Публикацию (приближенную к современной орфографии) специально для Русской Народной Линии (по первому изданию: Несколько мыслей о религиозной живописи // Русское Обозрение. 1894. Т. 25. Февраль. С. 668-684. Подпись: Ю. Николаев) подготовил профессор А. Д. Каплин. Примечания - составителя.
+ + +
I.
Всем известна картина г. Поленова «Христос и грешница». Разбором этой картины я позволю себе начать мое сообщение о задачах религиозной живописи. Конкретный пример даст мне возможность и яснее обнаружить и ярче иллюстрировать мои мысли.
Чтобы не было никаких недоразумений, привожу целиком евангельский рассказ, вдохновивший художника. Вот первые 11 стихов 8<-й> главы Евангелия от Иоанна:
1. Иисус же пошел на гору Елеонскую.
2. А утром опять пришел в храм, и весь народ шел к Нему. Он сел и учил их.
3. Тут книжники и фарисеи привели к Нему женщину, взятую в прелюбодеянии, и, поставив ее посреди,
4. Сказали Ему: Учитель! Эта женщина взята в прелюбодеянии,
5. А Моисей в законе заповедал нам побивать таких камнями. Ты что скажешь?
6. Говорили же это, искушая Его, чтобы найти что-нибудь к обвинению Его. Но Иисус, наклонившись низко, писал перстом на земле, не обращая на них внимания.
7. Когда же продолжали спрашивать Его, Он, восклонившись, сказал им: кто из вас без греха, первый брось в нее камень.
8. И опять, наклонившись низко, писал на земле.
9. Они же, услыша то и будучи обличаемы совестию, стали уходить один за другим, начиная от старших до последних; и остался один Иисус и женщина, стоявшая посреди.
10. Иисус, восклонившись и не видя никого, кроме женщины, сказал ей: женщина! Где твои обвинители? Никто не осудил тебя?
11. Она отвечала: никто, Господи. Иисус сказал ей: и Я не осуждаю тебя. Иди и вперед не греши.
Вот изумительный по своей простоте и силе евангельский рассказ. Посмотрим же, как им воспользовался художник. На картине г. Поленова мы видим у лестницы храма - Христа и Его учеников, сидящих и стоящих в разных позах, - больше тут нет никого, кроме приютившейся сбоку продавщицы.
По лестнице храма, вдали, спускается, по-видимому, член Синедриона, сопровождаемый священником; на ступенях сидят нищие. С противоположной стороны на группу Христа и Его учеников надвигается толпа, влекущая «женщину, ятую в прелюбодеянии». По Евангелию, как мы видим, это не совсем так. Народ уже был тут: «Он сел и учил их». Толпа около Него, она уже на сцене, а не является на сцену, как у г. Поленова. Женщину привели книжники и фарисеи «и поставили ее посреди», то есть посреди толпы, пред Христом.
Скажут: художник свободен трактовать свой сюжет, как ему угодно. Правда, свободен, и эта свобода - первое условие всякого художественного творчества, - но свободен, лишь не нарушая внутреннего смысла сюжета. Но пусть внутренний смысл сюжета еще не нарушен этим изменением в евангельском рассказе; пойдем дальше.
Какой момент выбран художником? На картине фарисей указывает рукой на женщину и, обратившись лицом к Христу, говорит, объясняя, в чем дело. Значит, вот сейчас, еще не дослушавши, Христос низко наклонится и станет писать на земле, «не обращая на них внимания». Момент очень трудный. Еще ничто не обнаружено. Вся толпа в движении; женщина, хотя уже ее не тащат, инстинктивно пятится назад, как пятилась, когда ее влекла толпа. Внимание толпы сосредоточено на женщине - о чем свидетельствует выражение лиц, ближайших к ней. На Христа в толпе еще никто не обратил внимания. Только женщина испуганно и дико смотрит на Него, да на Него же смотрит спрашивающий фарисей, и стоящий с ним рядом саддукей. Пока Он наклонился и пишет на песке, толпа успокоится, оторвется от женщины и прислушается к тому, что говорит Он. Трудный, но хороший прием. Надо было дать характеристику толпы - и только в этот момент, в момент, когда все внимание толпы сосредоточено на женщине, и можно было дать эту характеристику. Вот один, осклабясь, заглядывает сбоку в лицо пойманной на месте преступления красотки; другой, разглядывая ее с ног до головы и с сластолюбивым выражением в глазах, потирает руки; третий уже схватил камень... А впереди фарисей, с едва сдерживаемою злобою, наступающий на Христа:
«Моисей нам заповедал... Ты чтό скажешь?»
