Яков Косьмич Амфитеатров и священное дело проповедания слова Божия

Ко дню памяти выдающегося православного проповедника, профессора Киевской духовной академии Я.К. Амфитеатрова (23.10/6.11. 1802-8/21 июля 1848) мы впервые переиздаем фрагмент о нем из книги русского православного мыслителя, церковного историка, публициста, писателя, журналиста, издателя, поэта, искусствоведа, церковного композитора и дирижера В.И. Аскоченского (1813-1879).

Публикацию (приближенную к современной орфографии) специально для Русской Народной Линии (по изданию (в сокращении): Аскоченский В. И. История Киевской Духовной Академии, по преобразовании ее в 1819 году. - СПб. Тип. Эдуарда Веймара, 1863. - 282, VІІІ с.) подготовил профессор А. Д. Каплин. Примечания в квадратных скобках - составителя.

+ + +

Амфитеатров Яков Косьмич родился 1802 года Орловской губернии, Кромского уезда в селе Высоком, где отец его был сначала причетником, и через 25 лет церковнослужительской службы священником. На седьмом году от рождения, Яков Косьмич начал учиться русской грамоте под руководством своего дедушки. Жалея внучка, почтенный старец не слишком заботился о том, чтобы поскорее окончить домашнее учение и старался длить его, сколько возможно, чтобы дитя, по его понятию, укрепилось и возмужало, для перенесения многотруд­ной семинарской жизни. Счастливому баловню свободной жизни предстояла бурса. «Больно вспомнить, говорит товарищ и родственник нашего ученого, о прежней Севской семинарии! В ней воспитывалось около двух тысяч детей. Семинария эта была на расстоянии от города около 300 саженей, окруженная со всех сторон болотами, в то время непроходимыми, свирепствовавшими лихорадками и сильными горячками. Сколько детей здесь померло! Сколько вышло их с хроническими болезнями!» Не му­дрено, что дедушке тяжело было отпустить любимого своего внуч­ка почти на верную смерть; от того-то более четырех лет держал он его при себе, занимая Часословом и Псалтырем. Но время уходило, и ребенку пора было поступить в училище. Сен­тября 5 1814 года Яков Косьмич принят был в семинарию, в низшую Элементорию, где преподавались латинская и рус­ская грамматики, но более всего обращаемо было внимание на чистописание, почему и наставники особенно отличались искусством в последнем деле. Обратив на себя благосклонный взор педагогов, Яков Косьмич в следующем же году, не в пример прочим, переведен был прямо в третий класс, именовавшийся Грамматикою. Такой лестный переход потребовал от питом­ца больших усилий; ему показалось мало сравняться с своими новыми товарищами; он захотел опередить их,- и «резвое ди­тя», любившее игры, принялось за работу, и через полгода сидело уже на втором месте, в звании цензора. В 1816 году Амфитеатров переведен был в Синтаксис, и хотя науч­ные предметы здесь были те же, что и в прежнем классе: но воспи­танники, по запискам наставников, уже знакомились с правилами словосочинения, и чрез постоянные оккупации получали навык излагать чужие мысли приличными фразами и выражениями. Амфи­театров был из тех, которые лучше прочих поняли эту ум­ную методу учения. Он ревностно занимался переводами с латинского на русский язык и, почувствовав в себе более сил и способностей, чем сколько требовалось для грамматического класса, стал посвящать свободное от уроков время чтению задачек учеников Поэзии и Риторики, даже сам решался писать кое-что из подражания высшим себя воспитанникам. Наставники отличали его перед всеми: но чем более Амфитеатров чувствовал себя усовершавшимся, тем скромнее и строже становился к самому себе, стараясь быть не замеченным. В 1817 году он переведен был в Орловское училище, и, по окончании двухгодичного курса, поступил в семинарию. Судьба послала ему разумного и опытного руководителя в одном из старших воспитанников семинарии, который, сразу постигнув своего подначального, старался ознакомить его с лучшими классиками, перечитывал его задачки и, не исправляя ни одного слова, замечал встречавшиеся по­грешности и строго требовал отчета во всем прочитанном. Не мудрено, что при таком надзоре, при данных Богом и развитых собственными трудами способностях, Амфитеатров стал первым учеником в классе Словесности. Но с поступлением своего педагога в Киевскую академию, Амфитеатров вдруг переменил образ своих занятий. Он перестал ходить на лекции, извиняясь болезнью, писал задачи только для порядка и чтобы избежать взыскания,- и кончил тем, что начальство, переменив об нем свое мнение, низвело его во второй разряд воспитанников. Амфитеатров не заботился об этом. Пристрастившись в чтению, он занимался выписками из прочитываемых им книг, и между прочим переводил буколики Виргилия, пробуя силы свои в стихотворстве. Всей душой полюбив науки, Амфитеатров решался было еще остаться в среднем отделении семинарии: но архипастырский совет ближайшего родственника его, преосвящ. Филарета, епископа Калужского (в последствии митрополита Киевского) [1] удержал его от такого намерения. «Мне очень приятно, писал 30 июня 1823 года нежно-заботливый пастырь, что вы имеете ревность к наукам. Просвещение истинное есть величайший дар Божий человеку. Но мне не очень нравится желание ваше остаться на другой курс в философском отделении и особенно заняться математикою. Лучше займитесь учением богословия, как нужнейшим для всякого христианина, и особенно для тех, которые призываются на служение алтаря Господня. Я бы желал, чтобы вы более успели в греческом и еврейском языках. Вот вам мой совет: постарайтесь с отличным успехом окончить курс наук в семинарии, и может быть Богу угодно будет, что вы назначены будете в академию; там и философию выслушаете еще, и математикою займетесь в свободное от важнейших и нужнейших для вас предметов время». Послушный пастырски-родственному слову, Амфитеатров перешел в класс богословия: но мало встретил там того, что советовал ему изу­чать просвещенный архипастырь. Преподавание главных предметов еще шло кое-как: но языки греческий и еврейский оставались и без наставников и без слушателей. Значит, досужного времени оставалось много, и юный питомец науки принялся за самостоя­тельную работу. Перечитав все школьные учебники, он обратился к св. Писанию и к природе - этим двум никогда невычитываемым книгам, где в каждой букве более смысла, чем в пышных системах блуждающего ума человеческого. Но мысль о поступлении в академию ему и в голову не приходила; единственною целью его занятий было - приготовить себя к достойному служению алтарю Господню и занять со временем место своего родителя. С этим скромным желанием окончил он курс семинарии и уда­лился на спокойное житье в дом своих родителей. Помогая им в трудах, Амфитеатров теперь разумно-сознательным взором смотрел на природу, и во всяком явлении ее искал внутреннего значения, так глубоко осмыслившего потом как всю жизнь его, так и каждую строку художнического его пера. Естественные перемены года, метеорологические явления, сельские работы - все говорило душе его тем языком, который понятен только человеку неиспорченному, умеющему видеть в мире Божием силу, премудрость и благость вся Создавшего.

