Ко дню памяти профессора и инспектора Киевской духовной академии, профессора Императорского университета св. Владимира, настоятеля посольской церкви в Риме архимандрита Феофана (Авсенева) (1812 - + 31марта/13 апреля 1852) мы впервые переиздаем фрагмент из сочинения его земляка и доброго знакомого, православного мыслителя, церковного историка, публициста, писателя, журналиста, издателя, поэта, искусствоведа, церковного композитора и дирижера (1813-1879) В.И. Аскоченского.
Публикацию (приближенную к современной орфографии) специально для Русской Народной Линии (по изданию: Аскоченский В. И. История Киевской Духовной Академии, по преобразовании ее, в 1819 году. - СПб. Тип. Эдуарда Веймара, 1863. - 282, VІІІ с.) подготовил профессор А. Д. Каплин. Название и примечания - составителя.
+ + +
Авсенев Петр Семенович (архимандрит Феофан) родился 1812 года Воронежской губернии в селе, именуемом Московский Поселок, и был одним из шести сыновей тамошнего священника. Первоначальное образование он получил в Воронеже в низших духовных училищах. Быстрые, не по летам, успехи скоро довели его до семинарии, откуда, по окончании в 1829 году курса, он поступил в киевскую академию. Семнадцатилетний юноша был редким явлением в высшем училище, как по своей молодости, так и по необыкновенной жажде к учению. Его безпримерное добродушие, его простосердечие и общительность могли привязать к себе всякого, тем более таких молодых людей, какие бывают в академиях, которые в течении четырехгодичного периода срастаются друг с другом чувством и мыслию, у которых не бывало никогда и ничего заветного. Отлично владея немецким языком, Авсенев для своих товарищей-студентов был истинною находкою; безотказно служил он всякому, кому открывалась надобность прибегать к чтению немецких источников. Он был истинно добр, скромен, в высшей степени послушен, прилежен, чист душой и телом, благочестив и чужд всех праздных занятий, даже дозволенного отдыха студентской жизни.
Окончив академический курс наук в 1833 году, Авсенев, по зоркому выбору ректора Иннокентия[i], оставлен был при академии бакалавром немецкого языка. Должность эту нес он около трех лет. Преподавание немецкого языка, не стоившее ему ни малейшего труда, раскрыло для любознательности его обширное поприще: читая историю немецкой литературы, он в тоже время знакомился с немецкой философией, и к удовольствию своему получил кафедру философии. На долю Авсенева досталась Психология. Занятие этой частию науки как нельзя более пришлось ему по сердцу. Углубляясь все более и более в предмет свой, он увлекся им совершенно. Глубокое понимание всех философских отвлеченностей, живое и искреннее сочувствие ко всему, что входило в состав его науки, сглаживали в устах Авсенева всю угловатость ученой терминологии и давали понятливым слушателям его всегда живую, ясную и определенную мысль. Добрая и чистая душа его, всегда дружеский и ласковый тон, искренность и выражение любви держали его в некоей особенной связи с слушателями, которые особенно дорожили психологическими лекциями. В самых глубоких изысканиях Авсенев шел твердо и неуклонно, держась слова Божия и учения Церкви православной, всегда руководивших его в самом напряженном мышлении. Такая гармония знания и веры, встречаемая у него там, где иной не мог бы и думать о ней, была истинно поразительна и делала сущей драгоценностью слово мудрого наставника.
Такое самостоятельное мышление нашего философа не могло не сделаться известным ученому миру. Благодарное начальство возвело Авсенева в 1839 году в звание экстраординарного профессора академии, и в тоже время Киевский университет св. Владимира пригласил его на существовавшую тогда при нем кафедру философии. Не оставляя службы при академии, Авсенев, по собственному его выражению, приложил труды к трудам, и в скором времени приобрел всеобщую расположенность и привязанность как наставников, так и воспитанников университета. В эту эпоху ученой деятельности Авсенева труды его, действительно, увеличились вдвое: ибо, преподавая академистам науку во всей ее глубине и обширности, он должен был для университета сокращать и упрощать свои лекции, приближаясь, сколько возможно к понятиям своих новых слушателей, не приготовляемых заранее специально к такому предмету. Между тем почти в туже пору, по распоряжению академической конференции Авсеневу поручено было чтение Истории новейшей философии. Головоломная отвлеченность и хитро-придуманная запутанность таких систем, каковы системы Фихте, Шеллинга, Окена, Гегеля и восторженных последователей сего последнего, не испугали нашего глубокомысленного философа. С твердостию мыслителя-христианина он разоблачил призрачность философствования, заносившегося в туманную сферу непостоянных идей и странных понятий, и скромно указывал на утрированную восторженность Гансов и Рейнгольдов,- русских и немецких, видевших в последнем представителе германской философии чуть не пророка.
