На леднике

Они вышли к распадку с четырехчасовым опозданием.

Джон еле волочил ноги.

Не подобранные как надо ботинки, купленные в таежном поселке: в крашеном ржавой охрой дощатом вагончике-магазине, превратили обе его ступни в сочащиеся болью кожаные лохмотья.

Шнобель, конечно, говорил ему, просил, показывал на себе: как сделать портянки, давал порезать свою футболку из пакета с сухой одеждой. Но разве что-то докажешь этому упертому американцу? Теперь он ходит в кровавых носках, переваливаясь, как селезень: с боку на бок.
А в аптечке ничего нет - только перекись.
Сейчас у него озноб начнется... Бедолага...
Стер ноги еще на маршруте, сменил ботинки - и только хуже сделал.

В распадке - никого.
Вездеход ушел не дождавшись... Ждал он с утра... видать, больше не мог - один на всю округу. А, может, его и не было вовсе: сломался... тоже - может быть.

Знаков нигде никаких нет, ни кострища, ни следов. Скорее всего, и не было никакого вездехода..
На метеостанции - тоже сейчас пусто: даже весточку не послать.
Вместо стакана спирта и горячей каши с тушенкой - теперь делить на двоих один тощий сухарёк и идти, идти...Сорок с лишним верст еще топать. Вот, проклятье!
Ну, что - ему: морду бить надо было, чтобы он обулся, как следует?
Надо было...
Да теперь поздно. Теперь его жалеть надо и на себе тащить!
Зараза! Что ни иностранец - то приключение! Упертые...Гордые сильно. Представители цивилизации, понимаешь... Мы им тут вроде клоунов. Смотреть можно, а слушать не надо.

- Джон! Смотри туда! Лукаешь? Вон там... большой маунтин -просекаешь? Айс там - понял? Ледник...Нам туда теперь. Напрямую пойдем, страйт! Понял? В обход не выберемся - сдохнем. Андестенд? Там вэри колд! Дубак. Это тут лето - а там снег. Сноу...Свитер есть? Ферштейн?

Американец вытащил из рюкзака толстый ирландской шерсти свитер под горло.
- Well?
- Да, велл, конечно, - улыбнулся Шнобель. - Хоть тут ты не оплошал. Слушай...На метеостанции есть пара ледорубов. Айс хаммер - там...есть два альпеншток. Свяжемся и пойдем. Тугезе - понял? В связке пойдем. Через вон тот маунтин.

- Затшем? - спросил Джон. - Там йест пут... - Он показал на выход из распадка.
- Нет. Нельзя туда, - покачал головой Шнобель. - Медведи там. Беарс, мэни штук ходит туда-сюда вразвалочку. Понимай? А у нас дробь одна. На бекаса. Да, ты - поди еще эту зверюгу завали... Фальшфейер один на двоих - не поможет. Дэнджер это вери матч...Опасно, понял? Да и как идти? Ты на лапы свои глянь, гусь! Куда ты пойдешь в обход? Далеко! На мясе прыгать будешь? Обратно на базу ты тоже не дотянешь...далеко. В Черо, по тайге с твоими лапами - четверо суток - а на базу все пять...ну куда? Сдохнем. Андестенд? А через перевал - послезавтра уже будем на месте. Народа на маршрутах нет. Никто не подкормит. Дроби два патрона. Свое все подъели: шли же медленно. Я бы взял больше, да смотри: сколько у тебя груза - сам унести не можешь. Тут уж лишний килограмм - как застрелиться. Рыба - ниже по течению, а там мишки ходят. Май месяц - ни грибов, ни ягод. Ну, засада, короче.

Магазинов тут нема. Деньги - это просто бумажки. Костер только ими разжечь. Понимаешь? Только вверх.

- Надо...Stay... - осторожно предположил Джон.
- Стоять? Ждать? Кого?!Ты в своем уме? Это очень сильно мэд айдия! Ноу стэй - только топать! Через силу - гоу! Жрать-то что будем? Лекарства нет! Ручей - горный, верхи самые, рыбы нет. Думали, выйдем быстро - что там идти-то было? Обещали вездеход - где он?
А теперь рвать надо когти. Так что и не думай даже.

Джон вымыл в горной речке ноги и обработал раны перекисью.
Шнобель даже ушел подальше, чтобы не слышать, как он стонет и воет от боли.
Затем сложили вещи поплотнее, сверху пристроили пакеты с сухой одеждой.
- Драй. Сухое. Ноу точь! Понял? Не трогать - пока я не скажу! - предупредил Шнобель.

Теперь оставалось пройти километра четыре до метеостанции.