Но посреди сельских занятий и спокойного самоуглубления, вдруг приходит к Амфитеатрову предписание семинарского правления собираться и ехать в академию. Горько плакал он, видя любимые планы свои неосуществившимися, и, может быть, с переменою обстоятельств долженствовавшие совсем измениться. Неохотно и со скорбью прибыл он в Киев, и опять услышал здесь утешительное слово пастыря-отца. «Напрасно ты так скорбел, писал Амфитеатрову преосвящ. Филарет 25 ноября 1825 года, когда Промысл Божий назначил тебя к высшему образованию и служению Церкви Его святой. Поучись безропотно и безпрекословно, в кротости духа, повиноваться велениям Господа, Который так милосердо об нас печется. И сие повиновение положи в твердое основание твоего просвещения. Только старайся приобресть евангельское просвещение». Руководя таким образом питомца своего, высокий покровитель, в продолжение всего академического курса, снабжал его то денежными вспоможениями, то драгоценными советами, то отеческими приветствиями и благожеланиями, даже будущность его составляла предмет заботливости архипастыря. Преосвященный Филарет желал иметь Амфитеа­трова, при себе, и с этою целью намеревался открыть в Казан­ской семинарии другой класс философии: но спокойно отказался потом от своего желания, когда Яков Косьмич, по окончании в 1829 году курса и по возведении на степень магистра богосло­вия и словесных наук, оставлен был бакалавром академии. «От всей души, писал архипастырь, поблагодарил я Господа Бога, давшего тебе помощь так счастливо окончить курс академического учения. Не скорби о том, что ты не в Казани, а в Киеве. Мне, действительно, хотелось видеть тебя в здешней семинарии, но я всегда соблюдаю правило: следовать Промыслу о нас Божию, а не предварять оный нашими распоряжениями, ибо то для нас самое лучшее, что Господь Бог устраивает. Теперь ясно вижу, что служение тебе назначено в академии, а не в семинарии, и доволен собою, что нигде не настоял о назначении тебя в Казань, а ожидал, как Господь Бог устроит судьбу твою. Продолжай порученное тебе служение пред очами Господа в полном спокойствии духа. Мне очень приятно, что ты займешься церковным красноречием. Для верного в сем успеха, советую тебе читать более всего творения св. Отцев Церкви, а наипаче св. Златоуста. Из сих только святых источников можно, почерпать изобильно воду чистую для напоения душ, искупленных кровию Христовою».

