Голубые дороги

«Голубые дороги», такой был послевоенный кинофильм. Он о военных моряках. Фильмы были, в основном, чёрно-белые, а этот цветной. Могу представить, как тогда загорелось моё сердце, если всё детство мечтал быть моряком. Играли в капитанов, карабкались на высоченные деревья, вглядывались в синие под голубым небом дали безбрежных лесов. А как гудели от ветра прямые стволы золотых сосен в вятских борах. Прямо гигантский орган. Сосны так и назывались - корабельные. Помню и отроческие стихи: «Сосна - корабельная мачта с натянутым парусом неба, вросшая в твёрдую землю как в палубу корабля».

Море постоянно жило во мне томительной тягой к себе. Но в армию меня призвали не во флот, а в ракетные войска, и море впервые увидел только после второго курса пединститута. Увидел из окна поезда, в котором мы, вожатые, везли пионеров в евпаторийский лагерь «Чайка». Море показалось мне похожим на безбрежный синий лес детства и юности. А уж когда оно стало плескаться у ног, и когда заплыл в его объятия, покорён был им окончательно.

И вот эти два Божиих чуда - лес и море - друзья мои. В лесу не боюсь заблудиться, в море не боюсь утонуть. Когда долго без них, то очень тоскую. Всегда бы, как на Святой Горе Афон, стоять среди леса и видеть море.

А вот сижу в доме, стоящем на асфальте, и утешаюсь чтением найденного в бумагах блокнота. Лет пятнадцать назад брал его в первое морское плавание. Открывалась паломническая линия «Святой апостол Андрей Первозванный», и меня пригласили. Тогда я преподавал в Духовной академии. И - вот совпадение - в день, когда я узнал о приглашении, мне подарили блокнот. А день был - день святого равноапостольного Великого князя Владимира. Подарил блокнот студент Димитрий. Я только что встретил его в Манеже на открытии выставки о Династии Романовых и сказал, что снова получилось совпадение: его подарок терялся и нашёлся именно сегодня. Это важно было сказать: на обложке блокнота фотография нашего святого страстотерпца Николая, вершины Романовской династии..

- Значит, пригодился мой блокнот? - спросил отец игумен.

- Ещё бы. Я его тогда весь исписал.

- Интересно бы почитать.

- Это невозможно, - искренне отвечал я, - секретов нет никаких, но разобрать мой почерк уже и сам почти не в состоянии.

Игумен посоветовал:

- А вы выберите время и переведите его через компьютер. Есть же у вас компьютер?

Я тяжко вздохнул:

- Так куда денешься.

- Вот и отлично. Я вас благословляю.

Радостно было получить благословение от своего бывшего студента.

И вот сижу и одним, изредка двумя, пальцами перетюкиваю свои тогдашние записи. Как записалось, так и перелагаю. Только расставляю для удобства чтения заголовки частей.

О Т П Л Ы Т И Е

«Сей ценный дар получен от студента Моисеева на день святого Владимира, и в этот же день узнал, что приглашён на корабль, и сразу решил, что возьму блокнот с собой. Дай Бог. Дай Бог, чтобы книжка эта мала оказалась для записей.

Всё ещё не верится, хотя позвонили и назвали день, час и место отъезда. Читал сейчас Акафист святому апостолу Андрею. Теплоход «Витязь» был научным судном, а сейчас открывает паломническую линию: Россия - Святая Земля. Первый рейс.

Новороссийск. С вокзала на морвокзал. Долгие часы тянутся, жарко. Наконец-то молебен на причале. Речи. С вещами по трапу. Качается. Получил ключи от каюты в носу корабля. Долгое отчаливание. Не естся, не пьётся, не спится. Но дремал. Шумит вода и шумят моторы.

Оказалось, долго дремал. Под утро вышел на палубу. Никого. Идём в морском пространстве. Берегов не видно. Это, конечно, чудо - везде вода. Мы же из воды, Господь же вначале сотворил море. Учёные, бежа вдогонку за Создателем, вычислили, что состав плазмы крови равен составу морской воды.

Все мысли о Святой Земле. Здесь и церковь корабельная, иконы. Ощущаю корабль как частичку Святой Земли. Не могу даже ходить по нему обутым.

Сижу на самом носу судна. И слева и справа подступающие высокие воды Мы будто выкарабкиваемся в гору. Отломил от хлеба кусок, солью посыпал, питаюсь. Вчера не было сил пойти на ужин. Никого на палубе.

Читал «Отче наш» и показалось, что читаю его один на всём белом свете. И не смею думать, что Господь меня слышит. А если не слышит, мы погибли.

Вернулся в каюту. Отдраил иллюминатор. Стало свежее и слышнее стал шум раздвигаемой кораблём воды.

Вчера в Новороссийске, в церкви, служили напутственный молебен. Чайка села на крест. У нас бы, в Москве, голубь был бы. Отходили от причала, стоял у борта. Билась меж кораблём и причалом измученная винтами вода, белесая, кипящая. Отходили долго, ложились на курс. Выбились из графика.

В первый день плавания измучился, от жары перестал соображать, есть ничего не хочется.

КОРАБЛЬ ОСВЯЩЁН

Был чин освящения корабля. Нёс за батюшкой чашу освящённой воды, которой батюшка окроплял стены кают, шлюпки, капитанскую рубку, машинное отделение, камбуз. Сто раз пели: «Спаси, Господи, люди Твоя и благослови достояние Твое победы православным христианам на сопротивныя даруяй и Твое сохраняя Крестом Твоим жительство».

Вечером фильм, не помню какой, не смотрел. В каюте хорошо. И хотя перед дорогой было всё бегом-бегом, набрал с собой образочков, иконочек, наладил в левом, по ходу, углу, то есть в восточном, иконостасик. (Вот русский язык, сплошные запятые.) Открыл шкаф, в нём вдруг церковный календарь. Вот спасибо. Год прошлый, но изображения Троицы, Божией Матери, святых вечные.

На корме поставили бассейн. Похож на баптистерий, круглый, небольшой. Залез, пока детей нет, побулькался. Дети здесь всё те же дети. Хотя они тут дети всяких начальников.

Смотришь вдаль, смотреть больно, режет глаза. Может, от соли. Слава Богу, море спокойное.

Да, вчера же было затмение. Я о нём забыл прочно, хотя в городе говорили, что будет. Здесь оно было почти полное. Я сидел, весь мокрый от жары, в каюте. Темнеет вдруг резко. Ночь, что ли? А, может, тучи, как хорошо, хорошо бы дождь, прохладу. Нет, затмение. Конечно, это апокалипсис: среди дня нет солнца, духота. Люди сбились в кучки. У кого-то цветные стёкла. Посмотрел и я сквозь стеколышко. Лучше б не смотрел: чёрный диск солнца. Вот оно так же чернело при Распятии. Солнце померкло и завеса церковная разодралась. Страшно. Было вразумление.

Но вот осветилась полоска сбоку, стала расширяться. Побольше, побольше. Будем жить.

Пишу, очки не держатся на мокрой переносице, потею. Пишу без них и не вижу, что пишу.

Море и море. И вокруг, и справа, и слева, и сзади. Ночью, по звёздам, обращался к Полярной звезде, очень невысокой здесь, и всё думал о родных и близких. За них молюсь. Дай Бог причаститься на корабле. Литургия будет в субботу, сейчас молебен. Батюшек очень много. Главный громогласный благочинный Новороссийска. Много начальников из казаков, и начальников московских. И много журналистов. Эта порода безцеремонна везде. На палубе ржут они, в бассейне визжат они, а, в основном, обитают в буфете. Здесь у меня главное счастье - моё убежище. Тут важно во время убежать, укрыться в каюте. А то только остановись с одним, подходит другой, третий и уже никуда не денешься, час жизни убит пустотой.

Да какой час - полдня. Ведь надо же потом ещё очнуться от разговоров.

А всё думается почему-то о русских беженцах, о Шмелёве, как они уходили на судах, сутками болтались до Стамбула и уже знали почти наверняка, что дальше будут жить без России. А Россия без них. За что нас Бог наказал? За дело.

БОСФОР ЗАКРЫТ

Вот и новость - Босфор закрыт. Мало молимся. Но как без искушений? Вскоре всё одно к одному, сломались, стоп, машина. Остановились часов на пять, что-то ремонтировали. Стоять плохо - жарища переходит в духотищу, покачивает, подташнивает.

Нет, Босфор закрыт не совсем, только проход ограничен, прокладывают какой-то кабель. Может, пропустят. Какой с нас барыш, мы не торгаши, ничего не купим, не продадим, и не военные, пригрозить не можем. Говорят, пропустят в последнюю очередь.

Да, как начали терять время при отплытии, вместо восьми вечера отчалили в полночь, так и тянется. Должны были Босфор проходить в семь утра, потом сказали: в шестнадцать, сейчас сообщают: в восемнадцать. Опасность от опоздания в Хайфу угрожает тем, что можем не попасть в Иерусалим, вот оно. Заказанные автобусы могут уйти или взвинтить плату за ожидание. Но уж как Бог даст.

Ручка отказывает от жары? Скорее от того, что записывать нечего: вода кругом, шум воды, купание в воде, обливание водой, значит, и вода (иносказательно) течёт в блокнот.

Шум тревожимой воды стал так привычен, что даже в полусне, ворочаясь среди мокрых скомканных простыней ловишь его слухом. Он уже начинает даже успокаивать - движемся.

Как же много дряни в воде: пластик, клочья чего-то, банки, бутылки, торговые лотки. А сколько утонуло. Дно апостольского моря устилается отходами цивилизации. За неё погибали?

Когда стояли, стали обрастать выбрасываемым мусором. За это целый день не видели дельфинов.

На окне лежала сумка с едой, взятой еще из Москвы и Новороссийска. От жары уцелело только печенье и сушки, остальное пошло на корм рыбам. Но это всё-таки не мусор. Съедят за милую душу.