Испросив себе увольнение из духовного звания, Авсенев в скором времени достиг чина коллежского советника и думал было вступить в брак. Но Промыслу угодно было назначить ему другую спутницу жизни. Будучи самым строгим и послушным сыном Церкви, Авсенев всегда ходил к ранней обедне, и возвратившись домой, обыкновенно размышлял о дневном Апостоле и Евангелии, что иногда оставалось для него задачей на целый день. Не думая особенно о настоящем, не строя шатких планов в будущем, он был наконец приведен к необходимости подумать о монашестве. Много содействовало этому еще и то обстоятельство, что один из сослуживцев по академии, ближайший друг его, поступил в монашество. Мысль о том же с этой поры не оставляла его уже ни на минуту. Решиться на это окончательно ему не стоило большего труда, потому что образ жизни его давно уже был истинно монашеский. Наконец крепко задуманное Авсеневым намерение было освящено Церковию и приведено в исполнение: 11 октября 1841 года Петр Семенович был пострижен в монахи, и наречен Феофаном. Обряд пострижения совершал над ним сам высокопреосвященнейший митрополит Филарет[ii] в пещерах препод. Антония. Всей душой принял он высокие обеты монашества, и еще более усилил строгость и внимание к самому себе. 16 июля 1846 года Феофан возведен был в сан архимандрита, а в октябре того же года занял должность инспектора академии.
Желая остаться строго-верным новому своему призванию, Феофан начал отдаляться от философских занятий, сознав в душе своей, что все это более мудрость по стихиям мира сего, а не по Христе. От того, будучи уже ординарным профессором философских наук, он старался переместиться на какую-либо из богословских кафедр, и, не успев в том, принял на себя, сверх своего главного предмета, преподавание библиологии. Таким образом неутомимому трудолюбию его открылось еще новое поприще: отовсюду окруженный толковниками св. Писания, он день и ночь углублялся в них без отдыха. Но расстройство здоровья было ответом на это новое его увлечение. Терзаемый болезнию, он начал мало по малу хладеть ко всему; не хладел только к своим монашеским обязанностям, и начал уже ежедневно ходить в церковь на службы. Он не отказывался и от врачебных пособий, хоть и знал, что все это напрасно. Неисцелимая болезнь уже пустила свой корень в истощенный организм труженика науки, которую не имел он духу совсем покинуть и в болезненном своем положении. Напрасно врачи советовали ему хоть несколько дать себе отдых от ученых занятий и духовных упражнений,-он спрашивал их: что значит отдых?- и продолжал многообразные труды свои. Действительно, с детства ревнивая и проникнутая энергиею ума и воли деятельность наконец истребила в нем самое понятие о том, что такое отдых.
Нужно было избрать другой род служения. Получив настоятельство при посольской нашей церкви в Риме, Феофан в августе 1850 г. выехал из Киева в Петербург, где и остался на зиму по болезни, а летом 1851 года прибыл в Рим. Выехав, по случаю жарких летних месяцев, на дачу в окрестностях Альбано, Феофан стал чувствовать себя несколько лучше. Высокое местоположение и тонкий воздух видимо начали укреплять его. Желая усугубить пользу пребывания своего на даче, он стал употреблять холодные ванны и усиленное движение. Сверх ожидания, оказались действия противные. Возвратившись в Рим, он уже начал редко, и то с большим трудом, выходить из дому. Последнею службою его была всенощная, на 6 генваря 1852 года, в день Богоявления Господня. С великого поста он уже не оставлял своего болезненного одра; в великий четверток исповедовался, в великий пяток имел последнее свидание с нашим посланником, сказав ему при сем, что он уже готов к смерти. Как он обрадовался, дождавшись св. Пасхи! С каким горячим чувством целовал он красное яйцо! В ночь на понедельник (31 марта) он стал чувствовать себя очень трудно, и в 6 часу утра, выслав от себя прислугу, скончался, невидимый никем, кроме Бога, Которому служил в тайне столько лет...
Так кончилась жизнь весьма замечательного в духовном и ученом мире человека! Его безпримерная совестливость и недоверчивость к самому себе были причиною того, что он не был известен в свете, как писатель. Семнадцать лет он постоянно выдавал записки для своих слушателей по немецкой литературе и по разным частям философии, и с каждым курсом всегда переделывал последние, никогда не находя их доведенными до желаемого совершенства. На все просьбы друзей об издании в свет своих записок он обыкновенно отвечал: «не пришло время». Немногое число статей его помещено в «Воскресном Чтении» - вот и все, что осталось от него в печати! А между тем богословские, философские, исторические и естественные науки составляли всегдашний, обыкновенный круг его занятий, из которого не выходил он никогда. Языки еврейский, греческий, латинский, итальянский, французский и немецкий знал он в совершенстве, а на двух последних говорил, как на русском.
