Ниже ко дню памяти издателя, публициста, писателя, филолога Н.И. Греча (3 (16) августа 1787 - 12 (25) января 1867) мы впервые переиздаём письмо русского православного мыслителя, церковного историка, публициста, писателя, журналиста, издателя, поэта, музыковеда В.И. Аскоченского (1813-1879).
Публикацию (приближенную к современной орфографии) специально для Русской Народной Линии (по изданию: Аскоченский В.И. [без подп.] Погребение Николая Ивановича Греча. (Из письма к брату). // Домашняя беседа.- 1867.- Вып. 5.- С.171-172) подготовил профессор А. Д. Каплин. Общее название дано составителем. Постраничные авторские сноски заменены концевыми.
+ + +
Погребение Николая Ивановича Греча
Из письма к брату
Помнишь ли ты «Учебную книгу Российской словесности», которая служила для нас самым высшим и недосягаемого совершенства руководством, при изучении истории и теории того языка, который теперь у нынешних писателей представляет по большой части вавилонскую смесь?[i] Не знаю, как ты, а я всегда вспоминаю с глубокою благодарностию, и как глаз свой берегу ту самую книгу, которая познакомила меня со всеми родами нашей литературы, с Ломоносовым, Державиным, Карамзиным, Озеровым, Капнистом, Крыловым, Дмитриевым, Измайловым и с другими многочисленными и приснопамятными деятелями русского слова, ныне так легкомысленно осмеиваемыми неблагодарным потомством... Помнишь ли, в каком величии представлялся нам автор этой книги, так честно и добросовестно изучивший всю тогдашнюю литературу? Имя Греча было для нас символом тех познаний, к которым неутомимо стремились мы, незамечаемые никем воспитанники старых семинарий. И этого-то Греча судил мне Бог узнать близко, встретить в нем непритворное, искреннее участие к моему убогому деланию и слышать благодарность за радение языку русскому. К сожалению, кабинетные занятия мои не дали мне возможность часто видеться с ним; но и те не многие часы, которыми дарил он меня, останутся навсегда в благодарной моей памяти...
Наконец, этот Нестор нашей литературы кончил земное свое странствование. 12-го января, в 5 ¼ часов по полуночи, он почил от трудов и неприятностей последних дней своей многолетней жизни [ii]. Грех было бы не отдать последнего долга честному труженику русской науки, не сказав ему христианского «прости», в надежде жизни будущей,- и я (17 числа) поспешил отправиться в Петропавловскую церковь, где стоял прах его, в ожидании последнего путешествия к могиле. В числе лиц посетителей я увидел много лиц почетнейших, но, к удивлению, почти никто из литераторов, учившихся по его грамматике, и, как видно, не научившихся благодарности. Времени, до начала обряда погребения, оставалось еще довольно, и я незаметно погрузился в думы болезненно-грустные и печальные. Не то сжимало сердце мое скорбию, что предо мною стоял гроб искренне любимого и уважаемого человека: умереть надобно же когда-нибудь, а жизнь его перешла уже тот предел, за которым начинается труд и болезнь; не мысль о бренности и суете земной жизни человека занимала меня в эту минуту, а то, что Николай Иванович, сослуживший службу русскому, православному народу, и, без сомнения, почитаемый от него принадлежащим к нашей Церкви, принесен в лютеранскую кирху, и что не возгласят над ним наше до глубины души трогающее со святыми упокой, наше торжественное вечная память, что не соберется вокруг гроба его сонм пастырей Церкви и не запоет: покой, Господи, душу усопшаго раба Твоего. Вот что смущало меня и наполняло сердце мое скорбию! Ведь он - наш, славянин, чех по происхождению, и православный по вере своих предков: как же это могло случиться, что он оставил то стадо, к которому принадлежал, тот крест, которым осеняли себя его деды, ту Церковь, веяние которой слышится еще в имени и отчестве его? И пробудились во мне исторические воспоминания о той борьбе, какую испытала древле-православная Чехия с католицизмом, и которая стоила Гусу жизни на костре, - и понятно стало мне отпадение сынов Православия в лютеранизм, заслонивший собою в то время Церковь восточную, безсильно протягивавшую посинелые от оков руки свои к отрываемым от неё детям... Не раз говорил я об этом с покойным Николаем Ивановичем: но, сознавая всю справедливость слов моих, он упорно стоял на своем, и уверял, что ему поздно уже оставлять исповедание, в котором родился. Странное заблуждение не его одного, а многих и многих подобных ему! Как будто для поворота с кривого пути на прямой может быть только одна минута в жизни! Как будто ошибка, которую мы разделяем, может оправдываться тем, что она сделана не нами и притом давно!...
И повезли нашего Николая Ивановича на Волково кладбище, где положат его и где будет лежать он до той минуты, когда труда архангела возбудит всех нас, лежащих в земле, и повелит явиться на страшный суд...
Есть сказание, что некоему благочестивому человеку, посещавшему безразлично все иноверческие церкви, явился ангел и предложил такой вопрос: «по какому обряду ты желал бы быть погребенным? - По восточному, отвечал он.- Ну, так помни же это, - сказал ангел и скрылся от него. В сем сказаньи тайна скрыта; впрочем и тебе, и мне, и всякому православному христианину она понятна.
[i] Много раз разсуждали мы об этом с покойным Николаем Ивановичем. Особенно возмущало его неправильное употребление глаголов стать и встать, сплошь и рядом встречающееся в наших газетах и журналах: «он встал на колени; он встал на якорь; он встал около меня» и проч. Ну, есть ли в этом логический смысл? Стать и встать - две вещи совершенно розные. Чтобы стать, надо сначала идти и остановиться; а чтобы встать, надобно прежде лечь или сесть. Так, кажется? Вообще, редкие, весьма редкие из наших борзописцев знают твердо русскую грамоту.
[ii] Николай Иванович скончался на 81 году от рождения.