А рядом с ним рыжий, заплывший жиром, недалекий саддукей, всею позой, всем выражением своего рыжего, огромного, опухшего лица как бы смакующий тот момент, когда, по его мнению, вопрос фарисея поставит Христа в решительное затруднение. У саддукея лицо говорящее; на нем без труда можно прочитать вопрос: «А ну-ка? что Ты теперь скажешь?» О, ведь этот саддукей, конечно, был тут же, и смотрел так же, когда Его, «уловляя в словах», спрашивали о монете Кесаря, о субботе, - был тут, и каждый раз уходил ни с чем; но вот теперь он снова верит, что они Его «уловили». Фарисей не так прост. На лице его выражение злобного торжества, но и затаенной боязни: он помнит еще монету Кесаря. Все это задумано прекрасно. Прекрасно задумана и группа учеников Иисуса. Лица у них у всех характерные и выразительные. Художник овладел своею задачей, и теперь лишь нужно одно, но самое главное, самое важное, без чего вся работа пропадет и рассыплется прахом. Вот эта толпа, вот этот фарисей и саддукей, вот и женщина, - не станем спорить с поклонниками г. Поленова, пусть все они - как живые. Но мы знаем и то, что должно случиться сейчас. Мы знаем, что сейчас этот Человек, сидящий там, на ступенях храма, произнесет несколько слов, и все они: и этот угрожающий фарисей, и этот заплывший жиром саддукей, и эта толпа, злобная, сластолюбивая, вожделеющая, наглая - все они, «обличаемые совестью», станут уходить «один за другим, начиная от старших до последних».
Предчувствует ли зритель, смотрящий на картину, на этого Человека, сидящего на ступенях храма, - предчувствует ли он, что этот Человек может сказать так и такие слова, взглянуть так и таким взглядом, что все до одного, сейчас еще погруженные в самые разнообразные ощущения грубой чувственности, злобы, глумления, - что все они, как громом пораженные, разойдутся, забывши свой умысел, бросивши приведенную жертву?
И если зритель этого не чувствует, то, значит, вся работа художника пропала и рассыпалась прахом; пропадает и эта набегающая толпа, и этот фарисей, и этот саддукей, и эти фигуры апостолов, и удивительный портик храма, и «прозрачное» синее небо - все это пропадает, все это рассыпается прахом, рассыпается на отдельные эскизы и этюды - и только...
Если в картине нет Его, нет Христа, некому разрешить достигший уже величайшего напряжения драматический момент, - значит, нет и картины.
А Христа на картине г. Поленова нет, до того нет, что фигура каждого почти из учеников значительнее фигуры Самого Христа, изображенного в виде какого-то не дурного собою и очень, как выражаются, «симпатичного» молодого человека. Вот этот-то «симпатичный» молодой человек, вокруг которого сосредоточивается или должен сосредоточиваться весь внутренний смысл картины, - этот-то «симпатичный» молодой человек разрушает все впечатление. Всмотревшись в него пристальнее, вы тотчас же поймете, что он не может говорить, как власть имущий, что эти умные, спокойные, даже смелые глаза не могут засветиться «проницающим» и «пожирающим грех» огнем, не могут взглянуть так, чтобы смутить и закореневшую в грехе совесть, чтобы смутить и гордыню ума фарисейского, и чувственную наглость толпы, не могут взглянуть так, чтобы приковать согрешившую женщину на месте: «и остался один Иисус и женщина, стоящая посреди», - что эти глаза не могут взглянуть и с выражением того безграничного, Божественного снисхождения, с каким они взглянут, когда Иисус скажет: «Женщина! где твои обвинители? Никто не осудил тебя?»