Всей душой, всей силой своего ума и воли принял Амфите­атров внушения мудрого архипастыря, и кафедра Церковной Сло­весности вдруг ожила небывалой жизнию. Предшественники его трудились, можно сказать, только над приготовлением материалов для образования науки: но самая наука все еще робко и несмело укло­нялась от проторенной дороги, по которой шли иноземные пропо­ведники. Самое строение гомилетических произведений подчинялось мертвым формулам старинной реторики, парализовавшим проявления мыслящего ума и животрепещущего чувства. Все это надо было пересотворить, переделать, - и Амфитеатров не убоялся такой трудной и громадной работы. Со свежими, еще не потрачен­ными, силами принялся он за дело, и - надо было слышать это живое, энергическое слово, исходившее из уст молодого настав­ника! Не мудрствуя лукаво, не прибегая к ложной экзальтации, не убирая речи своей пустыми, а потому и звонкими фразами, Амфи­театров заговорил просто: но какая бывала бездна мысли и чувства в этой простоте! Нечего и говорить о том, когда он увлекался чем-либо из своей науки. Перед слушателями являлся тогда оратор, у которого всякое слово - молния, всякая заметка вынута из души и идет прямо в душу.

Таким образом первый шаг к преобразованию науки был сделан; в аудитории слышался уже голос не раболепного по­дражателя иностранным образцам, а строгого судии красноречия, оглашавшего церковные кафедры. Но на пути к задуманному Амфитеатровым преобразованию гомилетического дела стояли Пра­вила церковного красноречия, составленные неискусно, неприменительно к делу, наполненные примерами и образцами несродного нам западного красноречия. Амфитеатров сразу отбросил их, и пошел новою, им самим проложенною, дорогой. Он открыл глаза своих слушателей на прославленных Фенелонов [2], Массильонов [3], Бурдалу[4], Флешье [5] и прочие знаменитости западного красноречия; он указал их недостатки, их хвастливую плодовитость, их ложную аффектацию; он первый откровенно сказал слово правды, что русскому проповеднику не к лицу французское многоглаголание, немецкий сухой анализ и английский эмпиризм. Он положил перед понятливыми своими слушателями безсмертные творения Златоуста, Василия Великого, Афанасия, Григория, и научил живо и действенно, благотворно и спасительно вещать слово Божие. Забыть нельзя того искреннего одушевления, с каким Амфи­театров объяснял бывало слезоточивые беседы св. Ефрема Си­рина, или простую, безхитростную, но полную вышнего помазания, речь св. Димитрия Ростовского! «Вот где, восклицал он, родное наше красноречие! Вот у кого учитесь писать! А французы и немцы нам не годятся!»

Но не одною кафедрою занят был Амфитеатров в пер­вые годы своего профессорства. Это была пора какого-то брожения мыслей, еще неустановившегося стремления к одной, свыше определенной цели. Амфитеатрову хотелось вписаться в число литераторов, и он пробовал себя во всех родах словесности; начинал повести, писал драмы, набрасывал нравоописательные этюды: но все это было только пробою пера. Повести его выхо­дили без содержания и без характеров; драмы без движения и жизни; в нравоописаниях заметна была только горечь человека, который судил об обществе по понятиям, высиженным в ка­бинете и не поверенным житейской практикой. С детства чуж­дый свету и его призрачным явлениям, никогда не попадавший в водоворот страстей и дел человеческих, не видевший жизни, по выражению Гоголя, «со всей ее беззвучной трескотней», не изостривший своего взгляда в науке выпытывания, Амфитеатров был не в силах выставить перед собою все тонкие, неуловимые, почти невидимые черты сновавших пред очами его оригиналов. Проводя по черной ткани деятельности человеческой золо­тую нить чистой, евангельской нравственности, он не мог зат­кать ее так, чтоб она вошла в основу ткани и не выдавалась углом или кривой линией. Как видно, он и сам это чувство­вал: ибо тотчас же покидал работу, как скоро создание его во­площалось в слово и явления, не соответствовавшие носимому в душе идеалу. Целые кипы таких начатых и недоконченных изделий остались после Амфитеатрова, не смотря на то, что, ко­нечно, большая часть их предана была самим автором огню. Нет, не на том поприще суждено было ему приобрести справед­ливую известность!

В 1835 году Амфитеатров возведен был в звание экстраорд. профессора и продолжал неослабно действовать в пользу своей, им самим созданной, науки. «Ты, писал он в эту пору к одному из двоюродных своих братьев, ты когда-то писал мне, что имеешь охоту читать мои лекции; они не готовы, и, ве­роятно, не скоро будут готовы; если есть в них что-нибудь дельное, в чем я однако ж сомневаюсь, то это дельное существует пока в отрывках и для тебя нелюбопытно. Между тем я спешу и крайне сам желаю к сентябрю первую часть моей Гомилетики кончить как-нибудь. Вторую отлагаю на другой год настоящего учебного курса. Когда есть у тебя охота и любовь ко мне, молись, чтобы Господь милосердый укреплял нас с тобою».

