Когда я был маленьким, то были большие гонения на Православие. Но все равно день Пасхи был очень радостным. Красили яйца, в доме пахло стряпней, надевали чистые белые рубахи, тоща еще без манжет, с широкими рукавами. Яйца из опасения не давали выносить на улицу, но разве удержишь в избе такую радость - конечно, мы брали их с собою.
В тот год была поздняя Пасха, было тепло, зелень вовсю. И мы решили в этот день выкупаться. Первое купание всегда волновало. Но я не о нем.
Мы уже выкупались, грелись на песке, когда кто-то дал мне посмотреть сквозь цветное стекло. Помню, я отошел от всех и поглядел - и содрогнулся: все стало другим. Весь мир стал другим. Все преобразилось, изменилось, все стало мягче и резче. И как-то тише стало. Облака замерли, солнце сбавило напор, даже ощутилась прохлада. Были поддень, река, плывущие бревна, желтый песок за рекой, зелень и серебро лопухов мать-и-мачехи, длинные тонкие ветви ивы - все стало будто только что возникшим, умиротворенным, лишенным опасности. В реке стало невозможно утонуть, из кустов не могла выползти змея, с обрыва нельзя было упасть. Было ощущение, что время остановилось. Помню свой восторг, даже то, что я восхищенно и судорожно вдохнул воздух и так и стоял, не смея передохнуть и чувствуя себя легко-легко.
...И вот прошла целая жизнь, и это состояние повторилось.
У меня умер отец. А я в это время был в Италии, на Капри, на каком-то международном симпозиуме. Главное было не в симпозиуме, не в докладах друг для друга, а в том, что мы на Капри, что такая хорошая погода, что виден Везувий. Я вовсю купался, хотя был конец ноября. А ведь знал, знал, что отец неизлечимо болен. Только что, до Италии, я ездил в Вятку и, прощаясь с ним, обещал привезти заграничного питья. Он уже почти не говорил и только рукой махнул.
Меня разыскали и сказали, что что-то с отцом. Ясно всем было, что именно. Все было как-то нелепо и неестественно: быть среди цветущей, висящей везде зелени, сидеть на террасе, вынесенной далеко над крутым обрывом в море, и вдруг эти слова о том, что что-то с отцом, ищут через посольство. Я пошел собираться. Стали звонить в Рим, в «Аэрофлот». К счастью, в делегации был батюшка, говорящий на всех языках. Он, видя, как мы бьемся и не можем пробиться, стал сам звонить. Вычислил по карте, где этот «Аэрофлот», позвонил в храм рядом с ним, попросил кого-то, чтоб сходили в агентство и ответили нам. Батюшка заказал билет. Я помчался на паром, все вниз и вниз. По дороге сломал несколько ярко-розовых веток - положить в гроб. Так и подумал: положить в гроб. На пароме, почти пустом, заносящем при выходе из бухты корму и ложащемся на курс, глядя на молчащий Везувий, я вдруг сказал громко:
- Чего ж ты, отец, меня сиротой-то оставляешь. - И разревелся.
В Неаполе я сказал таксисту, как учил батюшка: «Стационе пэр Рома», - что означало «Римский вокзал». В поезде сидел среди пьющих и поющих негров, потом пришел контролер и велел мне перейти в другой вагон: оказывается, у меня был первый класс. Там сидела бодрая старуха, заговорившая со мною. Я пожалел, что нет на нее батюшки.
В самолете до Москвы летел наш балет. Напрыгавшись на гастролях, балерины отдыхали, задрав в небо длинные ноги в черных колготках.
Из Шереметьева я сразу поехал на Ярославский, купил билет до Вятки на какой-то почтово-багажный поезд и тащился в нем почти сутки, имея попутчиком мужчину, который возвращался с похорон тещи и страдал то ли от похорон, то ли от поминок.
Господь был милостив к отцу: все прошло хорошо - и отпевание, когда в Троицком храме за рекой Вяткой враз было не менее десяти разноцветных гробов, и хорошее место на кладбище, и был даже такой знак в тот пасмурный день: когда установили крест, то раздвинулись тучи, и к нам, на дно колодца, упал солнечный свет, да еще, откуда ни возьмись, прилетел и сел на крест белый голубок.