Все эти требования, которые мы предъявляем к художнику, желающему изобразить «Лик Христа», - все эти требования не выходят еще из тесных рамок данного сюжета. Что же, если мы выйдем из этих рамок? А мы обязаны выйти из них. Ведь если художник изображает Христа - он тем самым предлагает нам не только изображение Христа в данную минуту, но и изображение Его вообще. Если изображение верно, то изображенное лицо легко представить во всякую минуту жизни. Попробуйте же Христа, изображенного на картине г. Поленова, представить себе пророчествующим о Страшном суде и кончине мира, грозно обличающим книжников и фарисеев, воскрешающим Лазаря («Лазарь, выйди вон!» (См.: Ин. 11:43)), говорящим страже, пришедшей взять его: «Это Я!» («...И сказал им: кого вы ищете? Ему отвечали: Иисуса Назарея. Иисус говорит им: это Я. И когда сказал им: это Я; отступили назад и пали на землю»(См.: Ин. 18: 4-6)). Прочтите несколько следующих за рассказом о грешнице стихов в той же 8-ой главе Евангелия от Иоанна и попробуйте представить Христа, изображенного г. Поленовым, среди вопящей толпы, готовой побить его каменьями: «тогда взяли каменья, чтобы бросить в него»; попробуйте представить этого Христа ночью, в Гефсиманском саду - обливающегося кровавым потом, плачущего кровавыми слезами... Нельзя представить Христа, изображенного г. Поленовым, во всех этих положениях, ибо в лице этого Христа нет способности выразить все те чувства, которые должны выразиться на лице Христа во всех тех положениях, о которых мы только что напомнили... Это лицо не может выразить всех чувств и всех оттенков чувства, волновавших Христа, оно не может быть «зеркалом души» Его, - а между тем оно должно быть именно таким, чтобы на нем, на этом лице, «все изгибы души наружу вышли». И вот, на картине г. Поленова - нет Христа, нет Его вовсе.
По преданию мы знаем о Иисусе Христе, что Его часто видели плачущим, но никогда - смеющимся. Можно ли представить себе Христа, написанного г. Поленовым, часто плачущим и никогда не смеющимся? Но если г. Поленов хотел изобразить Христа даже не как Богочеловека, а лишь как великого человека, то лицо написанного им Христа не удовлетворяет даже и этому представлению. Достоевский с чрезвычайною глубиной проникновенного понимания заметил: «Великие люди должны чувствовать на земле великую скорбь». Можно ли уловить эту великую скорбь в выражении лица того Христа, которого г. Поленов сделал центром своей картины? А между тем Христос, если его рассматривать только как историческое лицо, именно и был «Мужем великой скорби»...
Но возвратимся еще раз к самому сюжету, взятому художником для своей картины.
Есть одно апокрифическое сказание, объясняющее образно, почему все обвинители женщины «смущенные удалились». Сказание объясняет, что, когда Спаситель, после слов Своих: «Кто их вас без греха, пусть первый бросит в нее камень», наклонившись, писал на песке, - Он писал там самый затаенный, никому неведомый грех каждого из предстоящих; и вот почему эти предстоящие, «будучи обличаемы совестью, стали уходить один за другим». В евангельском рассказе находим то же самое, только переданное более идеально: не писал Он на песке затаенный грех каждого, а читал в душе этот затаенный грех; и каждый из предстоящих чувствовал, что этот устремленный на него взгляд входит в его душу, обнажает эту душу от всех покровов лицемерия, притворства, казуистических оправданий, ставит эту душу лицом к лицу с ее Судией; каждый из предстоящих чувствовал, что на него смотрит Кто-то, знающий все, что было, что есть и что будет. Может ли Христос, написанный г. Поленовым, посмотреть таким взглядом? А если нет, то непонятно, почему слова, хотя и полные глубокого смысла, но произнесенные таким незначительным человеком, какой изображен на картине г. Поленова, - почему эти слова, как громом, поразили толпу...
«Кто из вас без греха»...