Ни в светском быту, ни в монашестве Авсенев не любил ни славы, ни денег, ни роскоши, ни забав, ни даже каких-либо удобств в домашней жизни. В обществе он отличался необыкновенною скромностию и смирением; никогда не принимал участия в светских развлечениях, и при всем том почти всегда находил посреди кружка собеседников, любивших умное его слово. Мысль всегда глубокая, свежая, светлая, отрадная, хоть и не без некоторой идеальности, уходила из уст его, веявших чистотой и христианскою святыней. В домашней жизни он был прост, открыт, ласков, общителен, тих и невзыскателен, щедр и благотворителен до самоотвержения; не прилагая сердца своего ни к чему, что имел, кроме только книг, да и те не держал, как мертвый капитал, а давал их читать всякому, и даже сам назывался на то. Привязанный к Киеву долголетним в нем пребыванием, Феофан оставил его с большим сожалением и в самом Риме все утешал себя мыслию, что, может, еще возвратится к святым угодникам Печерским. Легко свыкаясь с другими по своему мягкому и голубиному характеру, он непременно подчинялся тому, с кем свыкался. Музыка доставляла ему высокое наслаждение; иногда, как ученый, он старался вникать в ее математическое и психологическое значение, а иногда предавался ей, как невзыскательный любитель, всегда однако ж отдавая предпочтение музыке церковной; он сам иногда разыгрывал на гуслях некоторые духовные концерты. Владея вполне развитым эстетическим чувством и проводя всюду параллель между духовным и чувственным бытием, Авсенев на все изящные искусства смотрел только с точки высшего, философского их значения. Такой же взгляд имел он и на все события истории и своей собственной жизни; это между прочим сообщило характеру его некоторого рода идеальность. Следы глубокого размышления остались на лице его и тогда, когда смерть положила на него разрушительную печать свою. Только за два дня до кончины он выпустил из рук всегда любезные свои книги, составлявшие почти всего достояние. Другую книгу, более вразумительную и менее утомительную читал он в последние часы свои, - это была икона Спасителя. И можно было подумать, что ряд мыслей и дум, начатый им здесь, неизменно продолжался и там, доколе блаженное ведение того, что уловлял он здесь только зерцалом и в гадании, не осенило боголюбивого философа успокоительным, вечным созерцанием...
Феофан погребен в Риме на кладбище, недалеко от ворот св. Павла,
имеющем назначение быть местом успокоения для всех христиан, не принадлежащих к
римской церкви. Это место есть одно из очаровательнейших в Риме. Густо оттененное
кипарисами и расцвеченное благовонным кустарником, с правильными рядами могил
и чистыми дорожками, оно не веет на посетителя тем тяжелым чувством, какое
обыкновенно испытывает живой посреди мертвых. Изящные мраморные памятники
большею частию над людьми, увлеченными любовью к изящному и положившими здесь
кости свои, во свидетельство своего стремления к нему, мирят на этом поприще
состязания временного с вечным радость бытия с печалию смерти. Недалеко от
входа в эту мирную обитель разноплеменного, разноверного и разноязычного
братства, соединенного местом последнего успокоения, виден пышный мавзолей, с
надписью: Carlo Brulow, а близь него курган, ничем особенным не отмеченный, с
надписью на черной дощечке N 165. На вопросы кто похоронен здесь? - сторож
кладбища спокойно читает в своем каталоге: N 165 archimandrita Russo Theophane.
N 166: Carlo Brulow,- два имени, из коих одно сопровождается указанием на
принадлежность его России; другое оставлено, как есть, с одним его знаменитым и
славным в мире искусства именем и прозванием. И действительно, - кому
неизвестно, кто такой Брюлов? Кто не знает его хоть по слуху, если не по
близкому знакомству с его безсмертными произведениями? Кто же знает Феофана, архимандрита русского, так странно и неожиданно
встречаемого в Риме, на этом кладбище?... Знают многие и очень многие, что это
тот самый философ, которого звали в мире Петром Семеновичем Авсеневым, и памятью которого дорожит киевская академия, воспитавшая
его и пожавшая лучшие плоды его просвещенной деятельности....
[i] Иннокентий (Борисов Иван Алексеевич) (1800-1857) - святитель. С 1830 г.- ректор и профессор богословия Киевской духовной академии. С 3 октября 1836 г. - епископ Чигиринский, викарий Киевской епархии, оставаясь в должности ректора Киевской духовной академии. С 24 февраля 1848 г. - архиепископ Херсонский и Таврический.
[ii] Филарет (Амфитеатров Федор Георгиевич) (1779-1857) - святитель, митрополит Киевский и Галицкий (с 18 апреля 1837 г.).
