Ниже мы впервые переиздаем одну из статей русского православного мыслителя, церковного историка, публициста, писателя, журналиста, издателя, поэта, искусствоведа, церковного композитора и дирижера В.И. Аскоченского (1813-1879).
Публикацию (приближенную к современной орфографии) специально для Русской Народной Линии (по изданию: Аскоченский В.И. Всенощное бдение в Киеве накануне дня Успения Богоматери // Домашняя беседа.- 1874.- Вып. 34.- С.871-876) подготовил профессор А. Д. Каплин.
+ + +
Пройдите Россию из конца в конец, посетите все ее обители, - ни в одной из них не найдете вы такового невообразимого величия, не услышите такого дивного пения, каким оглашается св. Киево-печерская Лавра в навечерии дня Успения Богоматери... Если предки наши, посланные равноапостольным Владимиром изведать веру правую, видели подобное величие в константинопольском храме св. Софии, то не мурено, что воротясь к своему державцу, говорили, что они почитали себя стоящими на небесах; немудрено, что присноживущие в обители препод. Антония и Феодосия, вкусив небесной сладости равноангельского жития, не хотят воротиться в наш мир, полный суеты и горького крушения духа.
Около восьмисот лет торжественно празднуется в св. Лавре день Успения Пресвятой Богородицы; около восьмисот лет стекаются в эту обитель «от запада и севера и моря и востока» православные чада Церкви Христовой, - и благодать, обильно истекавшая от живоносного источника в оны древние времена, не оскудевает и доселе.
Пойдемте со мною в великую церковь св. Лавры. Я давний жилец Киева; знаю все ходы и выходы в этом священном лабиринте.
Тысячепудовый Успенский колокол давно уже гудит, потрясая окрестный воздух, и далеко разнося гул свой между горами и удолиями «посада, спорившего с Царьградом». Тысячи богомольцев теснятся на обширном дворе св. обители, не имея никакой возможности поместиться в храме, затопленном счастливцами, прежде их успевшими занять там места. Остановимся на минуту и спросим этих простых, неиспорченных детей природы, или лучше сказать, нерастленных детей Божиих:
Вы откуда собралися,
Богомольцы, на поклон?
и ответ каждого вольет в душу вашу сладкое чувство уверенности, что Русь не даром носит имя святой, что не оскудевает в ней вера детская, простая, угодная Богу, что для этой веры, окрыляемой усердием, нет ни трудов, ни лишений. Каждый из этих богомольцев скажет вам с поэтом:
- Я оттуда, где струится
Тихий Дон, краса степей. -
- Я оттуда, где клубится
Безпредельный Енисей.
* * *
- Край мой теплый брег Евксина. -
- Край мой брег тех дальних стран,
Где одна сплошная льдина
Заковала океан. -
* * *
- Дик и страшен верх Алтая,
Вечен блеск его снегов,
Там земля моя родная. -
- Мне отчизной старый Псков. -
* * *
- Я от Ладоги холодной,
От лазурных волн Невы. -
- Я от Камы многоводной. -
- Я от матушки Москвы.
Но вот мы уже в храме. Неопределенный гул народа еще не угомонился; тысячи свечей разливают сомнительный блеск свой, споря с лучами заходящего солнца; там и сям виднеются коленопреклонненные, с трудом от тесноты воздевающие руку на крестное знамение; там и сям слышится простое, от сердца идущее слово молитвы: «матушка, Пресвятая Богородица, спаси и помилуй нас!». Сонмы рясофорных и послушников едва успевают принимать свечи - этот видимый знак того богоугодного огня, который горит в серце каждого, приближающегося к Заступнице мира. Тяжелая, золотом украшенная свеча ставится рядом с тоненькою, из желтого, плохо очищенного воска, - и Бог весть, не горит ли она ярче пред Тем, Кто лепту вдовицы предпочел богатому даянию поклонников древне-иерусалимского храма!...