Да разве в этой толпе не было таких, которые считали себя «без греха»? Разве там не было того фарисея, который, молясь, говорил: «Благодарю Тебя, Господи, что я не таков, как этот мытарь?» Разве подобный фарисей и после слов: «Кто из вас без греха» - не считал бы себя вправе бросить камень? Почему же здесь, быть может первый раз в жизни, почувствовал далее он, что и он не без греха? Что, хотя на короткое мгновенье, расплавило его закаленное сердце, возбудило в нем неведомое ему волнение? На все это мог бы дать ответ только «Лик Христов», - но этого-то всеразрешающего «Лика Христова» нет в картине г. Поленова. Я ничего не имею против фарисея, написанного г. Поленовым. Он даже очень типичен, хотя далеко уступает тициановскому фарисею («Монета Кесаря»)[i]. Без сомнения, среди фарисеев были и подобные. Он хорош как эскиз, но он не годится для такой картины. Ведь здесь перед нами совершатся мировое событие, ведь здесь в лице этого фарисея грозно встало в последних судорогах все умирающее еврейство, ведь г. Поленов писал не исторический жанр, а историческую картину. Но для исторической картины его фарисей не годится. Он, как мы сейчас увидим, не только не уясняет собою смысл великого исторического момента, а затемняет его. Тут нужен фарисей, способный выразить все закостеневшее, окаменевшее в букве еврейство, - нужен фарисей трагический. Остановимся на этом пункте подробнее. В то время нравы евреев были очень распущены, закон Моисеев не вполне соблюдался; закон о побивании камнями «ятых в прелюбодеянии» и вовсе не соблюдался; могло быть - и это даже вероятнее, - что фарисеи схватили женщину вовсе не ради исполнения закона Моисеева, а единственно для того, чтоб иметь предлог «уловить в словах» ненавистного им пророка. Но посреди них мог найтись твердый, непоколебимый и тупой законник, хотя такой, который впоследствии говорил: «Лучше пусть погибнет один человек, а не весь народ»; может быть, он давно в тишине храма скорбел о поругании закона, ненавидел Христа, как разрушителя уже ослабевшего закона, искал случая стать на страже этого закона, не находя сочувствия даже в своей собственной среде; и вот - нашелся случай. Пусть его товарищи схватили женщину только для того, чтоб иметь предлог, - но ему нужен не предлог, ему нужно грозное восстановление закона; жертва в его руках и не уйдет; она будет побита камнями, и все увидят, что закон еще жив; ее участь решена; пусть ее ведут к Иисусу - и он пойдет туда, но не затем, чтобы спрашивать у Него, хотя бы лицемерно, не затем, чтобы «улавливать в словах», - нет, он пойдет, чтобы грозно обличить разрушителя закона. И вот он перед Иисусом. Может быть, вся жизнь его, этого фарисея, слилась в этом мгновении. Он пророк, он провозвестник истины, он каратель неправды, он восстановитель закона; он грозно простирает длань свою, старческие глаза его мечут молнии, вся фигура напряженная, как бы оторвавшаяся от земли; он - сам гнев, он посланник карающего Иеговы...
«Моисей нам заповедал... Ты что скажешь?»
Не слова уже слетают с его уст, а какой-то громовый вопль, потрясающий, трагический...
А Он, все наклонившись, чертит по земле.
«Ты что скажешь?»
Толпа притихла, забыла уж и приведенную женщину; почуялось что-то страшное и грозное; все умирающее, застывшее, закостеневшее еврейство грозно встало в лице этого фарисея; дело уже идет не о женщине, «ятой в прелюбодеянии», не о суде над ней; дело идет уже не о ее жизни и смерти, а о жизни и смерти этого воскресшего на мгновение еврейства... И среди этой мертвой, зловещей тишины, снова и снова раздается тот же ужасный вопль:
«Моисей нам заповедал... Ты что скажешь?»
О, это не торжествующий вопль, это вопль страшный, вопль холодного, трагического отчаяния...
И вот Он поднял голову. Все замерло. Грозно надвинулась толпа, быть может ждущая лишь слова, чтобы растерзать этого, сидящего там Человека, разрушителя закона... Он смотрит долго и пристально - и дрогнула толпа, не выдержавши этого взгляда. Один Его обвинитель стоит все в той же грозной позе посланца карающего Иеговы и ждет ответа...
И вот Он заговорил. Среди мертвой тишины, как веяние «хлада тонка», разносится каждое его слово...
«Кто из вас без греха, пусть первый бросит в нее камень»...
Этого никто не ожидал - и руки, готовые схватиться за каменья, опускаются; в растерянном недоумении переглядываются люди между собой и молча расходятся. Не ожидал этого и фарисей. Пошатнулся грозный посланник Иеговы - и вот уже перед нами не карающий пророк, а, быть может, сразу одряхлевший старик, бегущий от преследующего Его Божественного взгляда...
Чем бы показался Христос, написанный г. Поленовым, лицом к лицу с таким фарисеем, среди такой картины, среди такой сцены?
II.
Может быть, скажут, что я предъявляю к художнику невозможные требования, требования, выходящие за пределы того, что может дать живопись. Посмотрим, так ли это. Часто указывают на то, что ведь «Лика Христова» никто не создал, не только из современных художников, но и из старых, великих мастеров. Это, собственно говоря, не возражение.