В эту же пору, по случаю кончины ордин. профессора Всеоб­щей словесности Я. И. Крышинского, поручено было академическим правлением Амфитеатрову занять кафедру покойного. Все увидели тогда, как многообъемлющи его сведения, как свеж к своероден взгляд его на предметы, для которых на всех почти кафедрах установлены и опробованы известные понятия, ставшие от долгого употребления истертыми и лишившимися своей силы и жизни. Всегда верный принятому умом и усвоенному сердцем истинному началу разумной деятельности человека, как существа созданного по образу и по подобию Божию, Амфитеатров, при всей глубине своих выводов и заключений, всеми силами старался быть всегда ясным и точным; он нигде не гонялся за красотою выражения, отнюдь не прибегал к натянутым воззваниям и весьма подозрительным экстазам; если где и когда воодушевлялась речь его, то это у него выходило так просто, так естественно, что иначе как будто и быть не могло; среди своих слушателей он бывал точно друг и отец среди семейства: он говорил все, что знал, говорил как можно сокращеннее, чтоб студент не выходил из аудитории с головой, набитой балластом громких выражений, пышных фраз и плохо применимым к делу сентенций. Доверие и любовь к понятливым своим слушателям были источником той искренности, которою печатлеются все его уроки; не стыдился он признаться в том, чего не знает; «не бодрился, по замечанию Гоголя, разговаривая с древними писателями запросто»; не навязывал себе вещей, ко­торые не были усвоены им сознательно: но за то уж что положил он в своем уме, то доказывал крепко и шагу не уступал ни перед каким возражением. Когда, по принятому в академии обычаю, студент поднимался и выражал несогласие свое с каким-нибудь положением профессора, Амфитеатров, наклонив несколько голову, спокойно выслушивал его до конца, и тогда уж начинал по пунктам разбирать предложенное ему возражение,- но все это снисходительно, скромно, даже весело, точь-в-точь, как бывает в дружеской, откровенной беседе.

Амфитеатров знал и любил нашу отечественную литера­туру, как знают и любят ее очень и очень многие. Его суждения о современных представителях нашей словесности всегда от­личались своеродностию взгляда, твердостию и часто резкостию при­говора. Не безызвестно ему было, что молодые слушатели его, увлекаемые общим потоком литературных убеждений, не всегда соглашаются с ним, - не смотря на это, он умел доводить их до того, что они по неволе заподозревали в непрочности и не­искренности пристрастие свое к какому-либо из знаменитых наших писателей. Всякая заметка его по сему предмету была следствием долговременного и глубокого размышления, и от того под сокрушительным приговором его не раз падали кумиры прославленных корифеев нашей литературы. Время довольно уже и те­перь оправдало верность предсказательных заметок Амфитеа­трова, и продолжает еще оправдывать, к изумлению тех, кото­рые тогда не хотели ему верить. Многие литературные знаменитос­ти уже развенчаны, иные едва держатся на своих подмостках и того гляди - рухнут.

Решившись остаться навсегда в духовном звании и исключи­тельно посвятив себя науке, в обширном смысле сего слова, он отказался от получения светских чинов и отличий, и пото­му сам иногда становился на месте тех молодых проповедников слова, которых воспитывал он в духе премудрости и страха Божия. Это бывал праздник для всех знавших и почитавших талант Якова Косьмича. Киевляне, по справедливости могут сказать с самодовольством, что они счастливее других, ибо имели у себя Леванду [6], Иннокентия и Амфитеатрова. Дей­ствительно, всякое поучение его до того бывало живо, свежо и как бы вынуто из среды людей, волнуемых молвою житейских попечений, что в иную пору заподозришь проповедника: не подслушал ли он твоих заветных мыслей, не был ли тайным свидетелем такого дела, за которое сам теперь стыдишься, то­мясь поздним, но уже бесплодным, раскаянием? Самые даже от­влеченные истины христианского догматословия Амфитеатров умел так приближать к понятию каждого, что нельзя было их не чувствовать, не видеть, не осязать. Какой бы предмет ни подпал под его животворящую кисть, хоть бы то самый обыкновен­ный, часто встречаемый, Амфитеатров придавал ему такой колорит, извлекал из него такие нравственные уроки, что невольно останавливался слушатель, пораженный простотою и естественнос­тью выводов и тайно спрашивал себя: от чего же ему самому ни разу не пришла в голову такая прямая и сама собою из пред­мета вытекающая мысль? В самом даже произношении бесед и поучений Амфитеатров имел свои особенности. Просто, даже как бы неловко выходит он бывало на кафедру церковную, начинает, по-видимому, без одушевления: но чем дальше, тем прикованней к проповеднику становится внимание слушателя, тем обильнее пошло в душу его животворное слово. Вы слушаете его не с той горделивой осанкой, которую невольно придает вам красноречивый оратор, не с выражением критицизма, даже не с готовою на устах похвалою,- нет, при сказывании Амфитеатровым поучения никто бывало духу не переведет, с похва­лою некогда собраться. Он сполна завладел вами, и уж не вы­пустит вас из рук до последних, заключительных слов своих: «Ему же слава во веки веков, аминь». Но вот уже нет властителя ваших дум благочестивых; он сошел с кафедры также просто, также, если хотите, неловко; вы проводили его благодарными очами и уже забыли личность проповедника: с вами осталось только живое, поражающее слово его, и вы осязательно чувствуете, как глубоко и благотворно пошло оно в душу вашу.