Вот... А вскоре я увидел тот самый цвет и свет, о котором говорил вначале. Это было под утро, в полусне-полуяви. Будто бы я молодой и влюбленный и будто бы я загулялся. Именно так я думал: что-то я загулялся, отец тревожится, надо скорее домой, отец ждет. И вот я иду домой, вот и наш дом: резные наличники, спокойно-золотые бревна, такая же, изнутри светящаяся крыша. Не ночь и не день. Ни луны, ни солнца. Ни лето, ни зима. Спокойно и тихо. И светло вокруг. И чисто, аккуратно. Дорога пыльная, пыль темного янтарного шелка. Травы склоненные, тут же тихое озеро. А дышать так привольно, на душе так спокойно, что думаю: дай посижу на крылечке, отец спит, приду чуть позже. То есть, очнувшись, я понял, что отец меня ждет, но что к нему я пока не пошел.
Есть, есть тот дивный свет и золотой цвет, тот воздух, та тишина, то спокойствие души, которое я видел и ощущал. И так хочется туда войти и остаться там. Но, видимо, еще не пора. Видимо, еще надо заслужить.
ОБЪЯВЛЕНИЯ НА СТОЛБАХ
Кажется в Тюмени, услышал я об одном подростке. И он никак не уходил из памяти. Хотя случай самый, к несчастью нашему, обычный - его родители жили немирно друг с другом, ссорились, дело шло к разводу.
Мальчик любил родителей, и очень, до слез, страдал от их ссор. Но и это их не вразумляло. Наедине с каждым, мальчик просил их помириться, но и отец и мать говорили друг о друге плохо, а мальчика старались завлечь на свою сторону. «Ты еще не знаешь, какой он подлец», - говорила мать, а отец называл ее дурой. А вскоре, уже и при нем, они всячески обзывали друг друга, не стесняясь в выражениях.
О размене их квартиры они говорили как о деле решенном. Оба уверяли, что мальчик ни в чем не пострадает: как была у него тут отдельная комната, так и будет. С кем бы он ни жил. И что он всегда сможет ходить к любому из них. Они найдут варианты размена в своем районе, не станут обращаться в газету, а расклеят объявления сами, на близлежащих улицах.
Однажды вечером мать пришла с работы, и принесла стопку желтых листочков с напечатанными на них объявлениями о размене квартиры. Велела отцу немедленно идти и их расклеивать. И клей вручила, и кисточку.
Отец тут же надернул плащ, схватил берет и вышел.
- А ты - спать! - закричала мать на сына.
Они жили на первом этаже. Мальчик ушел в свою комнату, открыл окно, и тихонько вылез. И как был, в одной рубашке, побежал за отцом, но не стал уговаривать его не расклеивать объявления, он понимал, что отец не послушает, а крался, прячась, сзади и следил. Замечал, на каком столбе или заборе, или на остановке отец прилеплял желтые бумажки, выжидал время, подбегал к ним и срывал. С ненавистью комкал объявления, рвал, швырял в урны, топтал ногами, как какого-то гада, или бросал в лужи книзу текстом. Чтоб никто даже и не смог прочесть объявления.
Так же незаметно вернулся в дом. Наутро затемпературил, кашлял. С ним родители сидели по очереди. Он заметил, что они перестали ругаться. Когда звонил телефон, снимали трубку, ожидая, что будут спрашивать о размене квартиры. Но нет, никто не спрашивал.
Мальчик специально не принимал лекарства, прятал их, а потом выбрасывал. Но все равно через неделю температура выровнялась, врачиха сказала, что завтра можно в школу.
Он подождал вечером, когда родители уснут, разделся до майки и трусов и открыл окно. И стоял на сквозняке. Так долго, что сквозняк и они почувствовали. Первой что-то заподозрила мама и пришла в комнату сына. Закричала отца. Мальчику стало плохо. Он рвался и кричал, что все равно будет болеть, что пусть умрет, но не надо разменивать квартиру, не надо расходиться. Его прямо било в приступе рыданий.