Из того, что никто не создал, вовсе не следует, что нельзя создать. А если в самом деле нельзя, то незачем и браться, и надо удовлетвориться символическими, иконописными изображениями. Тогда нужно совершенно оставить даже притязание перенести «Лик Христа» из области иконописи в область религиозной живописи, которая в то же время есть и историческая. Но, мне кажется, раз художник берется за изображение евангельских сюжетов, в которых является Христос, то, вероятно, он думает, что «Лик Христа» доступен изображению. И думает правильно. Несомненно, «Лик Христа» доступен изображению, потому что Иисус Христос жил и действовал в Иерусалиме, при Понтийском Пилате, учил и проповедовал, ходил по земле, говорил, ел и пил, имел тело и лицо человеческие, многие видели это лицо, слышали, как говорил Христос, беседовали с Ним. А раз Иисус Христос, когда Он жил на земле, был доступен человеческому зрению, слуху, осязанию, - значит, Он может быть изображен и живописью, значит, изображение Его лика не выходит из пределов живописи, как не выходит из ее пределов изображение, например, апостолов. Иные говорят: как изобразить Бога? - и говорят праздно. Бога изобразить нельзя, Его «никто никогда не видел», - но Богочеловека, каким и был Христос, изобразить можно, ибо Он имел все человеческое - и телесное, и духовное, кроме греха. Скажут: а Божеское естество Его? Но ведь и Божеское естество Его проявлялось в человеческих формах, просвечивало сквозь человеческие черты лица, доступные человеческому зрению, а следовательно - и человеческому изображению. Почему же изображение Христа, жившего и учившего, выходит за пределы живописи, в чем невозможность? Невозможности нет, а есть лишь неизмеримо трудная для искусства, но возможная задача. Конечно, если Христос, каким мы Его знаем по Евангелиям, есть всего лишь «благородная мечта человечества», как в наше время многие думают, - то изображение Христа выходит из пределов живописи, потому что, как же в конкретном, живом лице изобразить «мечту»? - выйдет либо символ, либо произвольная фантазия художника. Так и выходило. Одни изображали Его каким-то политическим реформатором, как наш художник Ге в своей «Тайной вечери», другие - просто типичным евреем, каким изобразил Его Мункачи[ii]. И изобразивши так, подписывают под изображением «Христос» - и требуют, чтобы мы верили этому.
Но если мы имеем неоспоримое право предъявлять известные требования к художнику, изображающему какое-либо историческое лицо, то почему те же требования мы не имеем права предъявить к художнику, взявшемуся изобразить Христа? Говорят: мы не имеем портретов Христа, мы не знаем, какие Он имел черты лица. Но точно так же мы не имеем портретов многих исторических лиц, а между тем художники изображают их иногда удачно, а между тем критика находит такие изображения удовлетворительными или нет. Чем руководствуется в таком случае художник, чем руководствуется критика? Повествованием об этом лице - повествованием, из которого можно заключить о его характере, о его привычках, о его жизни.
Фантазия художника, правильно действующая, подсказывает ему, какое лицо, какой взгляд, какую фигуру, какие приемы должно иметь лицо такого характера, такого типа. Как Кювье по одной кости допотопного животного мог восстановить на рисунке весь облик его, так и художник часто по одной характерной черте восстановляет весь облик исторического лица. Конечно, чтобы художник мог это сделать, чтобы картина его была сама жизнь, надо понять, прочувствовать, схватить самую сущность исторического лица, сделать так, чтобы «все изгибы души его наружу вышли». Задача нелегкая, бесспорно. Часто, исполняя такую задачу, художники впадают в ошибки и односторонности, искажают облики исторических лиц. Чаще всего это случается, когда художник идет за каким- нибудь историком, которому самому неясно было историческое лицо, который сам судил о нем односторонне.
Так постоянно случается с современными художниками, когда они берутся за изображение «Лика Христа». Они идут за каким-нибудь историком, за Штраусом или Ренаном, подчиняются господствующим в современности воззрениям на смысл и значение Евангелия, христианства, Христа - и, понятно, впадают в ложь и односторонность. А так как теперь много развелось толкователей Евангелия, которые отбрасывают одно, прибавляют другое, стараясь подогнать содержание Священной Книги под свои воззрения, то это отражается, конечно, и на творчестве живописцев. Замечательно, что изображение исторических лиц удавалось лишь тем художникам, которые проникались народным воззрением на эти лица - воззрением простодушных летописцев, хроникеров, воззрением, выразившимся в народных легендах; в этом духе созданы гениальнейшие произведения Шекспира, Вальтер Скотта. Мне кажется, что и «Лик Христа» может быть создан живописцем, если он проникнется народным воззрением на Христа; а это народное воззрение совпадает с воззрением Церкви...