Заметим здесь, что гомилетические произведения Амфитеа­трова, относящиеся к эпохе его молодости, значительно разнятся от тех, которые писал он уж в пору зрелого мужества. Обладая счастливым даром обнимать предмет поучения разом, всеми способностями души своей, он в первые годы своего проповед­ничества позволял себе иногда уноситься в область фантазии и не­которого мистицизма. Чуден, невыразимо - обаятелен был мир видений, открываемый вдохновенным служителем евангельской исти­ны! Теперь уже нет этих поучений и бесед: ибо Амфитеатров, по мере того, как возрастал и укреплялся в священном деле проповедания слова Божия, сам истреблял большую часть своих творений, а выпросить их для переписки почти не было никакой возможности. «Читай Димитрия Ростовского, читай св. Златоуста, - что тебе мои проповеди! - так бывало отвечал он иному неотступному почитателю его проповеднического таланта. В другом периоде своего проповедничества он является уже бо­лее серьезным испытателем таин науки христианской, и уже ни­сколько не дает воли ни фантазии, ни даже особенно сильному и тревожному чувству. Ровнее и спокойнее идет речь его, перево­димая то из сердца в ум, то из ума в сердце. Для мира явлений, видимых долу, более нуждающихся в просветлении их светом истины, он покинул ту область, в которой так при­вольно и усладительно носилась душа его, в первые годы разумно-сознательной своей деятельности.

В 1837 году начал выходить духовный журнал при Киевской академии: Воскресное Чтение. В первый раз Амфитеатров увидел здесь в печати произведения пера своего. Но не вдруг выступил он с самобытными творениями. Как бы не доверяя себе, он обратился к св. Димитрию Ростовскому, и поместил в двух первых номерах означенного журнала два поучения сего святителя в сокращенном виде. Можно подумать, что Амфитеатров по­ложил его перед собою, как образец для своих оригинальных произведений, как указателя, в каком духе и настроении станет писать и он для журнала, как один из главнейших и деятельнейших его сотрудников. Первою оригинальною статьею Якова Косьмича в «Воскресном Чтении» была Лилия, - это во­схитительнейшее произведение яснозрящего ума, во всем созерца­ющего благость и премудрость Создателя. Вслед за тем безпрестанно начали появляться статьи Амфитеатрова, и хотя в означенном журнале не принято обыкновение выставлять имя автора: но всякий, кто сколько-нибудь ознакомился с манерою и слогом Амфитеатрова,- с первой же строки мог угадать его сочинение. Необыкновенная живость картин, сила потрясающая сердце, редкая умилительность и естественность, не чуждая некоторого юмора - вот отличительные черты статей Амфитеатрова. Все подавало ему тему для назидательных размышлений: характер книг богослужных, свящ. История и благочестивые предания, перемены года, есте­ственные явления в природе, даже самые обыкновенные действия человеческие озаряемы были небывалым светом и возводились христиански-художественным пером его в перл создания. Осо­бенно увлекательны и в высшей степени утешительны были мудрые беседы его, подобные, например, Беседе священника с прихожанином, у которого сын распутный; Беседе о сиротстве или Беседе священника с бедною вдовою, оставшеюся с сыном. Кажется, слышишь голос отца, соболезнующего о твоей невознаградимой потере; чуешь сердцем утешение друга, для которого твоя скорбь стала его скорбью, твоя беда его бедою, горькая слеза ощутительно растворяется успокоительной сладостью. Хроника и жизнь, статья, напечатанная в 46 № за XI год журнала была последнею статьею Амфитеатрова, появившеюся при жизни автора.

Появление «Маяка» вызвало нашего ученого на новую литератур­ную деятельность. Умное, строго-христианское и честно-русское направление этого журнала возбудило во всех благонамеренных людях живое участие; по просьбе издателя, Амфитеатров со­гласился поступить в число его сотрудников. Не считая впрочем себя ни беллетристом, ни присяжным литератором, он начал помещать в смеси «Маяка» небольшие статейки, заимству­емые из простонародного быта, под названием Простоволосые. Наконец в 1844 году появилась в этом журнале большая по­весть: Лёва Долина, подписанная так: писал Афанасий Иванов, самовидец. Кто такой этот Афанасий Иванов?- спраши­вай литературные аристократы, изумленные высоким талантом неизвестного киевлянина, глубокой и многосторонней наблюдатель­ностью, добротою, живостью и какою-то наивностью чувства, си­лою воображения и необыкновенною меткостью и картинностью рассказа. Тогда еще преследовали эту речь, которая в таком со­вершенстве явилась после в рассказах Григоровича и Тургенева; тогда этот язык некоторые журналы, без милосердия наводнявшие нашу литературу иноземными фразами и дикими оборотами речи, называли «мужицким»: но публика не всегда слушается журнальных говорунов, не всегда подчиняется литературному их де­спотизму. Неизвестный Афанасий Иванов заинтересовал собою всех; в литературных кружках образовались партии и, как во­дится, одни до небес превозносили, другие отзывались с пренебрежением об этом оригинальном произведении Амфитеатрова.