- Вам никто не позвонит! - кричал он. - Я все равно сорву все объявления! Зачем вы так? Зачем? Тогда зачем я у вас? Тогда вы все врали, да? Врали, что будет сестричка, что в деревню все вместе поедем, врали? Эх вы!
И вот тогда только его родители что-то поняли.
Но дальше я не знаю. Не знаю, и врать не хочу. Но то, что маленький отрок был умнее своих родителей, это точно. Ведь сходились они по любви, ведь такой умный и красивый сын не мог быть рожден не по любви. Если что-то потом и произошло у них в отношениях, это же было не смертельно. Если уж даже Сам Господь прощает грехи, то почему мы не можем прощать друг другу обиды? Особенно ради детей.
ПАПАША РЕКС
От детства до сего времени у меня было и есть очень много знакомых собак. Лучше бы и не было: так тяжело вспоминать каждую. Какую убили, какую отравили, а которая сама умерла, и так медленно умирала, так страшно и долго слабела, так преданно и виновато глядела на тебя, а ты ничем не мог помочь, уже и к ветеринарам возили, уже всё перепробовали, что хотелось одного - скорее бы отмучалась. И каждую помню.
А сейчас у меня Найда. Честно сказать, не моя, соседская, но когда приезжаю в Никольское, она от меня не отходит. Сижу за столом, поднимаю глаза - на крыльце Найда. Ей для радости даже одного моего взгляда хватает. Рыжая такая, большущая.
Зимой бегает по двору свободно, летом удел её - конура и цепь. Хозяйка очень оберегает породистую Найду от настойчивых женихов, потому что куда потом деваться со щенками, а топить жалко. Заборы у нас плотные, калитки надёжные. Но в прошлую осень к Найде как-то проник бездомный пёс. Страшно грязный, лохматый, смешной. На морде рыжие усы, белые длинные брови, уши торчат в разные стороны. Шерсть редкая, жёсткая. Я узнал, что он Рекс, когда услышал, как мальчишки на улице его подсвистывают.
Рекс на всех лает. И на меня. Даже обидно. Когда что Найде привожу, то и его не забываю. Но как он преодолел ограду? Хозяйка искала долго и, наконец, обнаружила в дальнем углу огорода, в зарослях малины подкоп. Конечно, Рекс прорыл. Она подкоп камнями завалила.
Найда притащила четырнадцать щенков. Пять из них оказались не жильцы, но и остальных надо кормить. Найда исхудала так, что стала скелетом, обтянутым рыжей кожей. Чтобы иногда хоть немного отдохнуть от деточек, запрыгивала на крышу конуры, а они возмущались внизу. Потом и они взяли эту первую в жизни высоту.
Ела Найда много. А уж сколько щенки стали есть, когда зубки прорезались, не сказать.
- Каждый день ведро им варю, - говорит соседка.
Я тоже, как мог, участвовал в их выращивании. Они молотили всё: зачерствелый хлеб, сухие макароны, просроченные консервы. Стали свободно ходить ко мне и паслись на одворице. Раз выхожу - что-то блестит. Гляжу - это старая наша кастрюля. В ней давно варили варенье, забыли на плите, оно всё сгорело. Кастрюлю не смогли отчистить, выбросили. И вот, щенки за неё взялись, выскребли её снаружи и внутри, вычистили, аж сверкает.
Стали вдруг на моём участке появляться разные отбросы: пакеты рваные, бутылки пластиковые, разный, истерзанный воронами, мусор. Я на ворон и думал.
А соседка смеётся. Объяснила:
- Да это же Рекс. Он через ваш двор бегает. Найду кормит, заботится о ней, о детях своих. От него они, сразу же видно. Бегает по помойкам, вынюхивает пакеты с едой, выбирает какой получше и тащит. Вы посмотрите, думаю, где-то и у вас подкоп сделал.
Я прошёл вдоль забора - точно, есть подкоп. Большой. И как он так сумел? И снова так хитро замаскировал, прорыл за поленницей. Да широкий такой. Чтоб и большие пакеты с едой для семейства протаскивать.
Вот каким заботливым папашей оказался бездомный Рекс.