Как только они вышли к берегу и побрели вверх по течению - сразу же напоролись на свежие следы здоровенного медведя.
- Foot! - Джон увидел первым и встал столбом, испуганно глядя на след.
- Да уж...Биг фут...Беар - здоровенный... Но это лучше, чем медведица с тинэйджерами...
Шнобель вытащил фальшфейер и повесил на шею. Затем вынул топор и дал Джону.

- Это... - начал говорить тот...
- Это - отбиваться! Килл мишку. Топором в морду. Хрясь и всё. Пусть не лезет. Понял?
Джон отчетливо представил несоответствие себя, "киллера", и «мишки», и замолчал.
- Ладно, пошли отсюда - поторопил сам себя Шнобель, и они двинулись в путь.

У Джона заметно прибавилась скорость, но ясно, что это только от испуга, ненадолго. Сейчас мягкие еще портянки сваляются от ходьбы, и идти он больше не сможет, если не пересилит себя. А если пересилит - натрет еще больше. Капкан просто какой-то.

На метеостанцию вышли к вечеру.

Останавливались. Перематывали портянки. Долго шли. Последний километр Джон ковылял «на зубах», зная, что стирает ноги в полное уже месиво. Но вот избушка, всякие раскоряки с приборами...может... есть - что пожрать-то внутри?
Не исключено...

Внутри оказался большой пакет макарон на веревочке под потолком и пачка «Примы».
Более чем достаточно! А вот и подарок судьбы! Презент шикарный - тюбик с облепиховым маслом! А вот еще удача! Ну надо же! Аспирин!
Они сварили ужин, часть вареных макарон завернули в пергамент - про запас.
Улеглись на деревянные неровные нары, подстелив тряпье, протопили хорошо печь, несмотря на летнюю вполне обстановку. У Джона, намазанного спасительным маслом началась лихорадка и Шнобель дал ему аспирин. Погреться перед выходом на лед было нелишним, печь гудела всю ночь: Шнобель спал урывками, просыпался и все кормил и кормил ее новыми дровами.

Два раза за ночь американец подскакивал, услышав шум у дверей, пришлось успокаивать его тем, что это сохатый бродит - не медведь.
- Здесь дым от печки - он не подойдет. Дверь мощно сделана - открывается наружу: не повод для беспокойства. А сохатому тут, видать, соль сыпали - вот он и ходит по старой памяти.

В шесть утра он уже проснулся.
Пора было двигать, чтобы не ночевать на леднике две ночи.

Новоявленные альпинисты взяли ледорубы, нашли в ящике под нарами четыре ржавые кошки для ходьбы по льду, за что благодарный Шнобель даже перекрестился от радости: очень надежные железяки с ремнями. Выбрали всю веревку, какая была в ящике, но только кусок репшнура, прочного и не скользкого, подходил для дела. Его и уложили в рюкзак вместе с парой карабинов, взятых для сцепки.

- Идем? - спросил Джон.

- Сядь, ходок...посиди. Так надо - перед дорожкой.

Они сидели молча.

Шнобель разминал «Приму», не спеша закурить. Джон смотрел себе под ноги и стыдливо отводил взгляд от покалеченных ступней. Масло помогло, но заживить все - требовались несколько дней, а их-то как раз и не было в запасе.

Шнобель выглядел спокойным, хотя отлично знал - чем может закончиться этот поход, Джон побаивался неведомых пока опасностей, толком не представляя себе их. Сидение перед дорогой не было лишним - между путниками постепенно стало проскакивать встречное неосмысленное еще движение, надежда на понимание, на выручку, ведь случись что - не спасут ни кошки, ни шнур, ни ледоруб. Спасет только человек и этот человек - перед тобой.

На столе лежала придавленная ножом записка.
«Американец стер ноги. Еды нет. Два патрона с дробью. Выходим через ледник и перевал в Черо - по правому берегу Безымянного ручья, далее - через переправу и по левому берегу реки». Число. Время. Фамилия: Шноренко. Спасательный отряд "Берег".

- Ну, все! Стэндапаем и пошли!

Когда они подходили к леднику, то все силы, помогавшие Джону хоть как-то держаться и противостоять боли - иссякли. Глаза его не выражали больше скорби по своим ступням, глядели вперед почти бессмысленно, подернутые белесой дымкой непрерывной, неубывающей боли. Шнобель невесело поглядывал, как тот молча сидит и качается всем телом в такт ударам своего пульса, и как боль бьет его наотмашь зазубренными железными волнами.