Говорят еще: пусть все это так - но того, жившего Христа, распятого при Понтийском Пилате, которого многие видели, с которым многие говорили, - все же того Христа, Богочеловека, никакая фантазия художника-человека представить себе не может; это - выше человеческой фантазии. Почему же? Даже холодное рассуждение может обозначить признаки внешности Иисуса Христа, - хотя, конечно, холодного рассуждения недостаточно для того, чтобы воспроизвести образ. Даже холодное рассуждение может сказать, что, конечно, Иисус Христос имел самое прекрасное человеческое тело и самое прекрасное человеческое лицо. Он имел все человеческое, кроме греха, а так как грех заключается в победе плотских стремлений над духовными, то, следовательно, Его красота была духовная, а не плотская; следовательно, лицо Его было столь одухотворено, что эта духовная красота совершенно затмевала собою красоту самых прекрасных черт лица. Это понимал Рафаэль. Возьмите хорошую фотографию или гравюру Пожалостина с его знаменитой «головы Христа» из картины «Несение Креста», и, всмотревшись, вы после, проверяя свое впечатление, заметите, что прежде всего вас поражает духовная красота этого лица - до того, что вы с первого разу даже не замечаете черт лица и, лишь сделавши над собою усилие, чтобы подавить впечатление, можете разглядеть эти черты - изящные и благородные, но далеко не идеально прекрасные. Рафаэль, вероятно, нарочно взял не идеально прекрасные черты лица, боясь, что иначе невозможно будет дать сильного перевеса красоте духовной - и в этом его ошибка, и вот почему его «Лик Христа» все же неудовлетворителен. Надо, чтобы и при идеально прекрасных чертах лица духовная красота его подавляла физическую...
Затем, в частности, о выражении. Вот как предание, переходящее из уст в уста, еще с первого века рисует Христа:
Он (то есть Иисус Христос) высокого роста, прекрасен, имеет благородное лицо, так что те, кто смотрит на Него, любят и боятся Его. Он имеет волнистые волосы, винного цвета, которые лоснятся при спадении на плечи и разделяются посредине головы по обычаю назареев.
Чело Его чисто и ровно, а лицо безо всяких пятен или морщин, но рдеет нежным румянцем. Его нос и рот безукоризненно красивы; Он имеет окладистую бороду того же самого орехового цвета, как и волосы, не длинную, но раздвоенную. Глаза у Него голубые и очень светлые. Он страшен при укоре и любвеобилен при увещании. Его никогда не видели смеющимся, но часто плачущим. Стан Его прямой, а руки и члены прекрасны на вид. В разговоре Он важен, скромен и умерен; и Он прекрасен среди сынов человеческих[iii].
Мы привели это описание наружности Христа не для того, чтобы посоветовать художнику рабски следовать ему в своем изображении; мы хотели только указать, что предание описывает наружность Спасителя гораздо ближе к действительности, гораздо ближе к тому, как изображен Христос в рассказе Евангелистов, нежели изображают Его современные художники. Обратите внимание на подчеркнутые нами места в этом описании наружности Христа. Наши художники стараются сделать Христа только любвеобильным (да и то неудачно) - предание говорит, что Он был и страшен при укоре; наши художники стараются написать «Лик Христа» так (но неудачно и в этом отношении), чтобы все полюбили Его, - предание говорит, что Его любят и боятся; наши художники совершенно устраняют при создании «Лика Христа» тот присущий этому лику постоянный колорит возвышенной, неземной скорби - предание особливо подчеркивает эту скорбь, говоря, что Его часто видели плачущим и никогда смеющимся. Черты, отмеченные преданием, более совпадают с евангельскими чертами, ибо и Евангелие рисует нам Христа не только бесконечно кротким, но и бесконечно гневным, - конечно, тем праведным гневом, о котором нам говорят пророки, и Евангелие рисует нам Его любвеобильным в увещании и страшным в укоре. В Христе, которого нам изображает Евангелие, чувствуются не только бесконечные, сверхчеловеческие любовь и снисхождение, но и сверхчеловеческая, бесконечная, всепокоряющая себе сила, и вот этой-то силы наши современные художники не передают в своих изображениях Христа, а без выражения этой силы нельзя передать и выражения безграничной любви.