Канва повести Лёва Долина очень проста, и узоры, вышитые по этой канве, вовсе не вычурны. Простой, русский мужичок полюбил девушку, а девушка полюбила его. Как водится в романах и в жизни действительной, встречаются препятствия, которые доводят бедного Лёву до петли или, по крайней мере, до решительного намерения повеситься. Впрочем все кончается благополучно. Лёва женится на своей Наташе, становится отцом, и - повести конец.

Что может быть проще и даже, если угодно, пошлее этого предмета? Любовь уже так устарела; чувства влюбленных, сто тысяч раз описанные во всевозможных романах, повестях и поэмах на всевозможных языках и наречиях, до того износились, что написать что-нибудь занимательное по этой части, без обстановки другими, более эффектными, происшествиями, почти нет возможно: но тут-то и виден художнический талант автора Лёвы Долины. У него русское сердце сказалось всей широтой любви, чистой, неиспорченной; у него сказалась воля со всей своей борьбой и колебанием между добром и злом, между за­конностью священных обязанностей и мятежностью общего всем эгоизма; у него русский ум явился со всей своей сметливостью и досужеством, со всеми наконец заблуждениями и предрассудками, словом: «здесь русский дух, здесь Русью пахнет».

Но, не увлекаясь пристрастием, скажем, что Амфитеатров, в своих светски-литературных рассказах, отличаясь неподражаемым искусством чисто-русского, искреннего слова, - в очертании характеров далеко неточен и нетверд. В этом разе с автором Лёвы Долины случилось то же, что и с народным нашим поэтом Кольцовым. Пока они не выступают из знако­мой и понятной им сферы, до тех пор изображения их живы и увлекательны, а только шаг из этого круга, - все становится бледным, неестественным, неправдоподобным.

Кроме прямых своих обязанностей по профессорской кафедре, Амфитеатров был одним из главных сотрудников, по составлению Сборника поучений для простого народа. Но оконча­тельная отделка уроков, по классу церковного красноречия, была в это время предметом серьезных его дум и занятий. Первая часть Гомилетики давно уже была представлена им в духовно-учебное управление, и наконец в 1846 году вышли в свет в двух томах Чтения его о Церковной словесности или Гомилети­ка. Весь учено-литературный мир встретил похвалами и радост­ными приветствиями это превосходное произведение глубоко-наблюдательного ума, многосторонней учености и долголетнего опыта. Все наши отечественные журналы, редко согласные между собою в оценке известного сочинения, в настоящем случае единодушно отдали должную справедливость автору Гомилетики. Лестные отзывы просвещеннейших мужей и опытнейших в деле проповедания слова Божия пастырей Церкви сыпались на Амфитеатрова со всех сторон. Действительно, ни прежде, ни после в нашей литературе не являлось ничего подобного. Как классическая книга, Гомилетика Амфитеатрова заслуживает полнейшее уважение: но и кроме того она должна занять почетнейшее место у всякого любителя истинно-русского, православного просвещения. Как мелки и жалки подле этого высокого руководства кажутся все прославленные творения западных ораторов! Поверяемые строгим критериумом великих светил Церкви Вселенской, самые пышные слова и речи Бурдалу и Массильона вдруг разоблачились от той ро­скоши, которою убирались они пред лицем света, приученного глядеть только на лицевую сторону церковно-ораторских произведений. Драгоценный подарок из кабинета Его Императорского Ве­личества был Всемилостивейшею наградою благородному и добросовестному труженику науки. 26 марта 1848 года Государь Император, по представлению обер-прокурора св. Синода, соизволил пожаловать Амфитеатрову осыпанный бриллиантами перстень в четыреста рублей сер. Таким образом последняя заря многотрудных дней незабвенного профессора академии осветилась Всемилостивейшим вниманием Августейшего Покровителя всего доброго и полезного в нашем любезном отечестве. А между тем, не без искренней, конечно, душевной радости видел Амфитеатров что семя, сеянное им, в продолжении всей жизни, пало не на бесплодную землю. Целые сотни его воспитанников, из коих многие уже занимают высокие места в иерархии церковной, с благодарностью произносят имя своего наставника, и во всех концах обширного нашего Отечества есть делатели, возросшие и питавшиеся вдохновенным словом профессора Амфитеатрова.