Ещё видел маленькую зелёную птичку. Очень бойкая, бегает по палубе, забежит в тень, отдохнёт и опять бегает, ищет еду.

Ну, вот и изжога. Ну, вот и живот. Всё по грехам.

Второй день к вечеру. Да, давно хотел записать фразу: главное счастье - это причастие, а просто счастье - не видеть московского телевидения. Забыл, а изжога напомнила. Всё по грехам.

Переползаю с койки на диван покрытый синтетическим ковром. Не содрать - прибитый. Синтетика - это символ демократии, она искусственна и удушающа.

М Е Ж Д У А З И Е Й И Е В Р О П О Й

Земля! Подняли турецкий флаг. Зачем? Оказывается, так полагается - турецкие воды. Дельфинов в турецких водах что-то не видно.

Пробуждение от дневного сна как всплывание из тёплой мутной воды - хватаешь воздух, а сам ещё в мареве влажного тумана. Потом только соображаешь, что видел сон и сон ещё не отпускает. Видел кресты на могилах. Ведь я собирался ехать на родину, устанавливать кресты дедушкам и бабушкам, а тут, как с неба позвонили, Святая Земля. Во сне я спрашивал женщину, через которую заказывал кресты: хватило ли денег, что я посылал. Она выговаривает: «Это у вас в Москве за всё дерут, в Вятке всё даром. А у деда твоего (ощущение, что по маме) уже мраморный памятник».

Ужин. Изжога вроде соскочила. Не жарко, берег в дымке. Именно в дымке, а не в тумане. Огромные танкеры слева и справа. Ползут, будто черепахи. Вспомнил стих чей-то: «Я готов был кричать: любовь!, как кричат моряки: «Земля!» Но эта земля теперь не святая. А была! Была, и рядом с нею, готовые взять её обратно, стоял флот Ушакова и войска Суворова. Тогдашние либералы сделали всё, чтобы не допустить возвращения Стамбулу имени равноапостольного Константина. Детству моему и юности досталась великая песня «Летят перелётные птицы». - «Не нужен мне берег турецкий и Африка мне не нужна», - искренне пели мы. Но берега-то эти были православными до 1453-го года. Не глупее нас были Леонтьев, Достоевский, Тютчев, Горчаков, считавшие, что русский флаг над Босфором и Дарданеллами спасёт и Азию, и Европу.

Высится над границей меж материками, частями света, церковь Софии, но без креста, взятая под стражу четырьмя минаретами, как азиатскими штыками. Музей?

Паки и паки слава Богу за местечко на корабле, за каюту. Мала, да отдельна. Как представлю русских паломников, неделями живущих на палубе корабле, в лапоточках, с сухариками в мешке, с молитвою на устах, вот им было каково? Маялись, сердечные. Не то, что мы - баре, с баром, с бассейном, с душами.

Так хорошо, так отрадно читать Евангелие под шум разрезаемых волн, обратясь к иконостасику, к востоку и ощущая вправо Святую Землю. « От словес своих оправдишися и от словес своих осудишися» (От Матфея, гл. 12).

Господи, помоги побывать в Святой Земле и вернуться к родным. Так тоскую о них. Самая, видимо, чистая и возвышенная разлука, когда кто-то из семьи в море.

Ох, недаром бьются девичьи и женские сердца при виде морской формы. Тоска о любимых, которые сейчас, среди водной стихии,

непрерывна.

Ух, с какой скоростью надвинулся берег! Пишу, стоя у иллюминатора. Берег, зелень и камни, селения, минареты, ржавый корабль, огромный, еле живой, без флага, проходит почти впритирку.

Босфор. Слева Азия, справа Европа. Разнокалиберные корабли снуют, суются поперёк пути, турки нам машут, мы машем туркам. Ну, народ, прямо под нос лезут.

Ух, сколько минаретов. Спереди надвигается техническое чудо - мост Азия - Европа. Движение машин туда и сюда сумасшедшее. Приближаемся, вот мост близко, укрупняется, всё ближе, уже стремительно проносится над нами. Запрокидываем головы, уже он как самолёт пролетает.

Всё, отдаляемся.

Ждём храм Софии. На берегах живого места нет, всё сплошь застроено. Святая София. Штыки - минареты на страже. Крестимся. Вспоминаем предание о православной Литургии в храме. Священник выходил из алтаря со Святыми Дарами для причастия, как в храм ворвалась турецкая конница. И батюшка ушёл в стену. И он вернётся и закончит Литургию, когда над Софией вновь будет православный Крест.

Древние стены Византии. Сюда, с севера, из Киева по воде и суше, явилась равноапостольная Ольга, её мы считаем первой русской паломницей, отсюда на юг, в Иерусалим, отправилась равноапостольная Елена. Тут были послы святого князя Владимира, эти берега вдоль и поперёк исходили русские паломники, их видели тоскующие взгляды русских эмигрантов. А потом долго нас здесь не было, и вот - возвращаемся.

Но как? Челночниками? За дешёвым барахлом?

Падает ночь, на юге это быстро, много возникает разноцветных, разной яркости, огней. Многие огни движутся, это суда.

Уже и звёзды. Милый север!

Мраморное море. Ветер. Качает. Дверка в каюте ходит. Да нет, вроде успокоилась. На палубу!

О, да мы же стоим. Сколько же кораблей на рейде, сотни и сотни. Мы ещё быстро проскочили. Хотя ждали долго. Терзали нас турки-таможенники и турки-пограничники.

Зашумела машина, зашумела вода, поехали. Сколько же звёзд, сколько же самолётов и вертолётов. Кажется, что и звёзды летают. Большая Медведица всё ниже. Или так кажется от разлуки. А давно ли уехал. А тоскую. «Ох, побывать бы мне бы дома, поглядеть бы на котят. Уезжал, были слепые, а теперь, поди, глядят». А ведь долго ли они слепые, недели две, не больше, а уже тоскливо без дома, вот русское чувство.

Европейский берег весь в огнях, рассиялся, азиатский притух, огоньки редко.

Впереди Дарданеллы, Эгейское море, дальше просторы Средиземного. Мы сейчас, как в молитве «сущие в море далече». Вспомнишь греков. У нас люди делятся только на живых и мёртвых, а у греков ещё и на третьих, на тех, кто в море. Отсюда и общемировая застольная здравица: «За тех, кто в море».

У моря свои молитвы, слышу их голос в шуме воды. Укоряет нас пролив: что ж это я не русский, брать, брать было нужно Босфор и Дарданеллы и всё побережье. И не хуже бы жили турки, чем сейчас живут.

Всё время какие-то желтолицые строгие чиновники, кто в форме, кто в костюме, а кто и в чалме поднимаются по трапу, их уводят внутрь, там они ставят какие-то штампы на какие-то документы. Уходят порозовевшие, довольные, с подарками. Ну, Турция!

Опять идём по проливу между частоколами минаретов.

Совсем ночью, в первом часу, стоял на носу в темноте. Прямо по курсу крест-накрест, напомнив крест на андреевском флаге, упали две кометы.

Господи, помоги свершить паломничество. И жара и остальное преодолимо, преодолеваешь неприятности воспоминаниями о паломниках матушки России. И я, грешный, в жару в сорок пять градусов в тени хаживал. Но моложе был.

ТРЕТИЙ ДЕНЬ

Священномученика Вениамина, митрополита Петроградского. Третий день море. За ночь прошлёпали Мраморное, вдвинулись в Дарданеллы. Наш красавец «Витязь» наяривает, надрывается, но чувствуется - недолго он протянет. Опаздываем все равно.

Встал рано после плохого сна. И неудивительно: уговорили вчера создатели фильма посмотреть их продукцию. И драки, и голые натуры, зачем? Но о н и т а к в и д я т. Но мне-то зачем так видеть? Выступает режиссёр: «Скромность - прямой путь к неизвестности. Шутка». Цитирует учителя.

Темно и туманно, тучи синие, размазанные по серому. В море людно, не как в нашем Чёрном, шли по нему полторы суток одни-одинёшеньки. Здесь тащатся танкеры, сухогрузы, туристские высоченные белые лайнеры, для которых мы мелюзга под ногами. Такое от них ощущение, что завёрнуты в прокуренное облако. Справа и сзади ещё огни, но уже отстают.

Разговоры вечером вчера о казачестве. Дай Бог им здоровья, но уж очень шумны. В Москве вижу много ряженых под казаков. Как-то легко они рассовывают штатским воинские звания. Знакомый скульптор, в армии не служивший, уже генерал казачьих войск, сфотографирован рядом с конём. Но история казаков так богата, героична, поэтична и трагична, что понять их новый выход на первые роли можно. Есть ряженые, соглашаются они, но есть настоящие. На корабле настоящие. Их возмущает ущемлённость нынешним положением. Им, настоящим, обидно, что показывают по ТВ России казаков, которые кричат:»Любо, любо!» - пьяному животному, занявшему Кремль. Да и не такие в нём, в общем-то бывали.

Для казаков же мы, наверное, так и будем москалями-мужиками ленивыми.

Этот забортный ритмичный шум, конечно, долго ещё будет в памяти слуха.

Завтра начало Успенского поста Дай мне Бог не вляпываться в разговоры умничающих специалистов по любому вопросу.

Рассвело. Опять берега. По радио (а его не велено выключать): «Расход воды превысил норму в шесть раз». Ясно, что это господа журналисты полощутся под душем после бассейна с морской

водой.

Отмелькали справа дома, поселения, причалы, маяки, вышки. Слева, в тумане, проходим холмы Азии. «Лишь Эгейское море шумит».

На море сильнее молишься. «Кто на море не бывал, тот Богу не маливался». Моряки молитвеннее солдат.

Да они же ещё и революционнее. Моряки, думаю, захотели революции как месть аристократии и интеллигенции за предательство в русско-японскую войну. Точно так.