Художник может при помощи своей творческой фантазии создать «лик Христа» - но, конечно, при помощи фантазии, правильно развившейся, правильно воспитанной, - при помощи фантазии, направляемой высоким душевным настроением художника, высокою его объективностью... И на этом пункте требования религиозные совершенно совпадают с требованиями эстетическими. Шопенгауэр, один из замечательнейших эстетиков нашего столетия, определяет художественную объективность как результат подавления воли к жизни, то есть как результат умерщвления в себе всего личного в отношениях к жизни и ее явлениям. Переводя эти выражения на простой и более правильный язык, можно сказать, что художественная объективность есть результат подавления в себе страстей, подавления похотей плоти в обширном смысле слова - и похотей тела, и похотей ума, и похотей воли. Только человек, умертвивший в себе страсти, способен к чистому созерцанию, без которого невозможно художественное творчество. С этой точки зрения художественное творчество является, в известном смысле, мученичеством, подвигом всей жизни. Так и смотрели на художество все великие художники, особенно наши русские, так смотрели Пушкин и Гоголь, так смотрит Л. Толстой. Он говорит не о наслаждениях творчества, а о страдании творчества, о муках творчества. Мука эта и заключается в самоочищении, в непрестанном нравственном усовершенствовании, без которого немыслимо дело художества, в постоянном нравственном самоусовершенствовании, для которого необходимо постоянное, внимательное и мучительное исследование своей собственной души. Никакой внешний талант, то есть умение изображать, не может помочь художнику без этой постоянной внутренней работы над собою. И чем выше сюжет, тем выше должно быть настроение художника, тем чище должна быть его душа, чтобы осилить такой сюжет в изображении. Несомненно, что, берясь за изображение «Лика Христа», художник должен иметь самое возвышенное душевное настроение, какое только может иметь человек: тогда только фантазия его будет действовать правильно, тогда только его способности изображения будет что изображать. А такое возвышенное душевное настроение достигается лишь путем нравственного самоусовершенствования, путем подвига. Нельзя созерцать солнце больными глазами, нельзя постигнуть Христа больною, опутанною страстями душой. А ведь художник именно и должен созерцать Христа, иначе он не в состоянии будет изобразить Его... Мы знаем, как писали средневековые художники, большею частью монахи, свои религиозные картины. Они смотрели на свое дело как на дело святое, они приготовлялись к нему, как к подвигу, - покаянием, постом, молитвой, умерщвлением плоти; они молили Христа, чтобы Он дал им силу изобразить Лик Его... И вот, все знатоки искусства единогласно утверждают, что нет ничего подобного созданиям хотя бы Фра БеатоАнжелико, что его религиозные картины дышат святостью, проникнуты ею, что, несмотря на младенческую технику, эти картины производят неотразимое впечатление даже на людей неверующих или плохо верующих... Отчего это? Да оттого, что изображать можно лишь то, во что веришь, что знаешь, что чувствуешь. Как же, не веря в эту святость, не зная ее, не чувствуя ее, можно изображать ее? А вера в святость, живое чувство ее даются только подвигом - подвигом всей жизни. Не имея живой и деятельной веры во Христа, не идя за Ним путем подвига, не неся креста Его, не может художник изобразить Его, каким бы талантом ни обладал он, потому что не может созерцать Его... Никакая техника, никакое изучение, внешнее и холодное, никакие «этюды с натуры» тут не помогут, хотя бы техника была еще совершеннее, а изучение еще глубже. И если художественно изобразить явления обыкновенной жизни художник может, лишь взглянув на эти явления не материальными очами, а очами души своей, то тем более это должно отнести к сюжетам, взятым из Евангелия, из жизни Христа... Какая же высота душевного настроения необходима, чтобы увидеть Лик Христа не материальными очами, какими хотят Его видеть современные художники, все полагающие в этюдах и изучениях, а «очами души»?.. А что Его можно видеть так - это несомненно, в этом уверены все простые, неученые, но чистые сердцем люди, в этом уверены и глубокие ученые, погрузившиеся в исследования Его жизни и деяний. Прекрасною иллюстрацией ко всему нами высказанному могут служить слова одного английского богослова[iv].
Сорок дней уже прошло со времени распятия, - говорит он. - В течение этих сорока дней девять раз Он был видим глазами и осязаем руками человеческими... Но вот настало время, когда Его земное соприсутствие с апостолами должно было прекратиться навсегда, пока не возвратится Он во славе судить мир. Он встретился с ними в Иерусалиме и, поведши их по направлению к Вифании, велел им не отлучаться из Иерусалима, пока не приимут обетованного им Духа. Он остановил их праздные расспросы о временах и летах и повелел им быть провозвестниками Его во всем мире. Эти последние, прощальные наставления, вероятно, высказаны были на какой-нибудь из пустынных и уединенных возвышенностей, окружающих это селение. По окончании их Спаситель поднял руки и благословил Своих учеников. И когда благословлял их - стал удаляться от них. Он поднялся пред глазами их, «и облако взяло Его из вида их».
Между нами и Его видимым бытием, - продолжает английский богослов, - между нами и прославленным Искупителем, сидящим ныне одесную Отца, то облако стоит и доселе. Но око веры может проникнуть чрез него, фимиам истинной молитвы может подняться выше его, и роса благословения может сходить чрез него.