Зная по опыту всю важность и благотворность единственно верного и спасительного руководства св. Церкви в жизни верующих, Амфитеатров положил изобразить ее, как любвеобильную Ма­терь, с нежностию и любовию пекущуюся о чадах своих, и на­учить христиан, как в святых ее уставах и учреждениях обре­тать наставление и утешение, отраду и благопотребную помощь. Плодом этой благочестивой решимости были Беседы об отно­шении Церкви к христианам, помещаемые сначала в «Воскресном Чтении» и потом напечатанные отдельно 1847 года. Требования на эту полезнейшую книгу были так велики, что в самое непродолжительное время понадобилось второе, потом третье и наконец четвертое издание, - и все это не более, как в восемь лет. Отрадное явление для всякого истинно-русского человека, не доверяющего гибельной цивилизации! Вся православная Русь с восторгом встретила это новое произведение высокого, творчески-христианского ума. Знаменитые иерархи нашей Церкви приветство­вали автора благодарностью, испрашивая на него благословение Бога Вышнего.

Искренно привязавшись к вдохновенному слову св. Златоуста, Амфитеатров, отлично владевший греческим и латинским языками, переводил в часы отдохновения и помещал в «Воскресном Чтении» Письма великого Отца Церкви к диакониссе Олимпиаде. Собрание этих переводных писем составило книгу, вы­шедшую в свет 1853 года, уже по смерти переводчика.

Глубоко и основательно изучив все философские системы древних и новейших школ, постигнув всю призрачную высокость философии, Амфитеатров терпеть не мог вмешательства ее в дело веры. Энергически восставал он против всякого, кто осме­лился бы при нем какую-либо неисследываемую тайну Веры под­вергать философскому анализу; против таких, по выражению его, абсолютов действовал он всеми доказательствами, почерпну­тыми прямо из живоносного источника истинной премудрости, и, как молотом, разбивал все их софистические убеждения. Во­обще Амфитеатров не любил германщины, и даже к немец­кому языку всегда питал непреодолимое отвращение, хотя и знал его сам. Враг всякой выспренности туманной, он не терпел ее нигде; вычурные выражения и хитро придуманные фразы он преследовал неотразимым сарказмом. Беда бывало студенту, ко­торый осмелился бы щегольнуть каким-нибудь модным, журнальным выражением, или иностранным словцом, скроенным на русскую стать! Отлично знакомый со всеми корифеями нашей ли­тературы, Амфитеатров метко указывал хорошую и дурную их сторону, и нещадно поражал своим резким приговором вычур­ность и манерность Марлинского[7] и его последователей. Как бы ни был хорош оборот, как бы ни роскошно риторическое словоизвитие, Амфитеатров прямо обличал их неестествен­ность, где бы и в чем бы они ни встретились,- в поучении ли, в беседе, в студенческой диссертации или в беллетрическом сочинении прославляемого литератора. Вторая часть его Гомилетики содержит в себе великое множество таких заметок, полных глубокого убеждения и самого легкого и приятного юмора.

Чуждый ложного этикета, проповедуемого заморским образованием, Амфитеатров обходился с воспитанниками академии, как с младшими своими братьями,- и студенты понимали своего доброго и умного наставника. Как чести, добивались они от своего «Кузьмича» искреннего ты, вместо церемонного, на французский лад построенного, вы, и простительно завидовали тому, кого он удостаивал своего откровенно-дружеского обращения. Такие сча­стливцы бывали у Амфитеатрова в каждом академическом курсе; любвеобильному сердцу его как будто тесно и грустно было оставаться всегда одному; он искал с кем поделиться добрым искренним словом, и всегда находил такого в кругу скромных и благонравных воспитанников академии. Сам познав нужду во всей ее тяжелой наготе, Амфитеатров любил благодетельство­вать беднякам, лишенным всякого вспоможения. Но благодетель­ствуя, он крепко не жаловал излияний благодарности, и с доса­дой отворачивался от того, кто решался приступать к нему с изъявлением признательности. Зато как он радовался, если видел, что благодеяние его не пропадает даром, что поднятый им из бедности и нищеты оправдывает его надежды и желания! «Спа­сибо тебе, голубенок, говаривал он такому бедняку: я знал, что из тебя будет прок!» Вот и вся для него награда!

Но эта любящая, эта прекрасная душа с грустию отказывалась от счастия супружеской жизни. Обремененный немощами и неисцелимой болезнию, Амфитеатров умер, как и был, одиноким. Напрасно в дружеских откровенных беседах советовали ему пpиискать себе достойную спутницу жизни,- он упорно и с гру­стною иронией отказывался от этого.- «Эх! говаривал он в та­ких случаях, что я за сумасшедший, чтоб заставить какую-нибудь бедняжку терпеть мои немощи, мои болезненные капризы! Мне одному дал их Бог; один и понесу я их до могилы». Черта высокая, полная истинного самоотвержения! Он не изменил единственной спутнице своей многотрудной жизни, вместе с ним терпеливо переносившей его немощи, - спутницей этой была наука. С нею-то прожил он неразлучно более четверти века, и про­водила она его в могилу, оставшись живою свидетельницей полезнейших трудов своего неизменного друга.