Могущество России - её морские границы, самые протяженные в мире. Держались флотом. Вся тогдашняя интеллигенция радовалась поражениям русских войск на Дальнем востоке от японцев. Гибли люди, а поганые журналисты измывались над героями, студенты слали телеграммы императору Японии, поздравляли. Как было морякам не возненавидеть (после «Варяга» тем более) тогдашнюю интеллигенцию.

С русско-японской войны всё покатилось под гору. Мир увидел - маленькая Япония побила гиганта и кинулся сговариваться против русского царя.

Ненависть к нам не пройдёт, ибо в мире запущена программа самоуничтожения. Народы, по грехам своим, интуитивно чувствуют, что не имеют права осквернять своим присутствием Божий мир. И что? И принялись убивать душу мира - Россию.

Телесная радость - окатывание морской водой из брандспойта. Какие там массажи - струёй с ног сшибает, так освежает, что и сердце радо и голова ясная. Деточки играют на корме в игру «Разгон демонстрации». Быстро взрослеют.

Уже безбрежно. Опаздываем на целый день. Дельфины. Много, но вдалеке.

По радио «Вальс цветов». Трудно читать Псалтирь и Покаянный канон под музыку. Да, каюта не келья. Но раз не велено выключать радио, значит, тем более надо читать: музыка перестанет или сменится, а молитвы останутся.

«Близ Господь сокрушенных сердцем и смиренные духом спасет. Многи скорби праведным, и от всех их избавит их Господь...

Смерть грешников люта, и ненавидящие праведного прегрешат...». Так бы сидел и выписывал и своего бы не добавлял. «Да постыдятся и посрамятся ищущие душу мою, да возвратятся вспять и постыдятся мыслящие мне злая».

Читал и не заметил, как музыку радио вытеснила музыка волн.

Первая медленная волна: «Яко посуху пешешествовал Израиль, по бездне стопами гонителя фараона видя потопляема...». Вторая волна: «Богу победную песнь поим вопияше: «Помилуй мя, Боже, помилуй мя». И третья: «Поми-илуй мя-а-а».

Впервые, даже не за месяцы, за годы у меня так много времени. Радуйся такой отраде и молись. Поневоле молись. Поневоле - это не что-либо, а принуждение к молитве. В обычной жизни всегда чего-нибудь мешает, отвлекает (силён бес), себя оправдываешь, а здесь что тебе мешает? Вода, огромность мира, одиночество в маленькой каюте, иконочки в углу, Евангелие, Молитвослов, Псалтирь, слава Тебе, Господи.

Вечером служба. Изнесение Честных Древ Животворящего Креста Господня. Все слова с большой буквы. Семи мучеников Маккавеев. Исповедь. Утром, даст Бог, Литургия, причастие.

Канон Ангелу-хранителю: «Не остави в путь шествующую душу мою окаянную».

Вообще, всё Евангелие - это движение, энергия движения, мысли, которая тоже движение и подвигает к движению.

Акафист Иисусу Сладчайшему: «Иисусе, милосте безконечная. Иисусе, красото пресветлая...Иисусе, помилуй мя, грешного...освети мя, темнаго, очити мя, скверного... Иисусе, ума моего просветитель, тела моего здравие, сердца моего веселие, Иисусе, свете мой, просвети мя... Иисусе, надеждо в смерти моей, Иисусе, животе по смерти моей, Иисусе, утешение мое на суде Твоем».

Вот так. А мы, пишущая братия, многолаголивая, « яко рыбы безгласные» не можем, «недоумеем» сказать, к а к Господь в мире

пребывает. Только и остаётся дивиться Божиим таинствам и вопить: «Иисусе, не осуди нас по делам нашим, Иисусе, надежда ненадежных, Судия живых и мертвых, даждь нам память смертную, помилуй нас!»

И уже, как приснился Босфор, берега, мосты, мечети, всё море и море. Цвет его высветляется, синеет. Отсвечивает даже лазурью.

Цвет синевы глубокий, как будто твёрдый камень изумруд просвеченный изнутри. Кажется, что соскочив с корабля на волны, не утонешь, но разобьёшься о твердь.

А ведь именно тут шли суда, на которых молились апостолы.

Много в Евангелии о молитвах в море. «Седящи при море, ходящее по водам, аки посуху, влезши в корабль, спавши на возглавии корабля. «Учитель, погибаем. И восстав, запрети волнам и ветру», «Воду прошед, яко сушу»... Это только по памяти.

Когда из шланга обливают желающих, среди брызг возникает радуга.

Прошёл гигант-круизник. С бассейнами, кортами, кинозалами и танцзалами, ресторанами, казино и прочим развратом. Сколько же греха влачится над водами. Прямо «Титаник». Видно, недогружен, ватерлиния торчит. Нет, на нашем стареньком «Витязе» надёжнее. Он для молитвы, а для меня уже как частичка Святой Земли. Хожу по нему босиком.

М О Р Е В М О Р Е

Меня ещё в школе занимало то, что как это так: у океана есть ещё и свои моря. Саргассово, например, у Атлантического, Баренцово у Ледовитого. Та то у океанов. А Средиземное море это море, и у него тоже есть свои моря: Эгейское, Адриатическое, Тирренское. То есть, если мы вошли в Эгейское, то вошли ли мы в Средиземное?

И где границы меж морей?

Ах ты, ах ты! Как заиграли дельфины! Три красавца неслись перед носом, и что только не выделывали! Синхронно, согласно плясали на хвостах, прыгали по дуге, веером разбегались, вновь сбегались, шли параллельно троечкой, будто запряглись и везли нас. Уверен, что они понимали, что мы любуемся, даже хлопаем. Дети восторженно кричали. Одна девочка кинула яблоко, а дельфины, видимо, решили, что это камень (значит, пуганые), и унырнули. «И вновь унылым стало море».

Потом, ещё выходил, видел ската, маленькая акула носилась, но дельфинов не было.

Но главное-то - идем меж Сциллой и Харибдой. Сильна доселе античность в виде двух островов. Одиссей плыл. Да, и веришь, плыл. К мачте привязывали, уши воском залепливали. А, это уже от сирен спасались. Тут всё и было. Цель у них всё-таки барахольная - золотое руно. И из-за этого Пенелопу бросать? Не она же посылала, поехал для читателей.

Литература перевирает жизнь, делает её вроде бы интереснее, но в итоге отвращает от неё. Не Герасим же утопил Муму, а Тургенев.

Куда денешься, не хватило предкам Священного писания, Житийной литературы, сказок, пословиц - правил жизни, подползло желание не только вразумления, но и развлечения.

Без христианской основы литература становится обслугой материального интереса. Учить захотелось.

Будто специально к этим рассуждениям подарили книгу о Патриархе Пимене. Какая тяжесть каких времён ему выпала. В книге напечатано письмо к нему от Солженицына. Помню, об этом письме щебетали все зарубежные голоса, ходило оно по рукам. И читали, дураки, и поддерживали Солженицына. А письмо его хамское, приторное, высокомерное, поучающее. Патриарх не ответил писателю, и правильно. Письмо было провокацией. А главная гадость в том, что оно ещё ранее было переправлено на Запад и уже читалось по всем «голосам».

Как пишут и говорят в таких случаях, «чтобы не быть голословным», цитирую:

«В эти дни, коленно опускаясь перед Крестом, вынесенным на середину храма, спросите Господа: какова же иная цель Вашего служения в народе, почти утерявшем и дух христианства, и христианский облик?»

И что сказать? И с чего взял, что русский народ «почти утерял» христианский облик? Это он так сам хотел. Он вообще очень хотел гибели СССР (не такой, какая произошла, а физической гибели), науськивал на нас Китай. В письме Солженицын называет «честнейшими» Якунина и Эшлимана, говорит об их «жертвенном примере». Они якобы «обильно» доказали, что Русская Церковь доведена «до самоистребления». Русская пишет с маленькой буквы.

Кого защищал, Якунина? И как надменно поучает Святейшего. Как это «коленно опускаясь»? Может быть «головно»?

Но, как всегда говорила мама, слыша упрёки кому-то: «Дай Бог им здоровья, а нам терпения». А терпение и есть составная часть христианина. И уж в ком-ком, а в русских оно в составе крови.

А самое замечательное - сегодня Богослужение Первого Спаса. Корабельный храм был полон. Батюшки почти все краснодарские, казацкие. Вели службу зело борзо. Но молитвенный настрой был несомненный. Хор матушек согласный и звонкий. Одна певчая махала веером. От его дуновения колебались костерки свечек.

Мне, грешному, выпало нести Крест. Из церкви по палубе вдоль корабля. По одному борту, по другому. Потом елеопомазание, исповедь.

С облегчённой душой пошёл на корму, под массаж из брандспойта. Вернулись и скакали у бортов по такому случаю дельфины. У меня ощущение, что один из них приметил именно меня. Ощущение проверил: ушел на другой борт, он снизу выныривает. Опять вернулся, он уже тут.

Сциллы и Харибды не видно, сирен не слыхать. Вместо них по радио сладкоголосая певица по корабельному радио. Она с нами. Как и певец, её сменивший. И очень это любезно для слуха, но всё время пербивки позывными корабля и фразы вроде: «Помощнику капитана позвонить в машинное отделение, начальнику рации срочно прибыть в капитанскую рубку...».

Сейчас по радио ответы отца Авеля на вопросы. «Есть ли счастливые многодетные семьи?» - «Только они и счастливы...».

- «Врачу срочно явиться в лазарет». - «Как подготовиться к исповеди?» - «Боцману проверить готовность швартовки». - «Как избавиться от празднословия?»

Лишнего не болтать, мысленно отвечаю я. Помню такие плакатики времён детства: «Осторожно, враг подслушивает», «Не болтай!». А ведь и в самом деле враг подслушивает. Враг нашего спасения. Вспомним и народную мудрость: «Украшение человека - молчание».

