«Ты прости меня, Боже, за этот мой горестный крик...»

Ниже мы предлагаем читателю два стихотворения замечательного русского поэта Николая Ивановича Тряпкина (1918-1999), написанные им в 1982 г.

Публикацию специально для Русской Народной Линии (по прижизненному изданию: Тряпкин Н.И. Разговор по душам: Стихи.- М.: Современник, 1989.- 175 с.) подготовил профессор А. Д. Каплин. Название - составителя.

+ + +

Стихи о борьбе с религией

Раз приходит отец - вечерком, с трудового ристанья,

Покрутил мое ухо и чуть посвистал «Ермака».

«Ты слыхал, удалец? Получил я сегодня заданье -

Завтра храм разгружать. Пресвятых раскулачим слегка».

«А что будет потом?» - «А потом-то кратки уже сборы:

С полутонны взрывчатки - и вихорь к седьмым небесам.

Заходи-ка вот завтра. Заглянешь там в Божьи каморы.

Покопаешься в книгах. Сварганю что-либо и сам».

А во мне уже юность звенела во все сухожилья

И взывала к созвездьям и к вечным скрижалям земли.

А за полем вечерним, расправив закатные крылья,

Византийское чудо сияло в багряной пыли.

Я любил эти главы, взлетавшие к высям безвестным,

И воскресные звоны, и свист неуемных стрижей.

Этот дедовский храм, украшавший всю нашу окрестность

И всю нашу юдоль освящавший короной своей!

Пусть не чтил я святых и, на церковь взглянув, не крестился,

Но, когда с колокольни звала голосистая медь,

Заходил я в притвор, и смиренно в дверях становился,

И смотрел в глубину, погруженную в сумрак на треть.

Замирала душа, и дрожало свечное мерцанье,

А гремящие хоры свергали волну за волной.

И все чудилось мне, что ступил я в предел Мирозданья

И что вечность сама возжигала огни предо мной.

Нет, не с Богом я был и не в храме стоял деревенском,

И душа замирала совсем под другим вольтажом.

Эти вещие гимны, летящие к высям вселенским!

Это бедное сердце, омытое лучшим дождем!..

И пришёл я туда - посмотреть на иную заботу!

Не могу и теперь позабыть той печальной страды, -

Как отцовские руки срывали со стен позолоту,

Как отцовский топор оставлял на иконах следы.

Изломали алтарь, искрошили паркетные плиты,

И горчайшая пыль закрывала все окна кругом.

И стояли у стен наши скорбные тетки Улиты,

Утирая слезу гумазейным своим лоскутком.

А потом я смотрел, как дрожали отцовские руки,

Как напарник его молчаливо заглатывал снедь...

Ничего я не взял, ни единой припрятанной штуки,

И смотрел по верхам, чтобы людям в глаза не смотреть.

Я любил эти своды, взлетавшие к высям безвестным,

И воскресные хоры, и гулы со всех ступеней...

Этот дедовский храм, возведенный строителем местным

И по грошику собранный в долах Отчизны моей!

И смотрел я туда, где сновало стрижиное племя,

Залетая под купол, цепляясь за каждый карниз.

И не знал я тогда, что запало горчайшее семя

В это сердце моё, что грустило у сваленных риз.

И промчатся года, и развеется сумрак незнанья,

И припомнится все - этот храм, и топор, и стрижи, -

И про эти вот стены сложу я вот это сказанье

И высокую Песнь, что споётся у этой межи.

Пусть послухает внук - и на деда не смотрит столь криво:

Хоть и робок бывал, а любил все же правду старик!..

Ты прости меня, Боже, за поздние эти порывы

И за этот мой горестный крик.

Песнь о российском храме

Вон в сторонке Божий храм

Виден одинокий.

В.А. Жуковский

Он стоял здесь давно, золотясь в поднебесной прохладе,

Посредине села, да у тех ли базарных рядов,

Он стоял здесь не хуже, чем главный собор в Цареграде,

И держал бы осанку на стогнах любых городов.

Он стоял величаво, ухоженный лептой народной,

И, как белый Архангел, вздымался над грешной землей,

И зимою и летом, мерцая во мгле непогодной,

Он держал свою вахту, как верный собрат-часовой.

А во дни торжества он, как птица, и гордый, и вольный,

И царил, и парил, не жалея воскрылий своих,

И гремел голосами, и грохал жезлом колокольным,

И вовсю распускался хвостом перезвоном цветных.

И стоял он, бессменный, у каждой незримой печали,

И любые восторги он гласом своим освящал.

И под знаком его здесь рождались, любили, хворали,

И под знаком его покидали свой грустный причал.

Но пришли времена - и замолкли здесь медные гулы,

И поднялся над ним растревоженный галочий хор.

И свернули ему динамитом кирпичные скулы,

И сорвали с него золотой поднебесный убор.

А потом, в сенокос, когда сохли болотные кочки,

Подогнали к нему, как волов, тягачи поутру,

И вкатили туда - под него - громоносные бочки,

И под стены его грозовую пустили искру.

И закончился век твой пресветлой земной эпопеи,

И навеки ушла та лебяжья пречистая стать.

И лежал он в пыли, как виденье погибшей Помпеи,

И тот горестный прах чернобыльником стал зарастать.

А потом сюда вновь подвели гусеничную тягу -

И убрали тот прах в самый дальний болотный карьер.

А теперь здесь горят, услужая всеобщему благу,

Вымпела на шестах да рекламы из ярких фанер.

Только снятся порою удары вечернего звона,

И над сердцем моим золотой проплывает хорал.

И храню я, как память, те притчи царя Соломона,

Что когда-то я там, среди мертвых камней, раскопал.

И пускай моя песня воскурится славой свободной

И восходит, как миф, на высокой волне ветровой...

Он стоял там, как свечка, пред ликом земли непогодной

И держал свою вахту, как верный собрат-часовой.