Амфитеатров редко являлся в обществе. Он всегда чувствовал себя неловко там, где люди говорят, для того только, чтоб не молчать, и где задушевная мысль является странною и эксцентрическою. Оставаясь из приличия на какие-нибудь полчаса, он незаметно уходил к своим пенатам и заводил с ними умный и оживленный разговор. Чувство изящного, широко разви­тое богатою душой Амфитеатрова, заставляло его любить му­зыку, но только не италианскую, не ту, которая является в наших светских романсах, а музыку простую, народную, где поет сама душа, под аккомпаниман животрепещущего слова. Но больше всего утешали скорбную душу его песнопения нашей Православной Церкви. Самые простые напевы погружали его в умиление, и оставался он неподвижным, прислушиваясь внутрен­ним слухом к высокой мелодии, неуловимой никаким контрапунктом.

Почти двадцатилетняя, ревностная, неутомимая, ученая служба и частые недуги предрасположили Амфитеатрова сначала к преждевременной старости, а наконец к болезни, единственною исходом которой большею частию бывает могила. В первую не­делю Великого Поста Яков Косьмич, движимый святым, христианским чувством, посетил пещеры, для поклонения нетленным мощам угодников Божиих. Возвращаясь оттуда, он получил простуду, которая скоро обратилась в смертельный недуг. По убеждению близких к нему, Амфитеатров принял пособие медицины; но и та скоро отказалась восстановить здоровье, быстро разрушаемое тяжкой болезнью. Летом 1848 года, месяца за полтора до своей кончит, Яков Косьмич переехал за город в хутор, принадлежащей митрополитанскому дому, чтобы пользоваться лечением на свежем сельском воздухе: но уже и природа не могла поддержать сил, потрясенных в самом основании своем. Чувствуя приближение кончины, Амфитеатров переехал в митрополитанский дом, находящийся при Софийском соборе, а потом, за несколько дней до смерти, в академию. Здесь с полным присутствием духа занялся он составлением духовного завещания, и, устроившись таким образом, отложил за тем всякое попечение житейское, и стал уже думать исключи­тельно о приготовлении себя к дальнему и невозвратимому путешествию. Два раза сподобился он причаститься святых и животворящих таин, достойно благодаря Господа за вся благая в животе своем, и с особенным чувством умиления принял та­инство елеосвящения. 8 июля, в полдень, высокопреосвященнейший Филарет, митрополит Киевский, посетив страдальца на болезненном его одре, осенил последним благословением того, кого не­когда сам руководил в деле православного просвещения; а вечером, в тот же день, как бы по некоему предчувствию, собра­лись к умирающему некоторые лица, родные и близкие ему. С ясным и веселым лицом простился он со всеми, дружелюбно выговаривая за то, что они беспокоились для него. Еще минута - и Якова Косьмича не стало... Безболезненно разрешился дух его от тела, уже истомленного страданиями; мирно и тихо сом­кнулись усталые вежды доброго христианина. Он скончался в десятом часу по полудни в камере, находящейся в новом академическом корпусе, насупротив библиотеки.

Тело усопшего, сопутствуемое знатнейшим киевским духовенством, из которого многие были воспитанниками Амфитеатрова, прибывшими единственно по усердию и уважению к памяти покойного, сопровождаемо было от Братского до Выдубицкого монасты­ря, где, по собственному желанию усопшего, почили бренные останки его. На скромном памятнике, воздвигнутом на могиле Якова Косьмича Амфитеатрова, нет хитрых выражений земного тщеславия, а стоят слова Писания, которое обнимал он умом и сердцем своим: аще живем, аще умираем, Господни есьмы (Римл. XIV. 8)

Примечания

[1] Филарет (Амфитеатров Федор Георгиевич) (1779-1857) - святитель. 1 июня 1819 года хиротонисан во епископа Калужского и Боровского, митрополит Киевский и Галицкий (с 18 апреля 1837 г.).

[2] Фенелон Франсуа (1651-1715) - французский писатель, педагог, архиепископ, мистик.

[3] Масийон Жан-Батист (1663-1742) - французский проповедник (орден доминиканцев).

[4] Бурдалу Луи (1632-1704) - французский духовный оратор (орден иезуитов).

[5] Флешье Эспри (1632-1710) - французский проповедник и писатель.

[6]Леванда Иоанн Васильевич (1734-1814) - протоиерей Киево-Софийского собора, известный проповедник.

[7] Бестужев Александр Александрович (1797-1837) - писатель-байронист, публицист, декабрист. Печатался под псевдонимом Марлиинский.