ИДЁМ БЕЗ ФЛАГОВ

В Эгейском море не скучно, прямо проходной двор. На корабле событие - вывесили карту Средиземноморья. На ней отмечается наше передвижение. Флажок - наш корабль - всё время перетыкается.

Уже греческие территории. Турецкий флаг спущен. Идём без флагов. Так хорошо быть в море, так благодатно, что известие об опаздывании на сутки не волнует. Одно бы только, чтоб не сократили программу в Палестине, чтоб не отменили заход на Святой Афон. А так всё бы шли и шли по библейским водам, да молились бы, да подвигались бы к Святой Земле.

Женщины по случаю жары вынуждены отказаться от косметики и все похорошели. Дети желтеют и краснеют. Только их и слышно. Но это так замечательно. Как они могут кому-то мешать? Я при телевизоре ничего не могу, ни работать, ни даже читать, а при возгласах детей всё получается.

Думаю, случись, что с нами, выживём. Плотик сделаем, погребёмся по звёздам. Но, размысля здраво, думаю, да какие из нас пловцы - гребцы? А приютит чужая земля? Стар я для чужбины, куда я без родины, без Вятки? Какой там плотик, чего зря болтать.

Идём строго на юг. Вечером увидел тонюсенький, ниточный изгиб молоденького месяца. Прямо по взгляду.

«Витязь» наш и днём прекрасен и ночью. Огни прожекторов далеко светят на снежную пену, белизна бортов отражается в убегающей воде. Только оскорбителен для взгляда красный окурок, летящий с палубы в лицо волне.

Четвёртый день моря. Не все ещё волны и воды прошли надо мной. Тут же, написав, окорачиваю себя: ишь какой самонадеянный: не все-то не все, да, может, им пора уже и над другими проходить.

Счастье причащения в первый день Успенского поста. Да, редко слышат нынешние морские площади запахи ладанного кадильного дыма. Из церкви его утягивало сквозняком в иллюминаторы. Какое же счастье - слёзы, в молитве они просятся, просится даже «слезной капли часть некая», даже, когда они хотя бы еле-еле подступают, сразу молитва крепнет. Это плачут «умные очи сердца».

Одной женщине стало плохо. От жары, а, может, от другого. Как раз выносили Евангелие, она вскрикнула, вышла в коридор и там упала.

Ещё же и мёд освящали, дали попробовать.

Во время службы ощутимо качало. Чтоб не укачало, надо смотреть на неподвижные предметы. А где они тут, неподвижные? Линия горизонта? К ней верхняя линия иллюминатора то склонялась, то нижняя к ней возносилась, так что линия горизонта сама качалась.

Но, может быть, меняли галс, сейчас потише. Но качает. Спасибо красавице дочке - дала в дорогу какую-то коробочку с какими-то таблетками, и своим милым почерком написала, как пользоваться. «Это я в горы ездила во Франции». Вообще лекарств у меня в этот раз преобильно, собирали как в заграницу. А я живу в своём маленьком домике, слава Богу здоров, молитвы хранят. Уже и подсвечник сделал из перевёрнутой пепельницы. Зажигаю свечку.

Сколько же у людей фото и киноаппаратуры. И всяких наушников. И всяких непонятных мне коробочек, подвешенных на ремнях. Вчера один пришёл и долго пытал своими песнями. Ну да, хорошие, но среди ночи, но перед Литургией. Но и не выпроводишь. Песня нынче слушается так: тебе дают две кнопочки на ниточках, ты этими кнопочками затыкаешь уши, он нажимает кнопочку на своей коробочке и весь твой череп (краниум) начинает вибрировать и терзать твой церебрум, то есть мозги. В какой уголок они от страха забиваются, непонятно. Засыпается после такого прослушивания далеко не сразу. Спасает море, его колыбельный шум. Звуки вечности.

Вообще, если бы не перебивки объявлениями, то по радио идёт прекрасная программа: проповеди, классика, романсы, русские песни.

Но опять же повторю: сколько же постоянно снимают, щёлкают, крутят, прокручивают. Может, от лени, может, не надеются на память. Но, слава Богу, в корабельный храм журналисты не ходят. Но поснимать заскакивают. Даже на утреннюю Литургию пожаловали, пролезали ближе к алтарю. Но, сколь ни дубовы, поняли, что тут им быть неприлично. А, скорее, бесы в них заёрзали, запросились выйти. Ушли, стало без них спокойно.

На палубе стерегут интересные только им моменты: например, при обливании из брандспойта насильно смываются плавки, как ни снять? Другие завидуют успеху. Но даже и осуждать неохота, хотя есть за что. Не обращать внимания, и всё.

Много деточек. Игра «Разгон демонстрации» им не надоела. Говорю двум девочкам: «Ночью осьминог был, такой огромный, подплыл, в каюты заглядывал», Бегут, тут же рассказывают родителям. Те, вроде немаленькие, верят.

Деточек сменила тусовка журналистов. Здоровенные парни, как их называют, качки, вымывают похмелье. «О, пиво пошло, о, коньячок выходит!»

Жарко. Дай Бог дотерпеть в добром здравии до Акафиста Кресту. Утренняя служба незабываема: первая моя в жизни Литургия среди моря, на корабле.

Объявили в пять. А меня часы подвели. Такие точные, что идут точнее всех на полчаса. Дай-ка принесу их в жертву Средиземноморью. Да вроде жалко. Ладно, живите.

Нет, выкинул. Не княжну же персидскую. Полетели к дельфинам, только ремешком болтанули. Как хвостиком.

Интересно всё же, почему именно фильм о море так впечатлил. Были же фильмы о лётчиках, пограничниках, даже больше, а вот - море. Да, мечтал. И пятидесяти лет не прошло, как мечта осуществилась. Так что часы морю - благодарность за сбывшуюся мечту.

Правда, был ещё Североморск, эсминец «Отрывистый», учения «Океан» в 1971-м. На них журналистов не пустили. Эти, нынешние, везде проникают. Был и Севастополь, катерники, подводники. Ночлеги на суднах были, но у стенки. И вот - простор морской волны. И такая круглосуточная свежесть. Море необъятно даже для взгляда. Смыкание небес и воды. Небеса кажутся на горизонте стеною и над головой твердью.

Прошли острова Родос, Лефсос.

Ночью никакого сна, метался в жаре. И днём не приляжешь: какие-то всё мероприятия, вовлекают. Взяли, везут, кормят, отрабатывай. И ещё какой-то детский пресс-клуб. Детям не откажешь. Но получилось неплохо. Мы с ними беседовали у микрофона, транслировалось по кораблю.

Какой цвет моря? Синька, синие чернила, блестящая голубизна, глубокая живая бирюза? Всё подходит.

На обеде ссора двух сильно умных дядечек. Из-за них мы все наказаны качкой в семь баллов. Ещё поссоримся и шторм начнётся.

Боюсь, что укачает. Хотя и писал в юности, ещё и моря не видя, обращаясь к нему: «Укачай меня, укачай, я дитя в корабле-колыбели».

Валяет ощутимо, стоять трудно. То есть надо переступать, чтоб не завалиться. Почерк окончательно смахивает на каракули дикаря.

Левой рукой держу правую. Так что у меня левая рука знает, что делает правая.

На палубе легче дышать, но страшнее. Когда идёт волна и корабль выкарабкивается по ней, ещё ничего, но когда он ухает «в кипящую бездну без дна», тут подступает тошнота.

В каюте неплотно был прикрыт иллюминатор, нахлестало воды. Ботинки ездят по мокрому полу. Лежать невозможно: тошнит. Во время качки только про качку и пишется.

Смешное состояние непьющего, но как пьяного.

КТО НА МОРЕ НЕ БЫВАЛ, БОГУ НЕ МАЛИВАЛСЯ

Пора на Акафист. Квадратное окно каюты-церкви то окуналось вниз, в синюю воду, то вздымалось в небо, становилось белым.

После причастия стараешься не осуждать, не сердиться, а получается обычно плохо. А здесь, в атмосфере ветра и воды, получается. Тем более, по случаю качки, весьма безлюдно. Кто говорит, что пять баллов, кто шесть, кто успокаивает: четыре. Все равно же шатает. «И мачта гнётся и скрипит».

В церкви сегодня пол ходил под ногами. Точно, как в Троицком храме Лавры. Это надо объяснить. В Лавре я ходил к преподобному и молил его о поездке в Святую землю. Стоял рядом с мощами, прислонясь к хоругви. И она меня как бы укачивала, успокаивала.

Четырнадцатое число, причастился! Четырнадцатое вообще для меня всю жизнь счастливое число. И каюта у меня 653, в сумме 14. В юности писал в дневнике: «О, как медленно идёт время! Только ещё четырнадцатое сентября, а пора бы уже быть 14-му октября». Торопился всегда жить. Это уже потом узнал о библейских четырнадцати родах. «Всех же родов от Авраама до Давида родове четыренадесяте: и от Давида до преселения Вавилонского родове четыренадесят: и от преселения Вавилонского до Христа родове четыренадесяте» (Мф. 1, 17). Теперь жить уже не тороплюсь. Сейчас уже само «время гонит лошадей».

Кстати,. и тринадцать очень счастливое число: Иисус Христос и двенадцать апостолов. А у нас дикари боятся числа тринадцать. И завели моду на день смеха. А это обычно, во-первых, Великий пост, во-вторых, через неделю Благовещение. Память зрения тут же воскрешает храм Благовещения в Назарете.

Какая же вода-водичка ненаглядная. Глядишь- глядишь и глядеть хочется. Перегнёшься через спардек, заглянешь со страшной высоты на нос, который прёт на волну - чудо! Вода кипит, стелется на стороны белым живым ковром, волны добавляют своей вспененной белизны, схлёстываются, откатываются, расстилаются, колышутся, поглощаются новым накатом очередного вала.

- Ну, доплеснись, доплеснись, - говоришь волне.

И опять взираешь вдаль. Всё до горизонта волнуется и сверкает, особенно в стороне заката.