Пора было вставать и начинать подъем, а Джон все сидел и раскачивался.
Шнобель тоже все никак не мог отдать жестокий приказ...наконец он выпрямился, закинул рюкзак, связал лямки на груди и сказал Джону:

- Лучше гор могут быть только горы!
- Что? - не понял Джон.
- Горы - зовут! - Шнобель весело кивнул ему в сторону перевала.
- Я не могу, надо stay ...wait...
- Ноу вэй. Ноу стэй. Ноу вэйт. Понимаешь? - порубал словами воздух Шнобель, - Только гоу... Как хочешь - так и гоу. Назад вэя нема.

- Нет...

Шнобель молча сел на камень от этого «нет» и закурил.

- Слушай... - наконец выговорил он. - Ты зачем сюда пришел?

Он подбирал слова, тщательно изучая их смысл, прежде чем произнести. -

- Это что тебе - «Нэшинал Джиографик», блин? Думаешь, счас чипсы принесут? «Кока-колу» со льдом? Ты пошел сюда, в тайгу, в глухомань, как на прогулку, заблудился, отстал от группы, тебя искали, на уши всех поставили... Я тебя нашел, и я тебя отсюда вытащу живым! Живым, понял? Хочешь ты или нет! Я твой командир и твоя надежда на спасение! И ты будешь слушать меня или сдохнешь! Андестенд?

Джон молчал, понимая без перевода - что ему говорят.

- Здесь никого нет! Ты и я! И все. Смерть повсюду ждет наши души. Там - спасение! Там! - Шнобель указал ему на ледник. - И времени нет! Ноу тайма! Тайм весь кончился! Идти надо, Джон ...встать и идти. Понятно?

Тогда американец глянул на него с ненавистью, встал и сказал:
- Хватит. Плин. Весь голова проел. Идем!

Все получалось в точности так, как и рассчитывал Шнобель.
Они выйдут на первую седловину и силы покинут Джона окончательно.
Так и вышло. Аргумент у него был прогнозируемый: если идти на больных ногах - можно свалиться в трещину, коих на пути было предостаточно: коварных, занесенных плотным снегом, спекшимся под лучами солнца в некрепкий наст.
А ночевать-то надо было на вершине. А до нее еще было - ой-ёй сколько!
И он дал ему макарон. Он рассказал ему анекдот про непутевого чукчу, который Джон совсем не понял, но смеялся вместе со Шнобелем, так будто родился на этой самой Чукотке. Он порадовал американца припрятанными в своем рюкзаке чистыми портянками и дал напиться из фляги, опекая его как малое дитя. Он все сделал, чтобы Джон снова, собрав себя в кулак, встал и пошел, открыв в себе доселе неведомые ему силы.

Путь на второе седло оказался самым опасным участком.
Куда бы они не шли - всюду перед ними возвышались крутые подъемы, широкие трещины, в которые ледоруб проваливался весь сразу или нагромождения льда.

Последние силы уходили на разведку пути, и скоро уже Шнобель сам валялся на снегу без сил, грыз лед от жажды, хрипел от досады, и думал нехорошие мысли.

К вечеру осталось преодолеть совсем немного, но изможденные, измочаленные, несколько раз чуть не рухнувшие вниз, увлекая за собой напарника, с кровавыми ссадинами на руках и ногах, с согнутыми под рюкзаками спинами, замерзшие до немыслимой степени - они молча смотрели на закат солнца так, будто это их покидала жизнь, уходя за линию необратимого горизонта.

Длинные тени, облака, подкрашенные бордово-алыми красками заката создавали фантастический вид с почти самой верхней точки ледника. Холодная, беспредельно совершенная красота неба, гор и ледового пространства, отливавшего ало-голубыми искрами, вовсе не трогала их, оставаясь вне сознания, которое хотело только сна, еды и покоя.

- Нам нельзя оставаться тут... - Шнобель уже не говорил, а с трудом вынимал из себя слова и Джон напрягал в себе все силы, чтобы понять их. - Теплеет, может быть ледопад, сель небольшой, мы провалимся и съедем вниз вместе со льдом вперемешку- убьемся... Ветер поднимается... Сдует...Понимаешь? Винд...вэри стронг...Сильный ветер будет....надо идти вверх. Там есть место, где можно укрыться. Там...лайф...Жить будем.

- Здес. Надо stay здес и все...Затшем наверх? Сила нет. Умирайт там. Сдокнем...
Джон говорил свои слова решительно. Шнобель в первый раз испугался. Только что они сопротивлялись холоду и расстоянию вместе, и вот он - один. Неуютно стало так, что он передернул плечами как от озноба. Терпение стало куда-то деваться. Шнобель перестал его замечать в себе и разразился в адрес американца увесистой тирадой.