Возвыситься до такого душевного настроения, скажем мы, чтобы «око веры» проникло через облако земных чувств, земных страстей, земных помыслов, ставшее между Ним и нами, - вот единственный путь, которым художник может дойти до сознания «Лика Христова», такого «Лика», который в созерцающем Его возбуждал бы чувства любви, страха и бесконечного благоговения... Иначе с художником случится то же, что случилось с живописцем Ананией, по рассказу церковного предания. Предание повествует, что князь Авгар, княживший в городе Эдессе во времена земной жизни Спасителя, наслышавшись об учении и чудесах Господа, отправил к нему посла с письмом, в котором просил исцеления от тяжкой болезни. Посланец князя был живописец Анания, которому Авгар также поручил изобразить на холсте лик Христов. Анания, придя в Иерусалим, от множества народа, окружавшего Христа, сперва не мог подойти близко и рассмотреть черты Его. Но потом он нашел огромный камень, возвышавшийся от земли, и, ставши на него, хорошо мог видеть Господа. Он уже приготовил холст, чтобы писать, но «все усилия его оставались тщетными, потому что в глазах его лицо Спасителя постоянно изменялось, и черты Его делались неуловимы для живописца»[v].
С нашими художниками случается то же самое, что случилось с язычником Ананией, не приготовленным к лицезрению Божественного лика: «Лик Христов» не дается им; как только они берутся за кисти и краски, все усилия их остаются тщетными; «Лик Христов» в их глазах постоянно изменяется, черты лица Его делаются для них неуловимыми - и останутся неуловимыми до тех пор, пока не явится художник, который, обладая дарованием гениальным, путем великого страдания и самоотречения проникнет сквозь то облако, которое скрывает от нас «Лик Христов», пока не явится такой художник, который путем страдания и самоотречения достигнет той высоты объективности, той способности созерцания, без которой невозможно никакое истинное художество и которая должна быть тем выше, тем совершеннее, чем возвышеннее сюжет, вдохновляющий художника; пока не явится такой художник, который, обладая всеми чудесами техники искусства, всем знанием, в то же время будет способен, подобно наивному Фра БеатоАнжелико, повергаясь в прах, молить Спасителя, чтобы Он даровал ему силу и разумение изображать лик Его...
Современным же нашим художникам лучше вовсе не браться за изображение Христа или, по крайней мере, прежде чем браться, хорошенько исследовать себя, сообразить свои силы и средства, иначе, не говоря уже ни о чем другом, они будут грешить против правды художественной, как погрешил против нее г. Поленов; фигура Христа в его картине, менее значительная, чем даже иные фигуры апостолов, нарушает художественное равновесие и тем самым лишает картину достоинства произведения художественного, обращает ее лишь в несколько собранных на одном холсте этюдов и эскизов...
Меньше самонадеянности, больше смирения - хотелось бы нам сказать нашим художникам... Это смирение и послужило бы лучшим признаком близости их к исполнению высокой задачи, ибо чем больше, чем полнее, чем глубже понимает художник весь колоссальный смысл такой задачи, как изображение Христа, тем менее он надеется на свои силы...
Мы надеемся, что русский народ, сохранивши в душе своей веру, в которой залог надежды и источник любви, - мы надеемся, что русский народ выдвинет из своей среды такого художника. Думаем, что наша надежда имеет твердое основание не только в вере нашей в духовные силы русского народа, но и в совершающихся фактах. Такой художник уже появился у нас. Его создания еще не предстали пред очами всенародными, но уже созрели и воплотились. В стороне от суетливого и бессмысленного брожения, совершающегося на поверхности русской жизни, черпая свою силу из глубины ее, из глубины духа народного, этот художник в тиши и одиночестве делал свое великое дело, и плод его труда - созданный им дивный лик Богоматери, еще не открытой для очей всенародных[vi], уже привлекает внимание всех, кому дороги судьбы русской живописи. Этот художник - В. М. Васнецов. Труд его жизни еще далеко не завершен, но сделанное им уже свидетельствует, что к великим именам нашим, к именам Пушкина и Гоголя, создателей нашей художественной словесности, к имени Глинки, создателя нашей национальной музыки, быть может, прибавится еще одно великое имя - создателя нашей национальной живописи. Вся моя настоящая статья есть лишь как бы краткое предисловие к предпринятой мною работе, которая будет посвящена критическому анализу произведений В. М. Васнецова, выяснению их внутреннего смысла и значения.
Примечания
[i] «Динарий Кесаря».
[ii] Картина М. Мункачи «Христос перед Пилатом» (1881).
[iii] Из апокрифа - письма римлянки из Иерусалима сенатору ПублиюЛентулу.
[iv] Имеется ввиду Ф.В. Фаррар.
[v] Цитируется Сказание о появлении образа Спаса Нерукотворного.
[vi] Речь идет о фреске В.М. Васнецова «Богоматерь с младенцем» во Владимирском соборе в Киеве.