ПЯТЫЙ ДЕНЬ МОРЯ

Вчера ещё прошёл, пусть малолюдный, Крестный ход по кораблю, «освящения ради водного». Сегодня молебен о плавающих. «Раньше не сообразили»,- это батюшка замечает. Весь молебен в благоухании кадильного дыма. Сущие мы в море, и уже далече-далече.

Море, по молитвам нашим, поуспокоилось. Ночью, несмотря на волнение водное, вставал, поднимался на палубу. Темень, как в осеннем лесу. Завалы канатов, стволы мачт. Вверху редкие звёзды и те испуганные, примеркшие. Где восток, куда молиться?

Но чётко сообразил: теперь уже не надо стороны света искать, надо молиться прямо по курсу. Идём же на Святую Землю, с пути же не сбились

Прорезалась Большая Медведица. Крестил родных и близких, и Вятку, и Москву и - размашисто - Россию.

Сердце рвётся пополам - улетает к родным и тянется в Святую Землю. Ещё остро и нежно вспоминал Духовную академию, молился за студентов своих, за Владыку ректора, преподавателей. О здравии молюсь и множество имён говорю.

Попробовал спать на сырых простынях, как же! Но, видно, всё-таки забылся, ибо очнулся - в каюте светло. А который час? Часов-то нет, выкинул, дурак, часы. Жертвы ему языческой захотелось. Не жалей: примета есть - вернусь. Хорошо бы. Да с женой, да с деточками, да с внуками.

Я всё ною, что жарко, что качает и т.п. А каково было праотцу Ною? Не ныл. Трудности наши это такие пустяки по сравнению с трудами русских паломников. Их-то как мучило в волнах на их судёнышках. Не вредно вспомнить и другие корабли, в которых «от качки стонали зэка, обнявшись, как рОдные братья. И только порой с языка слетали глухие проклятья». Но молился же кто-то из них.

Сегодня пишу убористей, экономней, в качку буквы тоже раскачиваются, валятся через край строки.

Оказывается, я себе вредил, когда плескал на пол и всюду, развешивал мокрые полотенца, плавки не выжимал после брандспойта, всё хотелось прохлады. Завесил даже влажной тряпкой горячую картину «Караван в пустыне Сахара». Но всё это, сказал врач, вредно для лёгких.

Глядит врач на решётку вентиляции на потолке: «А почему не работает?» - «Да я всяко крутил», - «Зачем крутить, надо включить».

И... и включил врач вентиляцию, дорогие братья и сестры! И пошёл дальше. О, как я неграмотен технически, невнимателен и неразумен. У меня же прекрасно работает кондиционер! Что ж тогда я умирал от жары всю неделю? Добровольные страдания? Нет, просто глупость.

Сейчас закрыл иллюминатор и повернул рукоятку. И сидел и дышал. Просто дышал. Входила в меня прохлада и спокойствие. Для оправдания скажу, что крышка на кондиционере была уже вржавлена в корпус. Врач-то здоровенный мужичина, хрясь и повернул.

Чего ж теперь не жить, жить можно. И нужно.

НА МОРЕ НЕ НАГЛЯДЕТЬСЯ

Близко Кипр. Качает. Минуты не бывает без смены цвета и света. Сегодня в сравнения просились ткани: голубые шёлковые, парча с прозолотью, травяное шитьё, гладь небесная, лёгкие пелеринки, подвенечный стеклярус. Плащаница, шитая серебром и бисером. Так и есть - поверхность моря - плащаница, укрывающая тайну.

Да, стоять у борта, смотреть на морскую плащаницу, слушать по трансляции: «Лучина моя, лучинушка, неясно горишь». И уже видишь, что мчится знакомый дельфин и пляшет от радости.

Сидеть и лежать хуже, чем стоять. Ходить лучше, чем стоять.

Неделя почти без берега. И ещё вечность до возвращения. А оглядываешься и жизнь прошла.

Чего-то моторы замолчали. Сломались. Ой, не надо бы. И корабль остановился. Побегу узнать.

Оказывается - катание на шлюпке. Велено надеть спасательные жилеты. Надели, побегали с борта на борт, от трапа к спусковому аппарату. А покатали только блатных и белых, а нищих и негров не покатали.

Скорее бы ехать. На ходу качка менее ощутима. Ещё и в том я сам виноват - перепил крепкого чая. Утром дважды приносили чайник свежей заварки. Плюс к тому сам в каюте кипятил, тоже заваривал. Тут и на суше затошнит.

Ну, вроде отвалялся, отдышался, простыл даже под холодной струёй.

Что-то, брат, ты многовато собою занимаешься. Сядь-ка ты на казённый стул, да поскрипи пером во славу Божию. Не все твои земные задумки свершены, ох, не все.

Не идёт работа, не бредёт, не едет. Какое-то сонное безсилие. Забытьё. Страшный сон - вижу своего ребёнка в утробе и ему угрожает аборт. Он бьётся... Ужас!

Очнулся чуть не с криком. Услышал работу двигателя. Вроде пошлёпали. Нет, это не чай, это, брат, нервы. Да и детский этот пресс-клуб. Мучили два часа до эфира, потом прямой эфир час. И какой там эфир? В рубку входили, выходили, журналист сзади шипел: «Медленней, медленней!», женщина спереди писала крупно на листке и показывала написанное: «Громче!». Вопросы интервьюэры готовили сидя на полу. Только разговоришься, прерывают. Время стало поджимать, они торопятся, не слушают меня, слышат только себя. Но ничего, отмучился. Убежал боковыми лестницами, которые уже все изучил.

Гребёмся сносно. Носом расталкиваем кружевное жабо из белой пены.

Да, страшный сон. Много видел, но этот! Убивают ребёночка и ничего не могу изменить. Ребёночек лежит, шевелит ручками, ножками, глазки закрыты, боюсь, что откроет, запомнит меня и подумает, что убийца его я. Чей-то голос: «Иди, ползи, умоляй, бейся перед ней (перед кем?) на коленях». Но чую, что безполезно.

Как же надо грешить, чтоб заслужить такой сон.

Луна вновь тонюсенькая, но уже, сказали бы на ридной Украйне, трохи побильше, як скибочка. Луна крохотуля, а лунная дорога от неё по волнам целый шлях, переметаемый позёмкой пены.

«Титаник» погиб не отчего-то, а от греховности его пассажиров. Видел я их списки. Одних русскоязычных банкиров на нём были сотни. И наш «Нахимов» затонул непросто, на нём пели, пили и плясали при выходе в море. В море пошли без молитвы, это как?

Море - символ чистоты. Кровь наша солёная.

Дорога с Казанского вокзала до Новороссийска 36 часов тянулась нескончаемо, а на корабле неделя мелькнула как птичка. День похож на день. Вроде тянется-тянется, вдруг - раз и вечер, тут и ночь, звёзды, свежесть.

В каюте тихо. Слух уже привык отфильтровывать все шумы, кроме шума морского. Шелестящий набегающий и отбегающий целебный плеск волны. Будто поздоровалась и простилась. И следующая спешит с приветом.

Грустно немного почему-то, хотя душа спокойна. Грустное предчувствие вот почему: вдруг в Святой Земле всё будет бегом и бегом? Знаю, как гоняют туристов, да и паломников, израильские гиды. Уж хотя бы нам досталась монахиня из Горней.

Ночь. Читал Правило. Думаю, что страшный сон был из-за того, что вчера Правило на ночь не читал. Так мне и надо.

. ОБЪЯВИЛИ: УТРОМ ШВАРТУЕМСЯ В ХАЙФЕ

Луна ушла, обозначился Млечный путь. Мы все ночи въезжаем в него, то сбоку, то по центру.

Так мне, слава Богу, в прохладе прекрасно, что прибрался в каюте, раскрепостил картину, изображающую жаркую пустыню, убрал тряпку.

Глупости пишу от радости: Хайфа скоро, в каюте легко дышать.

Шестой день моря. Не спится. Ночь. Одни звёзды. Взял с собой Евангелие, стою на носу. Обозначилось слабое свечение берега. Уходил в каюту, прилёг, вернулся на палубу. Туман.

Но вот прямо и вправо вижу горы. Это ветхозаветная гора Кармил. Пророк Илья, жрецы Иезавели, орден кармелиток.

Скоро обещанное время швартовки - семь утра. Причаливаемся прямо к Ветхому Завету.

Как же милостив ко мне Господь: был один на палубе, когда увидел Святую Землю. Да, это не взгляд с самолёта на Тель-Авив. Прямо, чуть влево желтилось за тучами рассветное солнце. Сбегал за Молитвословом. Читал утреннее Правило в виду растущей земли. Стали выходить люди. Кто рад, кто растерян, кто и равнодушен. Только пробегает то слева, то справа вдоль бортов, как всегда бегает по утрам, неутомимый какой-то начальник. Он посчитал, что по кругу палубы триста метров, а ему надо накрутить десять километров, вот и нарезает круги. Прямо белка. Бегает, бегает, а потом целый день сидит, играя в карты. Для покера, наверное, силы нужны.

Флажок на карте водружён над Хайфой. Хайфа не Берлин, возьмём без единого выстрела.

День постный Антония Римлянина. Умылся забортной, омывающей Святую Землю, водой, побежал в душ, всё бегом: хочется с палубы смотреть.

Тихое море. Даже всплески редки. Много судов. Два огромных. Военные тоже есть. На причале подняли флаги, это для нас. Один: лоцман требуется? Другой: нет заразных больных?

Ручкой писал всю дорогу, а как подошли к Хайфе, отказала. Другая нужна, начинается другая жизнь. Не бросать же в причальный мазут. Похороню где-нибудь на суше. Рядом ошвартованные корабли «Глория» и «Дмитрий Шостакович».

Плыли, плыли и приплыли. О, удастся ли оторвать от группы в Иерусалиме, особенно в Вифлееме? Вряд ли.