- Ну вот что, дорогой друг. Хватит уже уговоров. Я - спасатель. А ты, чайник импортный. Ясно тебе? Хочешь сдохнуть тут? Сильно хочешь? Пожалуйста. Я тебе помогу. Подыхай на здоровье. Без меня только.

Шнобель отстегнул карабин, поковырял кошкой наст и глянул наверх.

- Чё тут идти-то? Боишься так, что ли? Струхнул? Афрейд? - давил он американцу на все мозоли сразу. - Ну и помирай тут! Скажу, что ты свихнулся. Спятил - скажу. Гоу крэйзи. Поверят... Короче, так: или идем вместе, или - ты загнешься тут один. Андестенд?

Американец понял его правильно. Это было отчетливо видно.
Тогда Шнобель, с усилием совладав с собой, встал и показал на карабин Джона.
- Еще раз. Давай повторим. Запомним. Да? Вот...там...трещины. Большие. Кто-то может упасть. Фолл...понял, да?
- Да...
- Вот ледоруб... если ты падаешь - надо воткнуть со всей силы! Кошками упереться как можно прочнее - ударом ноги. Я тебя не удержу, если ты не воткнёшься, не ухватишься за ледоруб, забудешь про кошки! И ты меня - тоже не удержишь, если упаду и не заякорюсь сам. Понял? Надо делать... анкер.
- Да...
- Вот карабин...если я тяну тебя за собой вниз...а ты не можешь меня вытянуть вверх - схвати щнур, подтяни петлю рывком вверх - и расстегни карабин, понял? Отпусти меня вниз...
- Нет...как - внис? Я не понимай...
- Ну... так...один дэдмэн лучше, чем два трупа, понял?
- А ты?
- А я не буду тебя отпускать.
- Почему?
- Потому что... Потому, что это закон. Потому, что я за тебя отвечаю. Мне нельзя тебя бросать. Грех это.

Джон молчал, не зная - что ответить.
Все это какое-то сумасшествие, его жизнь висит на волоске и не только его...
И вот теперь он должен еще и сбросить кого-то в пропасть, если что...

- Мни это не нравится... - Сказал он Шнобелю, пряча глаза.
- А уж мне как не нравится! - Засмеялся тот хриплым скрипучим смехом.

Они пристегнулись, постояли немного, собираясь с силами, и пошли. Строго по проложенному маршруту. Ни влево, ни вправо отклоняться было нельзя, но, все-таки, первым провалился в трещину Шнобель. Джон только увидел, как тот шел впереди и вдруг исчез, будто растворился в снегу. Только облачко снежной пыли зависло на том месте, где только что маячила его фигура. В этот же момент шнур так рванул вперед, что Джон лязгнул зубами, не устоял и на животе поехал к краю трещины. Он не успел даже что-то подумать, как оказался у самой пропасти, но в этот момент услышал глухой удар и понял, что Шнобель заякорился ледорубом. Со всего маху Джон вонзил свой «айсхаммер» в лед, растопырился

всем телом на припорошенном колким снегом льду и почувствовал, что шнур ослаб и больше не тянет его вниз.

- Ааа! - крикнул в трещину Джон.
- Окей! - ответила ему трещина. - Держишь?
- Да!
- Гоу назад! Понял?
- Йес!
- Тяни, понял?
- Йес!

Джон уперся и потянул. Не тут-то было...
Ведь на том конце шнура висел не один килограмм.
Джон скользил, извивался всем телом, слышал - как бьет кошками в стену Шнобель, не забывая при этом что-то выкрикивать, стонать и охать. Джону удалось вытащить шнур лишь на метр, когда вдруг тот напрягся как живой удав и снова потянул вниз.
- Все! - Заорал Шнобель из трещины. - Бросай! Фаст! Брось! Джон! Аллес!
Джон потянулся к карабину, чтобы сбросить петлю, но вдруг яростная, кипящая мысль стукнула ему под дых: «Я не выберусь один! Это смерть!»

- Аааа! - заорал он без сил, задергался на снегу и тут увидел небольшой ледяной выступ, вполне пригодный для того, чтобы стать упором. Джон извернулся змеей, закинув ноги вперед всего тела. Он проиграл еще метр длины шнура, но зато уперся обеими кошками в прочный бугор и теперь мог удерживать шнур и висящего на нем в пропасти человека.

Шнобель почувствовал, что держит мертво.
- Джон? Окей? - крикнул он вверх, задрав подбородок.
- Да! - ответил Джон радостно. - Да! Go верх! Бистро...

Царапаясь, как коты по стальному листу, выгрызая сантиметр за сантиметром, они все-таки добились своего и избитая в кровь, веселая рожа Шнобеля появилась из трещины.

- Хау ду ю ду? - спросил он, растянув рот до ушей и перемахнул через край на лед.

- Отлитшно! - захохотал Джон и они, как безумные стали валяться в снегу, орать какие-то двуязычные глупости, бить кулаками в лед и дурачиться, пока не вымотались, не затихли и им не захотелось молчания. Выжатые до последнего предела, до мелкой дрожи во всем теле, еще недавно - глаза в глаза глядевшие смерти, узнавшие - что такое настоящий страх, почти уже смирившиеся с гибелью...они лежали на снегу и смотрели в небо. Спокойно, как перед сном. Без страха, без истерики...

- Главное - верить, Джон... - проговорил Шнобель. - Верить что Бог тебя спасет. И он спасет.

Обоим им стало вдруг ясно, что нет никаких преград, нет смерти, нет холода и льда. Все это - чушь, фетиш, ерунда...Есть только своя лень, усталость, страх. Но это преодолимо. Есть два человека и их крепкая, спаянная вместе, воля, и этого достаточно, чтобы пришло, спасение, в виде куда большей и справедливой воли свыше. Трус умирает еще до того, как смерть берет его душу. Она берет ее легко, а вот тягаться с упертыми, наглыми, хохочущими ей в лицо - смерть не любит. Плевать теперь они на нее хотели...

Глубокой ночью, забравшись в каменную пещерку, естественным образом сложенную

природой из больших гранитных валунов - настоящее чудо для двух сумасшедших путников на вершине, слушая как рвет воздух вокруг них яростный ледяной ветер, вжавшись бок в бок, непрерывно дрожа от холода, они все прокручивали и прокручивали этот эпизод, карабкались по ледяной стене вновь и вновь и тянули изо всех сил шнур, так, что напряжение внутри не отпускало, подстегнутое дрожью, не давая им уснуть хотя бы на минутку.

Шнобель вынул сухарь и сломал его пополам.
Вышла полная луна, и обрывки туч стали играть с ней, закрывая ее то слева, то снизу. Яркая, самодовольная, растекшаяся блином, она, рассыпалась на кусочки, пряталась за ширмочки облаков, улыбаясь раскосой улыбкой и, танцуя в свое удовольствие, снова собиралась в желтый летучий блин.
Ураган уже стихал, уступая место волнам теплого тумана, поглощавшего окружающий мир. Что-то стало потрескивать внизу и Джон заволновался.

- Не переживай, - сказал ему Шнобель, - Нас это не касается...
И - тут же, нарастая, грохоча все больше, усиливаясь многократно, раздался звук приближающегося реактивного бомбардировщика. Он пролетел в ночи над их головами, собирая в гармошку расплывшееся сознание, и устремился вниз...

Это был ледопад.
Их каменная «беседка» дрогнула, посыпался песок, но больше ничего не случилось, а внизу грохотал сель, уходя ровно по тому месту, где Джон так настойчиво хотел остановиться на ночлег... Он не видел из-за тумана - что там было внизу, но зато ясно себе представлял, как летят они вниз вместе с камнями и снегом глыбы льда, как замешивает в свою мясорубку их безжизненные тела, как сползают они по леднику вниз, убитые первым же ударом титанической по своей силе, беспощадной стихии...
Так было бы сейчас, если б не Шнобель...

А он сидит и грызет сухарь...
Улыбается Джону кислой усталой улыбкой и думает: как бы вздремнуть немного.
- Почему мне жарко стать? - спросил Джон, почувствовав прилив тепла во всем теле.
- Аа...адреналин...Страшно, наверное... - сказал ему Шнобель.

Джон помолчал, вспоминая что-то важное, задумался, потом вдруг перестал дрожать и повернулся к Шнобелю онемевшим телом.

- Я чут-чут ещо...и бросить тебья вниз... - проговорил Джон.
- Ну не бросил же?
- Нет. Я боятся за себья.
- А вытащил меня.
- Я толко потом стать силный, а был... трюсный...трюсливой...понимаешь?
- Был...Да сплыл. Все хорошо, Джон. Не переживай.
- Я никогда не быт такой ситуаций...
- Тем более - молодец!

Джон откусил кусочек сухаря и понял, что он не может спать.
Мысли как кометы носились в космосе его головы, то ясные и простые, а то лишь хвосты их тенью проскакивали мимо, но они составляли собой все более понятную ему мозаику. Он осознавал постепенно: что хочет сказать, прямо сейчас. Это нельзя откладывать, потому что потом это можно не понять. Джон подбирал слова и нанизывал их на веревочку своей мысли до тех пор, пока не почувствовал некую стройность, законченность.