Грянули, наконец, оглушительным оркестром все колокола св. обители. Престарелый святитель Киева шествует в храм Божий, предводимый ликом клирошан. Все одушевилось, все напрягло внимание; и вот в растворенные двери храма шумным потоком врываются чудные звуки священной песни во славу Богоматери, и большая половина народа падает ниц; все крестятся, все моляться... Помните ли вы ту великую минуту, когда на утрени в великий день св. Пасхи, дверем затворенным, чуть-чуть слышатся вам из притвора желанные звуки, и когда потом в слух ваш вдруг ударяют слова: Христос воскресе из мертвых? Только с этою восхитительно-чудною минутой можно сравнить то ощущение, какое объемлет душу вашу при настоящем пении священной песни, вдруг проторгшейся в массу народа и соединившей все молитвенные воздыхания в один полный аккорд, несущийся прямо к небу...
Маститый святитель установился уже на своей священно-архимандритской кафедре; начинается всенощное бдение. Часы показывают половину шестого.
Громовый голос главного уставщика заводит первый стих предначинательного псалма: хор безмолствует. Юный канонарх серебряным голосом продолжает чтение того же стиха, - и вдруг раздается пение огромного лика, составленного из одних монашествущих. Боже! Что это за пение!...Слышал я много хоров на св. Руси; сам с любовию изучал нашу церковную музыку; понимаю ее настолько, на сколько сил моих есть: но подобного пения выразить и перевести на ноты не могу да и не умею. Зачем, например, этот тенор вдруг вырывается дисонансом из общего, гармонического течения пьесы? Зачем баритон впадает в теноровую партицию и ведет ее до того, а не другого такта? Для чего не тянется непрерывною нитью звучный, серебряный голос канонархиста, а мгновенно блеснет и исчезнет, словно молния на оттушеванном нашедшею тучею небосклоне? Кажись, тут нет никакого порядка; кажись все дело чистого произвола: а между тем жалкими и бледными представляются все композиции великих мастеров церковной музыки перед этими потрясающими звуками, не подсказанными наукой, а вынесенными прямо из души, насквозь проникнутой тем чувством, с которым должно благословить Господа. Строгие контрапунктисты бросят свои теории и руководства перед этим пением, в прах повергающим всякое человеческое искусство... И замечательно, что лаврское пение не вдруг может предстать во всем величии явившемуся слушателю; испытующий дилетант музыки, пожалуй, даже заподозрит человека, наговорившего ему об этом, в пристрастии и непонимании дела. Но так оно и должно быть: лаврское пение - дело святое, чистое, небесное; а ко всему этому мы, по несчастному настроению нашей растленной природы, как-то глухи, тупы и неприимчивы. Для понимания вещей духовных заповедуют нам просветлить внутреннее зрение наше; точно также и для понимания музыки, подобной лаврскому пению, надобно очистить внутренний слух наш, выкинув из него все пустопорожнее, светские мелодии, забыть даже, если возможно, что вы слушаете музыку, а научиться уноситься духом в молитвенном воздыхании, выражением которого Церковь православная достойно и праведно признала не бездушные органы, а живой голос живого человека. Тогда только можно постигнуть и обнять душою это пение, подобного которому, говорю твердо и решительно, нет во всей Руси! Приглашаю какого угодно дилетанта походить неделю-другую в св. Лавру и благоговейно прислушаться к этим звукам, - сам потом удивится он тому своему неразумию, по милости которого прекрасное и высокое казалось ему чем-то простым и самым обыкновенным; сам не заметит, как простоит ровно четверть часа, слушая пение только предначинательного псалма.
Когда воздвигаем был обретенный св. Еленою честный и животворящий крест, на немже распятся Христос, Царь и Господь, предстоящие, как говорит предание, возглашали только: Господи помилуй. Шумен, должно быть, был такой лик сотней тысяч, проникнутых одним чувством; чуден и невыразимо величествен аккорд необъятной толпы, слившейся в одну массу, и в двух только словах: Кирие елейсон, выражавшей все, что волновало ее тогда. Во все концы вселенной пошли потом эти слова, составившие душу и жизнь человечества, которому прежде всего нужно покаяние и помилование. Слышал я и моцартовское и гайдновское кирие елейсон; слышал многообразные напевы Господи помилуй и от наших православных хоров: но ни один из них и в сравнение идти не может с тем пением этих, по видимому, самых простых слов, какое имеет Лавра. Переложено это пение и на искусственные наши ноты, с соблюдением как будто бы всего, что нужно: но нет, не то, - «аромата нет». В прах и сознание своего несчастного ничтожества повергается человек, слушая только Господи помилуй, поемое немногоученым лаврским клиром. Все в этом пении - и грусть, и плачь и какая-то сердцу понятная отрада. В семь полных тактов adagio заключены те два слова, - заметьте, в семь тактов - знаменательное число? От чего ж не в шесть, не в восемь? Не знаю; знаю только, что душа разрывается от этого сокрушающего плача...