Причалили мы пока не к Святой Земле, а к бетону Хайфы, самого промышленного, а, значит, самого русского, города Израиля.

Начинается ожидание. Смотрю на береговые строения и кажется, что они качаются. А это во мне самом инерция морской жизни. Постоянно не умолкает радио: тому-то явиться туда-то, тот-то позвоните тому-то, приготовить паспорта, без команды не выходить к выходу... На грузовой палубе суета швартовой команды. Как много их. А где они были в путешествии?

Один мужчина рассказывает про свою знакомую, как он называет, бабку. «Бабка, были тут в войну немцы? - Не, говорит, тильки тальянцы. - Обижали? - Не. Маленькие, чёрные, мы их жалели. Слышу - мычит корова на базу. Её тальянец тянет со двора. А винтовку поставил. Я винтовку схватила двумя руками за ствол и приклад, кричу: «Оставь корову, а то счас твоё ружьё через колено переломаю!» Он испугался, корову отпустил, винтовку обратно просит. Я говорю: зайди вначале в хату, поешь.

Да что же это такое, сколько ж ещё будут томить?

Нет, хорошо, что Святая Земля далеко. Была бы в Тульской области, думал бы: успею, съезжу: рядом же.

Подняли израильский флаг. Ничего себе. Но так полагается. Под турецким и греческим уже поплавали.

Облился забортной водой, омывающей Святую Землю, и уже в каюте открыл Евангелие. Выпало: «И по шести днех поят Иисус Петра и Иакова и Иоанна, и возведе их на гору высоку». Это о Фаворе. Скоро же Преображение. «И се, явистася им Моисей и Илия с Ним глаголюще». Ученики предлагают остаться тут, создать три кущи для Учителя, Илии и Моисея, но Спаситель идёт к людям. А у подножия Фавора «человек некий» прости исцелить сына. А что ученики? А они не смогли. И вырывается из уст Спасителя горестное: «О, роде неверен, доколе в вас буду; доколе терплю вы» (Мр. 9).

С Фавора начинается путь на Голгофу.

День постный. Антония Римлянина.

КОГДА ЖЕ ВЫПУСТЯТ?

Стоим и стоим. Паспорт держу в нагрудном кармане. На палубе ещё рассказ. Уже другого мужчины. Из области культуры. Как ездили принимать спектакль народного театра о партизанской жизни.

- В землянке обед готовили, декорации, печка-буржуйка, - всё настоящее. Готовят обед разведгруппе. Радистка жарит яичницу. Слышно даже - на сковородке трещит. Запахи идут в зал. Огромная сковородка. Разбивает яйца, я считал, двадцать четыре. А мы голодные, долго ехали. Партизаны обедают, мы смотрим. Но после спектакля яичницу ещё раз делали. На той же сковородке.

Ещё один говорит, что он спал на палубе и ночью видел метеориты. Насчитал четырнадцать. Загадывал желание. Какое, не говорит. Его не спрашивают.

Ещё один, обвешенный камерами, напористо сообщает, что зримый образ сильнее текста. Тут и спора нет, был бы образ сильный. Но текст, но слово написанное и прочитанное держится в памяти прочнее. Да и тут тоже, у кого как.

Недавно побывавший в Эстонии рассказывает, что видел парад нацистов. «Все в чёрном. А дядька один, в годах, с планками, заиграл «Прощание славянки». И они, в чёрном, стали маршировать.

Сколько же чаек. Противно орут, нахально цыганят. Прямо пикируют на куски хлеба в руках у деточек.

Да что же это такое, прямо издеваются. Прибыли в семь, досмотр был в девять, сейчас скоро одиннадцать. Автобусы ждут, их с палубы видно. Радио замолчало. Пошёл в каюту, вымыл добавочно ноги. Таможенников пройду обутым, в автобусе разуюсь. Не идти же по Крестному пути обутым. Надо у батюшек благословиться. А то в тот раз, когда прилетал на самолёте, один начальник, увидя меня босым, спросил: «А вы подумали, ч т о о нас подумают?» Надо было ответить, что русские любят Христа.

Помазался освященным маслом.

С палубы хорошо виден большущий купол здания храма всех религий. Это бахаисты. Сбывшаяся мечта масонов - представить религию частью культуры. Нет уж, спасибо. Есть же икона на Афоне - корабль, идущий по водам. Надпись на нём «Святая Православная Церковь». На корме, у рули Спаситель. Здесь же и Божия Матерь, апостолы, святые. А корабль этот осаждают антихрист и слуги его: еретики, Ватикан, Лютер - отец протестантизма. Кому-то, может, за католиков обидно. Но они же сами позволили Западу пасть ниже всяких нравственных уровней, не при них ли содомиты уравниваются в правах с остальными. Грех, порок, разврат объявляется нормой. Дожили. Надо католикам признаться, что не смогли ничего за всё время отпадения от Вселенской Церкви. Признаться, каяться и «во Христа креститеся, во Христа облекохтеся».

О, помоги, Господи, побольше посетить, увидеть, помолиться. Как ребёночка кормят: за папу, за маму, за бабушку, так и я прошу милости молиться на Святой Земле за родных и близких, за Россию, за Вятку.

Написано в программе: Иордан. Место Крещения Иисуса Христа. Что-то не верится. Туда же пускают раз в год, 19 января нового стиля. В прошлом году я от монастыря святого Герасима потихоньку пошёл к Иордану. Рядом же. Сопровождающие палестинцы были всерьёз перепуганы. Вернули: «Иорданские пограничники стреляют без предупреждения».

Но до сих пор утешаюсь мыслью: может, хоть на один камешек наступил, которого касались пресвятые стопы Его.

Ну мы просто как прикованы! На палубу, к разговорам выходить неохота. Стоим у стенки, а когда перехожу от стола к умывальнику, покачивает. В каюте холодно даже. Ночью струёй от вентиляции прямо сдувало с койки, а встать, убавить, не было сил. Да ведь и сон снился. Опять какой-то ужас. Не могу вспомнить. Да и хорошо, был и был. Пусть всё плохое исчезает из памяти «яко соние возстающего».

Светит солнце, небо голубое, я в Хайфе, сижу взаперти, читаю молитву Голгофе, написанное афонским старцем Тихоном, наставником великого старца Силуана. Чайки кричат.

По программе вначале в Вифлеем. Любимый мой город в Святой Земле. Жил в Вифлееме в девяносто восьмом больше недели, весь его исходил, избегал. Все улочки-переулочки помнят мои подошвы. Как после этого быть там так мало? Но и то слава Богу.

О! Вызывают к досмотру и выходу на берег паломников с фамилиями на букву «А»... Вот уже и буква «Д». Сижу, дрожу, вдруг не выкликнут. Голову, что ли, ещё помыть? Время, с одной стороны, не идёт, даже не ползёт, а с другой стороны ускакало уже за полдень.

Читаю о Храме Гроба Господня. И читал много раз, и был, а всё тянет необыкновенно.

По радио спрашивают, у кого есть «Полароид», это значит, что кому-то срочно надо фото для документов.

Выкрикивают по списку, как заключённых из камер.

Всё. Я в автобусе. Вопрос был: почему без жены? Логично. Тут же предлагают варианты ответов: Больна? Больные родители? Не любит Израиль? Маленькие дети? Почему без детей?

Ответов и не ждут, ставят галочку. Заранее расстегиваю сумку. Машут рукой: проходи.

На причале вдруг неожиданная встреча. Боря, знакомый писатель московский. Уехал сюда давно. Он и не скрывал никогда своё еврейство, и псевдонимом его не скрывал, да и как скрыть?

Об этом Боре хорошо бы побольше записать, но не в автобусе же. Оказывается, он сейчас бахаист. Работает, видимо на причале, приглашает в их храм. Бахаизм это такая религия общая. Боря жалел, что мы опоздали, а то бы могли зайти в их здание. «Старичок, это для нас Мекка, врубись». Торопливо выпалил, что бахаистов по земному шару уже пять миллионов, двести стран у них под контролем. «Россия, гордись, старичок, была первая, где перевели учение бахаистов. Сейчас у вас главный Горбачёв. Старичок, агитируй за бахаизм, в нём спасение!».

Все дни сплошное движение. Машины, поезд, теплоход, автобус. Но движение не своими ногами, механическое. Вот бы пешочком. Да никуда не спешить. Шёл -шёл, сел-посидел, помолился, дальше пошёл.

БОРЮ СМЕНИЛА ГИТА

С нами гид Гита. Сразу: «В городе Хайфа нет безработицы по всем параметрам на сто процентов. Я из Ленинграда. Здесь гора Кармил. Пророки Илия, Елисей. Завоевательные походы египтян. В Иерусалиме посетим Вифлеем (как это в Иерусалиме?). С севера на юг Израиль 620 километров, ширина 127. 298 тысяч квадратных километров. Население девять с половиной миллионов, семьдесят два процента иудеи, палестинцев три с половиной миллиона. Есть друзы, черкесы. Государственные языки иврит и арабский. Тридцать процентов русскоговорящих. Четыре моря: Галилейское, самое низкое пресное, море Мёртвое, дно мира, Средиземное и Красное. Треть страны пустыня. Полезных ископаемых нет. Нет своих алмазов, но восемьдесят процентов мировой их обработки в Израиле. «Наши, якутские», - дополняют её.

Далее долгий монолог Гиты о счастье израильтян: о налогах, пенсиях, об армии. Оказывается, Израиль - ведущее в мире государство по развитию демократии и религиозности.

....Как так «развитие религиозности»?

Лучше слушать не буду, а то могу не выдержать и вслух вспомнить, как, будучи редактором журнала, печатал в нём году в 90-91-м материалы независимой медэкспертизы об использовании израильтянами химического оружия против палестинцев. Эта тема была сверхзакрыта для средств мировой массовой информации.

В Палестине публикацию заметили и, спустя время, я был приглашён лично Ясиром Арафатом. Тогда и была моя первая встреча с Иерусалимом, куда из Палестинской автономии въезда не было. Но мне было разрешено.

У гида и у водителя непрерывно звонят телефоны. Отвечает в телефон по-своему, а в микрофон по-нашему: «Справа и слева банановые плантации (дети оживляются), семейство травяных (дети оживляются ещё больше), предмет экспорта».

Рассказывает про какие-то плоды с колючками, которые надо разрезать, вывернуть, но что один турист заявил: «Русские съедят всё», - и взял в рот. Язык сразу распух и сидел с таким языком сутки. «Молча», - добавляет кто-то.

- Здесь мы не жили две тысячи лет, с семидесятого года, с разрушения Иерусалима римлянами. И мы вернулись. Здесь евреи из семидесяти стран, говорящие на шестнадцати языках. Но каждый говорит другому: «Это я еврей». Русские евреи научили нас пить.

Рассказывает о евреях-сефардах и евреях-ашкенази.

- Мировая мозаика евреев здесь варится, получается бульон.

От бульона переходит к рассказу об израильских тюрьмах.

- Очень воруют. Есть тюрьмы, из которых ходят в субботу на выходные домой. Но есть тюрьмы в пустыне. Например, убийца Ицхака Рабина там. Но он продолжает учиться в университете, ему приносят еду, приходят учителя. Девушки хотят выйти за него замуж. У него пожизненное заключение плюс пять лет. Сидят и наркоманы. Провозчики наркотиков - бедуины. - Далее перескакивает на проституцию: - Проституция описана в Ветхом Завете. Очень полезная профессия. Проститутки играют роль насыщения мужчин, чтобы мужчины спокойно себя чувствовали. По еврейским законам мужчина вступает в связь с женой в определённые дни. К женщине мужчина должен идти пешком, на машине нельзя.

В магазины Алмазной биржи нас затащили насильно. И отказаться нельзя: условие турфирмы. Угощают какой-то синтетической водой. Страна синтетики. И евреи ещё боятся, всё пересчитывают, вдруг да кто-то сбежит, тут останется. Да ползком в Россию уползём. А вот, помню, у Тивериадского моря хотелось остаться.

В ушах звенит от расхваливания алмазов. Сама биржа этажей сорок и всё чёрное, слепое стекло.

Отец Георгий негодует. Терпи, батюшка.

Выхожу на жаркую улицу. Недалеко тут была и битва Иисуса Навина с пятью царями. По его молитве солнце остановилось. Вот тут, и при такой же жаре шли пешком русские паломники. Были даже такие, что ползли от Яффы на коленях. Всё в гору и в гору до Иерусалима. Говорили «Русалим». Русалим. Разве не русское звучание? Звали их паломники, поклонники.

Хрущёв, ну вот как за такого молиться? Отдал русские участки Святой Земли за гнилые апельсины. Видимо, заедал ими свои просьбы Сталину об увеличении списков расстреливаемых. «Уймись, дурак», - написал резолюцию Сталин.

Едем. Нет, гиды иудеи никогда не поймут (и понимать не хотят), что паломники не туристы. Учат покупать и торговаться. После информации о курсе доллара к рублю, о взаимоотношениях доллара и шекеля Гита показывает по ходу вправо:

- Монастырь молчальников. Делают хорошее вино. Продают молча. Далее Дом доброго вора, - устали уже мы, чтобы спросить об этом добром воре. А далее, вот запомнить! - По сказаниям здесь вторая встреча Христа с двумя учениками. Монастырь Синайских сестёр.

Но почему по каким-то сказаниям, а не по Евангелию, и почему не назвать апостолов Луку и Клеопу, помощников православных путешествующих?

- Справа Моссад, израильская разведка, слева наш Голливуд, делают фильмы. Фильмы плохие, разведка хорошая. Слева и впереди виден холм - могила пророка Самуила. - И ни с того, ни с его о характере евреев: - Да, у нас буйные люди, кричат, мы вообще народ громкий, машем руками, мы вообще колоритны, говорим руками и ногами, это культура, мы - народ восточный.

Гробница Самуила напоминает Рамаллу, там я был у гробницы. В Рамалле резиденция была Ясира Арафата..

- Справа «Сады Сахарова», - возвращает к современности Гита, - об этом надписи на четырёх языках. Это не от того, что он был еврей, а он-таки был еврей, от того, что он величественный демократ.

Написали бы: «Сады мужа Елены Боннер». Устал я от этой гидши. Всю встречу с Иерусалимом отравила. Хорошо ещё, что журналисты едут отдельно.

А ведь как настраивался на встречу с сердцем православного мира. Пел ранним утром на палубе: «Готово сердце моё, Боже, готово сердце моё. Воспою и пою во славе моей, воспою и пою во славе моей».

ГОРОД ХЛЕБА

Бет-Лехем, Вифлеем, милый город хлеба, здравствуй и стой вовеки незыблемо! Как знаком запах твой, запах постоянно свежего хлеба. Хотя бы успеть и к Вифлеемской звезде и к той гостинице, в которой жил, и вообще пробежать знакомыми местами. Но уже, конечно, не повезут в Бет-Сахур, в город пастухов и не побывать уже на горе царя Ирода. Она видна, на неё я поднимался. Привёз с неё ветки страшно колючего терновника.

Площадь перед Храмом раскалена солнцем, душно, но продавцы разной мелочёвки бодры и веселы: «Горбачёв - ван доляр, ельсын - ван доляр, Гагарин - милён доляр, чётки десять доляр!Купи, купи! Восемь. Купи! Семь!

В пещере на наше счастье мало людей, очередь маленькая. На колонне перед входом образ Спасителя. У него глаза то открыты, то закрыты. Слава Богу, открыты, глядят на меня, грешного.

У звезды инвалиды-католики. Очень недовольны, что помешали им. Но уходят. Помогаем подняться по лестнице.

Запели Рождественский тропарь. Сердцу горячо, тут же я бывал в прямом смысле сотни раз, десятки раз был один-одинёшенек у Вифлеемской звезды, места явления в мир Спасителя. Мне ли горевать! И сейчас не горюй, что свидание со звездой краткое, радуйся, что свиделся.

Гонят гиды к выходу.

В автобусе Гита, не скрывая отношения к арабам, говорит вроде бы объективно:

- Рядом два государства. Одно богатое, другое бедное. Значит, какой вывод: надо работать, а не мести мусор с одной стороны улицы на другую.

Тут я не выдерживаю:

- Им же никто не бросает доллары под метлу.

Ясно, что Гита меня мгновенно возненавидела, но хотя бы перестанет кусать арабов.

Опаздываем, крепко опаздываем, на обед. А у меня план: я на обед не пойду, у меня будет почти час. Запоминаю место остановки автобуса и бегом-бегом, через Сионские ворота к храму Воскресения, к Гробу Господню.

В СТАРЫЙ ГОРОД

Бегом, бегом по Виа-Долорозе, Скорбному пути. Лавки, тряпки, барахло, фрукты-овощи, сувениры, ремни, платки, иконы вперемешку со всем, зеркала, подсвечники, всё мелькает... Крики, призывы, даже хватания за рукав: «Руськи, даром!»

Один поворот, другой. Под ногами желтые плоские камни, отполированные за века до скользкой гладкости. Еще поворот - двор Храма. Храм! Колонна с трещиной. Приложился к ней и кинулся на колени к Камню помазания. Камень весь в цветах, в необъяснимом запахе. Не надышаться.

К Кувуклии, ко Гробу. Очередь. Итальянцы. Слушают своего гида внимательно. Движется очередь еле-еле. Я пристал с боку. «Пронто, сеньора, грацие», стал как бы свой. Молюсь. В Гробе три русские женщины, плачут, не выходят. Их сердито выгоняет дежурный грек. Заполз на коленях в дальний край. Заползают и другие, теснят. Открыл в стене дверку, о которой знают немногие. За ней райский камень.

Выгоняют. Пятясь, выполз. Обошёл кувуклию. В часовне коптов сидят два копта, заполнившие собой всю свою часовенку.

На Голгофе монах- негр. Или нынче так нельзя говорить? На Голгофе монах афро-американец. Тоже торопит.

Раздался колокольчик, А, вот почему торопили - служба начинается. Возгласы на многих языках, кроме русского. Воцарилась тишина, только что-то читает священник в белом балахоне и колпаке. Стою у Голгофы.

Стою у Голгофы! И такой безчувственный, даже не плачу. Вдруг все уходят. Стою на коленях у Голгофы. Стоял, пока чернокожий монах не тронул за плечо. Говорю ему: «Ещё две группы придут».

Конечно, он не понял. Но уже пол-пятого, а в шесть закрывается храм. А вдруг их не пустят? Побежал вниз к привратнику. Дремлет. Но по-русски немного понимает. «Сейчас ещё придут! Нох айн маль. Два автобуса. Цвай ауто. Две группы». Он стучит по циферблату дорогих часов.

-Две группы, - уныло говорю я, - Россия. В Хайфе задержали.

Он вдруг говорит:

- Ноу проблем. Руськи, нет проблем.

Вернулся к Камню помазания. Сколько раз я доставал пальцами миро из корытца меж камнем и оградочкой, смачивал в нём чистый носовой платок, который потом долго-долго благоухал.

Крестил мокрыми пальцами лоб, чтоб думал получше, глаза, чтоб глядели, уши, чтоб слушали только хорошее и не болели. Помазал и сейчас. Ухо болит - ударили струёй из бранспойта. И снова пошёл ко Гробу. Очередь поменьше. Слава Тебе, Господи, снова вошёл в Святейшее место. По моим ли грехам, Господи, такая милость?

Ещё мне и чудо - раба Божия русская показала, что открывается дверка, за которой икона Божией Матери. Приложился к иконе и сунулся к райскому камню, ощутимо стукнулся лбом. Целовал камень, на котором лежало Пречистое Тело Спасителя в плащанице.

.... ГРУППА ПРИШЛА

Вот и группа. Боялся, не успеют. Обедали долго, долго шли. Но хоть успели. А привратнику копеечку всё-таки дать пришлось.

Хорошая у нас группа. И деточки хорошие, терпеливые. Так я ещё и с ними прошёл.

Сел на скамью, отдышался. Вспоминал, как бежал от автобуса через Стионские ворота и всё восклицал вопросительно: «Виа Долорозе, виа Долорозе!».

Пещера Иосифа Аримафейскго, придел Бичевания, пещера Обретения Креста. Везде бухался на колени. Какая мне разница, какой конфессии какое место принадлежит? Здесь память о земном пребывании Бога моего, моего Спасителя, Иисуса Христа.

На прощание, дай Бог на недолгое, взбежал (не взошёл) на Голгофу.

Известие: едем в Горнюю. Водитель ёжится, корёжится, не хочет, ведь это сколько ему крутить, нам же ещё возвращаться к кораблю. Прибавку водителю уже дали, требует ещё.

Всё же повёз. Автобус с журналистами давно укатил. Их корабельное чрево ждёт.

ВЕРНУЛИСЬ

Пишу уже в каюте. Тут вчера записал: неужели завтра в это время запишу: я был у Гроба Господня. Да, записываю: был, грешный, во Гробе Господнем. Слава Тебе, Господи, слава Тебе1 Слава Тебе, показавшему нам Свет!

Дай Бог через сутки, вернувшись, записать, что был в Галилее, Назарете, Капернауме, Кане Галилейской, может, даже и на Фаворе.

Ой, растянись хорошее время, ой, сократись тяжёлые дни. А как хорошо, что я не стал обедать и побежал в храм. Бежал ведь, бежал. Думаю, люди дивились, чего это со стариком, ведь уже шестьдесят. Но бегу-то не за чем-то, а ко Храму. И силы появились.

Да, мне же принесли поесть, а я не хотел нисколечко, настолько был полон огромностью поклонения Гробу Господню, Его Воскресению. «Кто отвалит нам камень от дверей гроба?»

...Гляжу на карту Старого города (Олд-сити), где сегодня бежал, где Сионские врата? Вот. Вот отсюда бежал. Так и так.

А ведь я святоземельский долгожитель. На корабле прибыл сюда впервые, а прилетал не раз. И на схождении Благодатного огня, и на Преображение, и на Успение, и на Рождество и Крещение. И Хеврон не раз видел. Даже замечал как подрастают маленькие дубики Авраам и Сара около Дуба Мамврийского.

И кроме Сионских знаю и другие ворота, особенно Яффские, Новые (Нью-Гейт), Дамасские, Стефановы. Входил и выходил в каждые. Да не по разу. И поток (бывший) Кедрон не только переходил, но по дну его ходил. Помню капельки алых маков. А Елеон! Весь исходил. И долины Иосафатовой, продолжающей Кедрон и уходящей к Мёртвому морю, страшился как места Страшного суда.

И всё это здесь. И сидят взрослые люди и торгуют, и обманывают. И дети кричат и играют в монеты и стекляшки.

Да мне-то что. Во мне ликование. А ликование слово духовное.

Дорогу обратно почти не помню. Старался дремать. Гита, спокойной ей ночи, осталась. Огни мелькали, особенно вдали справа. Иорданский берег.

Каюта. Даже пыль ног не хочется смывать. Конечно, весь день босиком. Это подошвы мои просили о радости прикосновения к тем местам, где прошли Его пречистые стопы.

Иконочки вновь расставил. Они уже не просто так, освящены на Гробе Господнем, у Голгофы, на Камне помазания. Зажигаю свечу. Она из Ставрополя, отец Ростислав привёз поставить ко Гробу Господню и мне одну подарил. Я её там обжёг, сейчас зажёг. Погорит во время Правила, потом повезу в Святую Русь, там освещу пространство. Ишь, замашка какая - освещу пространство. Ты хотя бы одну комнату освети.

От влажного носового платка, омоченного в елее, такое в каюте благоухание, что сегодня приснится рай. Да, если и не приснится, я уже в раю. Как же я буду вновь тосковать о Святой Земле. Сейчас, после корабля, особенно.

Ещё же в Горней успел при выходе из монастыря отщипнуть две веточки маслины.

Тихая, тихая, светлая радость. Хотя бы надолго хватило. А то знаю я, как Москва с её судорожной жизнью умеет вышибать накопленное, вампирски забирать его.

По радио обычное: «Пассажиры первой смены приглашаются в ресторан». Утро, мы ж только легли. Надо вставать Сползаю в душ.

В душе увидел ступни. Прямо эфиопские. Не отмываются. Как хорошо.

Вдруг подумал: сейчас бы прямо обратно в Россию. Не приснился же вчерашний день, полноты его счастья хватит.

Ухо болит. Ещё помазал маслицем от Гроба. Пройдёт. Молился на все стороны света: тут везде свято. Святая Земля, Святая. А для евреев Обетованная, вот и разница. Страдать евреи не хотят, от того и страдают. Мнят себя выше всех и злятся на тех, кто с этим не согласен. Злитесь на здоровье: я не согласен. Для меня русские лучше всех.

На палубе нечем дышать. Август, Хайфа, порт. Отходят и входят всё новые суда. В основном пятипалубники. Туристские ближе к нам, к городу, танкеры, наливные и сухогрузы подальше, к портальным кранам. Волокут сюда нечто, отсюда пустоту. Возили же мы в Египет нефть, а обратно в эти же танкеры наливали бурду, называемую солнцедаром. Не теряйте время даром, похмеляйтесь солнцедаром.

Бори что-то не видно. Да, про бахаистов я и сам знаю. Они всех пророков, к которым, Бог им судья, причисляют и Христа, сваливают в один список под знаком всесветного братства. Они ждут мессию, которого постоянно основатель их учения Баб, называл «Тот, кого проявит Бог», который будет «солнцем в сравнении с которым все прежние пророки были только звёздами». Ему будет дана «абсолютная власть связывать или развязывать, подтверждать или отменять»...

В ГАЛИЛЕЮ

Вперёд! Ждёт Галилея. Галилея, а я про бахаистов ворчу. И вообще хочется в море, в чистый свежий ветер, в играние дельфинов, небось загрустили без нас, в сияние луны над блескучими водами.

Неужели уже завтра проснусь среди и античных, и ветхозаветных и новозаветных вод? Дай Бог.

Такая гонка от того, что опоздали и теперь нагоняем программу.

Вчера и времени не было, чтобы заскочить в какую лавочку, купить часы, электронную дешёвку, чтобы попользоваться и выкинуть при подъезде к Москве. Может, сегодня куплю. А зачем? Объявляют же постоянно, что делать, куда идти. Часы для красы, время по солнцу. Оно здесь в августе самое ярое в году.

Едем. Гидша уже тут. Поздоровалась учтиво, чай, ленинградка.

Указатель «Назарет. 26 км» Гита снова о древности евреев. Никто не возражает.

- Здесь почвы искусственные, гидропоника, полив, четыре урожая. - Далее подробно о современных несчастиях Израиля, как их обижают палестинцы.

Назарет. В прошлые приезды въезжали с пением тропаря Благовещению, нынче вот слушаем о плохой Организации освобождения Палестины. Сказала бы, что в 19-м веке в Назарете говорили по-русски, были русские школы. Нет, упрямо везёт в магазин сувениров. Она от них получает премиальные.

Назаретский храм Благовещения. Сооружение тоже вроде бахаитского, космополитическое. Фрески, картины, скульптуры, навезённые отовсюду, во дворе и внутри. Огромный купол накрыл дом Иосифа, мнимого родителя Христа. Как-то музейно всё. Прямо во дворе пристают, прося: «Шекель, шекель». С удовольствием с шекелями расстаюсь. Как и с долларами. Дал и российскую монетку. Смотрит вопросительно. «Сувенир», - говорю. «Сэнк ю, сэнк ю, - тянет ладонь, просит: - Ван доллар, шекель». Хватит тебе сувенира.

Слава Богу, жив греческий православный храм Благовещения. Но есть изменение: не пускают к источнику, оковали решёткой, воду из него вывели по шлангу в раковину. Кран. Хоть так. А помню был тут, опять же один, и обливался из источника и жадно пил, и выходил на жаркую улицу, быстро обсыхал, и вновь шел к животворящей воде.

Ревут, колотят по мозгам отбойные молотки, пыль. Всё-таки тропарь Благовещению поём хотя бы автобусе. Конечно, не на этот асфальт ступали ноги Спасителя, но то же небо, те же очертания окрестностей, то же солнце.

Стараюсь угадать ту гору, на которую возвели Христа, чтобы сбросить?

Подарили мне шляпу, жалея остатки седых волос. Неудобно отказаться, никогда же шляпы не носил.

Кана Галилейская. Обмывание приезда туда, где Господь сотворил первое своё чудо, претворение воды вино, явно затянулось. Гита довольна: вот они, русские. Курит.

А какие яблоки на лотках! Но всего и другого полно. И всем можно прекрасно насытиться. И не голодные же были Адам и особенно Ева. Нет, давай ей яблоко. Внук: «Если бы Ева и Адам помолились бы перед едой, яблоко бы им не повредило».

Фавор. Стог сена, говорили русские паломники, копна. Гита говорит, что на древнем иврите Фавор - это грудь кормящей женщины.

Долгий жаркий день. Возвращаемся. Шляпу потерял. Уже не соображаю, какое число. Но высчитываю, что через два дня как раз фаворский праздник Преображения. Но нас тут уже не будет. А как на Фаворе будет, я знаю, был именно в этот праздник. И причащался! И даже шёл пешком. Правда, в одну сторону, с горы.

Такое было ощущение простора. Муэдзины кричали. А петухи как пели! Может, и не громче муэдзинов, но гораздо дольше.

(Продолжение следует)