- Я хочу сказат... - проговорил он.
- Говори, конечно... - ответил полусонный Шнобель.
- Знаешь, мне быть иногда shame...
- Стыдно?
- Да...что я американец...
- Бывает...Мне тоже иногда бывает стыдно...что я - русский...
- Это не то. Я говорить другой.

Шнобель почувствовал необыкновенную серьезность и взволнованность в голосе Джона и понемногу стал просыпаться, выходить из только что нашедщего сна...

- Я хочу сказат тебье...Есть люди, которые делать из нас не люди. Они дурят всех. Они умеют. Они учат нас думат толко о себье. Другие пуст сдохнут - все равно. Мы все эгоист и гедонист. Мы ничего не видет, не знат. И не хотет знат.

- Безбожники вы...

- Да, мы материалист. Мы имеем эдьюкейшен. Университет. Знать пять языков. Умные людьи. Без соул совсем.

- Без души...

- Да. Только для своя семья есть душа. Для других ест вежливост. Работа. Вечеринки. Шутит. Умет общаться. Но и это не у всех.

- Но ты же видишь, что в глубине, там, в сердце - она есть у каждого. Душа. Она есть у всех.
- Да. Ест. У всех...И мне ее жалко. Ее хотят убиват. И ее убили совсем. У много, много людей.

Джон обмяк. Столько сил истратил на свое выступление, на старательное произношение русских слов.. Его трясло мелкой дрожью, но уже не от холода - от той правды, которую он никогда никому не говорил. От смелости, которую он в себе никогда и не чувствовал. И еще от решимости, которой у него отродясь не было.

Шнобель потрепал его по кудрям и сказал:
- Спи, братка...я покурю пока...

Джон прижался боком и задремал, через пару минут уже вздрагивая от навалившегося сна. Шнобель курил в кулак, грея дымом застывшую ладонь, встряхивался от холода, сплевывал в темноту и думал о том, что сказал ему Джон, добрая душа...
Через полчаса уснул и он.
Шнобелю снились красивые улыбчивые люди, они собирались на какой-то праздник, все здоровались с ним на разных языках, одетые в удивительные по своей красоте одежды - расшитые, украшенные узорами разных расцветок: у каждого народа они были свои, особенные. В руках все несли маленькие прочные клетки, будто для хомяков или декоративных крыс и там внутри кто-то двигался, выглядывал через мелкую решетку. Шнобель присмотрелся к одной девочке.
У нее в руках была белая клеточка, разрисованная пестрыми цветами.

- Это кто у тебя там? - спросил ее Шнобель.
- Це герцог... - ответила девочка, - Дюже кусачий, як пацюк...Дивитесь!

Она подняла клетку. Герцог в расшитом золотом мундире сидел на маленьком диванчике и грыз фундук. Он состроил надменную рожу и показал кулак.
- Вот так фрукт! - подивился Шнобель.

В других клетках сидели нефтяные и стальные короли, очень жадные банкиры, валютные

спекулянты, продажные президенты, тираны, законченные вруны и убийцы...
Кого там только не было! И те, кто так хотел уничтожить много-много людей - тут тоже были, скалясь и плюясь через решетку, они произносили какие-то завиральные речи, которым никто не внимал.

Так прошла ночь.
Утром они увидели летающий внизу вертолет и стали спускаться.
Движение грело и Джон уже перестал ощущать боль, привыкнув к ней.
Все было нипочем.

Американец провалился в трещину, но она была настолько неглубокой, что он подпрыгнул, оттолкнувшись от дна, да еще шнур Шнобель дернул так, что напарник вылетел на лед как корюшка при подсечке.
Это было уже не страшно.
Это было смешно...

Воздушный трудяга тайги принял их на борт на самом сходе с ледника.
Вмиг они оказались в Черо, где Джон выпрыгнул с зависшей машины в стелющуюся по земле от тугих воздушных струй траву. Его встречали. Он поглядел вверх, в небо, где теперь был Шноренко.
И все.

Вертолет тут же поднялся и взял курс обратно на базу.
Шнобель махал в окошко уменьшавшемуся Джону, пока тот не исчез, не растворился в таежном море. Всю дорогу Шноренко глядел вниз, на верхушки зеленых сосен и елей, ковром расстеленные внизу, вспоминая ночь на леднике.

Он знал, что никакие письма, открытки к Дню благодарения...ничего этого им не надо.
Это не главное.
Главное - это допустить к себе веру. Давно забытую, скрытую за гордыней бессердечного разума, чурающегося высоких чувств, забитого болезненным страхом выглядеть «слишком» человечным перед циничным взором своего издерганного эго, убивая этим скорбные остатки истинного, прекрасного, закрывая себе всякий путь к спасению, к возможности изменить себя и мир, который ополчился в своей алчности и ненависти сам на себя...

Шноренко улыбался, кивал головой... Он знал, что все пустое, что нет ничего, кроме того, что свято. Он шел к главной своей встрече, подталкиваемый раз за разом чудесами своих спасений, светом неожиданного озарения и голосом внутри, уже не раз удержавшим его от глупости и случайных, неверных решений. Но даже это не было главной причиной. Просто надо было укрепиться. Перестать болтаться в проруби. Сидеть на двух стульях. Хотелось ближе встать к правде. Вот и все.
Правда... чувство это грело, освещало душу и разум, уводя прочь тревогу, растерянность и страх перед гадко устроенной людьми, нелепой и прекрасной жизнью, превращая ее в дар, в работу, в вечную драгоценность небес...

Ночью у костра

Тихо у пруда.
В устье ручья, где серебряные холодные струи заканчивают свой бег, соединяясь с темной, ленивой, никуда не текущей водой, бобры поставили плотину. Слышны бывают всплески. Это мохнатый нырнул, ударив хвостом словно веслом, по воде.
Небо уже не яркое, все еще лазоревое в вышине, с опадающей на землю темнотой, бередит деревья стихающим ветерком. Шевелятся кусты, шуршит лягушка в траве и кивает ветвями ива при последних уходящих порывах.
Темнота приходит крадучись и глядит на тебя любопытным взором. Кажется, что недобрый у нее глаз, словно есть за ней кто-то еще, кто спрятан до срока.

Зашевелились ежи-топтуны, заходили в траве и слышно их любопытное фырканье. Крики ночных птиц - странные, плачущие как будто от тоски или потери, заставляют повести плечами, прислушиваясь. Словно бы холодом повеяло. Тени от кустов орешника стали гуще, чернее. Слышен чей-то жалобный крик со стороны небольшого болотца, где гнездится выпь и пролетает вверху прозревшая к ночи сова. Становится неуютно.

Старик берет спички в глубоком кармане, заготовленный загодя мох и зажигает на нем, в ворохе соломы и сухих прутиков яркий, быстрый огонек. Пламя вылизывает чернеющую подстилку, занимается на ворохе лучин, но мало его еще, и может оно угаснуть ненароком - тогда подсыпает дед щепок, пламя растет, устремляется вверх, блестя в глазах и создавая волшебные танцующие тени.

Вот уже горит и хворост вовсю, пора бросать поленца для жаркого костра.
- Акк!...Ёкк! - доносит слабый ветерок обрывки выкриков.
Это конные пастухи, завидев костер, перекликаются промеж собой.
Дед Илья кладет сбоку огня бревнышко, чтобы на ночь оставались угли и немного тепла и, расставив треногу над костром, спускается к пруду, к мосткам.
У воды, встав на колено на краю широкой доски, где берут воду рыбаки, пастухи, да случайный путник, дед задержался и замер на мгновение.
Красота слияния звезд в небе и на воде, обращение уходящей во тьму природы в загадочный, усыпанный далекими огнями мир остановило его, заставило замереть пред картиной таинственного мироздания.
По небу, по звездам, планетам и проглядывающему в вышине Млечному пути пошли волны и рябь.
Старик зачерпнул воду и вытянул вверх, с натугой, уж не молод, полный котелок. Постояв, глядя на колыхающийся в воде ночной небосвод, понес свою ношу на пригорок, к веселому костру.

Голоса становились ближе. Возвращались пастушки.
Дед развязал зубами полотняный мешочек с пахучей крупой.
Заворчало нутро человеческое, захотелось положить в рот ложку горячей, благоухающей каши или наваристого супа.
Отсыпал меру в котел и стал чистить бережно, как только старики умеют, крупную картошку срезая тонко шкурку, выковыривая каждый глазок острым ножичком. Очистил, зачерпнул миской лишку воды из котла и промыл в ней картошку. Кубики нарезал разной толщины, как положено в поварской науке. Это чтоб и развар был, и кусочки - на разный, стало быть, вкус.
Подождал чуть, глядя на звезды, творя молитву - помоги, Боже, в добром деле, и бросил картошку в котел.

Недолго на хорошем-то огне закипает.
Вот уже забулькало, закружило пену, запахло - не на огонь только, а и на идущий во степь аромат стали съезжаться конные.
- Как там, дед, варево?
- Угощенье - первый класс! - отвечал дед Илья, - Тыква, сало, ананас...
Две лягушки, три индюшки, куфня хранцузская, жуй да не сблюй...

Мужики судачат радостно, проголодались...
Кони храпят, фыркают громко, к воде хотят. Пошли поить.
А небеса разверзлись, мать честная!
Каждую звездочку уже видать, да Млечник-то - рушником через голову, да сквозь все небо и Стожары сияют...
А у них то - скопище - звезда на звездочке и звездной пылью пересыпано.
Жар идет от него, и вправду, ладони можно греть этим светом.
Кто-то вспомнил, как сочинение в школе писали, про Стожары вот эти.
Книжка вроде такая есть, так и называется. А про что там - никто не помнит.
Спорить стали, да недолго - ужин ждет, брюхо увещевает: дескать, иди - насыться. Коли вышибло тебе ветром степным память дырявую, так что спорить-то? Ну, книжка. Хорошая, знать, книжка - раз в школе ее учат.

А про пастухов-то в ночном - уж сколько писано!

Кто только и не писал, а поди ж ты - времени прошло: века, по небу спутники летают, а пастушки-то как были так и есть. Не перевелись!

Чудно это, а правда - кони, люди, костры, деды-повара, небо ночное: все сплелось навеки и живо по сей день.

Да... Кто в ночном не был - много потерял...

Вот и кони напоены, стреножены и черные их громадины, бросая тени, стоят в стороне. Велики и высоки крупами лошади - меняет их вид темное пламя костра. Колышутся, блестят и шевелятся тенями их удивительные, ладные, летучие тела.
Старик побросал тушенку, да лаврушку, да перец горошком, а еще раньше - луковицу большую покрошил, с корешками.
Корешки свои у деда, особые, а вкус дают - будь здоров!
Пальцы себе объешь, коли голоден.
Навалились дружно на еду, только постанывают от удовольствия, хвалят.
- Могуч повар, век другого не надо.

Радостно старику, когда угодишь вот так-то, приятно...
Хлебает весело, вместе со всеми и посматривает уже на свой чубук.
Своими руками из вишни вырезал сколько уже лет назад - и не помнит дед. Много чего повыветрилось из головы, не мудрено - чай, восьмой десяток уж, а все крепок: живет на воздухе, пил дед в меру всегда, и не тужит вот, в ночное еще ходит со всеми.

Добавка роздана, опустел котелок, брошены в стопку миски. Ослабел народ. Перекурить желает, пока чай будет закипать.
Достает дед Илья любимую свою трубку, отсыпает самосада ядреного и дымит, ровно индеец какой. Завидно даже, но никто не просит - дай, мол, дёрнуть. Не любит этого дед, злится, чего, дескать, удовольствие рушить? Тебе все одно чем коптить, а мне, однолюбу, чубук тот - и радость, и память бередит. Больше, чем простое курево. Да и дурное то дело - курева разводить. Чертям кадить... Его-то в детстве еще холод да голод заставил - а этим что неймется, кто заставлял? Балуются, вредят себе... Так дед рассуждает...

- Матушка сказывала, - говорит старик, глядя на небеса, - Стожары те, буде, звездная кузня, их еще Ясли, что ли, зовут. Куют там небесные братья, кузнецы-молодцы, да так, что звездная пыль летит - горячая, светлая...
Куют там большие светила, а мелкие искрами отскакивают, и кузнецы эти - все в звездной пыли: светятся у них глаза, и руки, и носы их, и вся одежка ею перепачкана. Как скуют светило - так и на место его подвесят, нам на радость.

Замолчал старик и все смолкли.

Как зачарованные смотрели пастухи в черное, полное ярких звезд небо.

Виделась им как наяву и кузня, и кузнецы в светлой пыли.

- Эх... - промолвил дед Илья, - А ить, когдатось полетят туды люди. Все узнают. Да не мы это будем. Кончится жизнюшка наша ранее того. А жаль... Жить хочется долго. Неймется, видишь ли, знать - что дальше будет, кем внуки-правнуки вырастут...

Засверкали ярче небесные фонари и фонарики, пробежал холодок ночной...
И вышла к ним тишина, лишь костер трескал, да рыба в воде все играла, сопели кони.

Грели Стожары своим чудным отдаленным светом - ласково и просто, спокойствие давали.

- А я так думаю... - задумчиво сказал дед Илья. - Что это каждый увидит.
Куда твоя душенька ринется, как от привязи уйдет? Кто знает? Бог только. Так что увидишь все как есть. Только живи - не греши. Не к старости покайся, а ноне иди и сними грехи с души-то... Они у каждого есть. Не копи их... Живи по совести, по Закону Божьему.

Да... Конечно... Хочется людям увидать звездную кузню, да жизнь свою, видать, не на то тратят...За тенями гоняются, а живых людей рядом не видят. Обидно это...
Однако, сбудется мечта.

Конечно, увидите...
Только живите в мире.

В любви. В вере. В надежде...