Блажен муж, иже не иде на совет нечестивых, опять заводит тот же громовый голос уставщика, и опять начинается великая песнь, которую слушал бы, слушал, безконечно слушал... Боже! Благодарим Тебя, что Ты сподобил нас, недостойных, вкушать от приснотекущей сладости утешения, так потребного душе, что Ты сохранил нас непричастными тому мертвящему учению века сего, которое, к сожалению, является ныне под названием цивилизации и прогресса! Блажен муж, иже не иде на совет нечестивых!...
Слушайте теперь пение стихир на Господи воззвах; положите их в памяти и в сердце своем до следующего года; кто доживет, опять услышит; а кому судит Бог отыти от мира сего, - утешится он на смертном одре своем тем, что слышал и на земле ангельское пение, имуще Гавриила чиноначальника и восклицал вместе с Церковию: Благодатная, радуйся, с Тобою Господь! Какая полнота звуков! Как все здесь разумно и понятно молящейся душе! Как кстати это громовое forte: Благодатная, радуйся, с Тобою Господь, несущееся в отверстые врата Великой церкви и к тем, кто стоит за стенами ее и ловит каждый звук, каждое внятно слышимое слово! И в храме, и вне храма - все повергаются ниц при этом благодатном привете Той, Которая в рождестве девство сохранила, во успении мира не оставила своим ходатайством и заступлением. Двадцать минут длится пение этих стихир: но кому ж это заметно? Кто чувствует усталость или изнеможение? Понятно и очень понятно теперь, что в вечном царстве Божием, среди ликов, окружающих престол Агнца, закланного от сложения мира, для блаженных наследников нескончаемой жизни, уже обремененных такою, как теперь, грубою плотию, и тысячи лет покажутся яко день един...
Уже десятый час ночи; ярче и светлее горят безчисленные светильники пред иконами, залитыми золотом; темно стало за стенами храма, и фантастическими группами, при сиянии расставленных плошек, виднеются богомольцы, рассеянные по двору монастырскому. Первосвятителя уже не видно в самом храме: он в алтаре; шестопсалмие кончено: кафизмы с седальнами прочитаны и пропеты: наступает час погребения Богоматери. Из царских врат, в предшествии архимандритов исходят три святителя в ризах белых, как апокалипсические старцы. Затем чудотворная икона Успения Пресв. Богородицы невидимо спускается, и ставши посредине царских врат, представляется умиленному взору припадающих к ней ту Величайшую Ходатаицу, юже виде святый Андрей на воздусе, за ны Христу молящуюся. Восхитительное трио лаврских певцов, прерываемое пением сто-осмнадцатого псалма, оглашает своды великолепного храма. Один за другим святители совершают каждение всей церкви. И усердные молитвы, вместе с фимиамом, уходят в высоту, к престолу Бога Самого. Вот уж окончилось и торжество погребения; мысленным взором мы проводили на небо Владычицу мира, и маститый архипастырь словами акафистными ублажает Обрадованную, во успении своем нас не оставляющую.
Во всем мире нет и быть не может ничего величественней и поразительней такого зрелища! Не люди, а сама Пресвятая Богородица устраивает для опальных жителей земли небесный пир сей. Плачет и радуется душа, величая не Оставившую мир во успении своем! Люди, люди! Даст ли вам свет такую радость, окружая вас призрачным блеском веселий и торжеств? Взволнует ли он душу вашу тем прискорбно-отрадным чувством, которое единственно достойно человека, как странника и пришельца мира сего?...
Умолкаю... Шесть с половиною часов длился божественный пир Богоматери: но не устала душа, и живы впечатления, охватившие ее со всех сторон...
15 августа 1856 г.
За-полночь
