, таким образом, определяется количеством людей, выигрывающих от повышения эффективности, а точнее, насколько они численно и организационно превосходят тех, кто проигрывает от снижения уровня социальной поддержки. После серии социалистических экспериментов, идеологи капитализма выработали это понимание, и откровенный социал-дарвинизм сегодня выглядит чем-то весьма маргинальным. Капиталистическое общество, так или иначе, старается поддерживать долю выгодополучателей от эффективности на достаточно высоком уровне. Социально-экономическому (и психологическому) господству капитализма в глобальном масштабе ничто не угрожает. И в результате мы имеем тепличные условия для ускоренного отчуждения человечности.
(Продолжение следует)
17. Re: Отчуждение человечности
16. Ответ на 12., Потомок подданных Императора Николая II:
15. Ответ на 14., Silvio63:
14. Ответ на 13., Сергей Швецов:
13. Ответ на 11., Андрей Карпов:
12. Ответ на 10., Лебядкин:
11. Ответ на 8., Потомок подданных Императора Николая II:
10. Ответ на 8., Потомок подданных Императора Николая II:
9. Ответ на 8., Потомок подданных Императора Николая II:
8. Ответ на 7., Андрей Карпов: