Гласное судопроизводство продолжалось с 10 августа по 12 сентября 1917 года.
Целый месяц мы пробыли вместе с женой - было о чем переговорить и рассказать. В середине процесса нас на три дня отвезли в крепость.
Сейчас же после объявления приговора мы должны были расстаться. Я был осужден к бессрочной каторге с лишением всех прав, и в ту же ночь меня отвезли в мой N 55 Трубецкого бастиона.
Когда стали пускать к нам в камеры наехавших из разных стран корреспондентов, то один американец меня спросил, что я теперь из себя изображаю?
- Форменного пролетария, - ответил я.
- О, да, да, генерал, философ, - воскликнул он и стал записывать в свою книжечку.
Очутившись на свободе, жена моя энергично стала хлопотать о том, чтобы сделать существование мое в неволе в условиях, возможно соответствующих моему возрасту и здоровью. Два раза в неделю я мог ее видеть, а вскоре подоспела и вторая революция, о которой на прогулке мне сообщил один унтер-офицер из караула: «Подождите немного, мы вам скоро доставим сюда Керенского с товарищами».
Но он не угадал, так как Керенский улизнул, а «товарищей» его действительно доставили.
Переворот этот ввел в нашу жизнь узников большую перемену, с одной стороны, облегчив условия существования в значительной степени, а с другой - увеличив опасность для жизни.
Свидания назначались более продолжительные и нескольким сразу, поэтому мы знали, кто где сидит. На прогулку стали выпускать по несколько человек. Я гулял со Щегловитовым и Белецким. Все Временное правительство, кажется человек одиннадцать, гуляло всей компанией.
Разрешили приносить продовольствие, газеты и даже водили нас в Петропавловский собор на богослужение. Позволили мне и Щегловитову привести в порядок каталог и книги библиотеки, для чего мы сидели по соседству с моей камерой в особой комнате. В последнее время даже, от 8 до 10 ч. вечера, нам было дозволено бывать друг у друга в номерах.
Пуришкевичу, Пальчинскому, Де-Боде, Рутенбергу разрешено было топить печи в коридоре, и они большую часть дня проводили поэтому вне камер. Сплошь и рядом двери оставались не на запоре.
Продовольствие тоже улучшилось - на помощь пришел так называемый политический Красный Крест, доставлявший нам ежедневно кое-что из съестного. Этим мы обязаны сердечной заботе о нас глубокоуважаемого доктора Ивана Ивановича Манухина.
Белецкого скоро перевели в «Кресты», и мы гуляли вдвоем с Щегловитовым, которого я имел возможность ознакомить с моей черновой работой, послужившей основанием к составлению записки о моем процессе. Указания его были для меня весьма ценны.
Жене моей удалось выхлопотать перевод и меня в «Кресты». В 8 ч. вечера я собирался в гости к Ивану Григорьевичу Щегловитову, в N 56, а мне пришли сказать, что за мной приехали. Действительно, в коридоре был офицер, с предписанием доставить меня в «Кресты». Незамысловатое имущество мое, при содействии моих соседей и чинов команды, было быстро уложено, и, выйдя из каземата, в автомобиле я увидел жену, которая и отвезла меня на Выборгскую сторону.
* * *
«Кресты» оказались громаднейшей тюрьмой, получившей это название вследствие крестообразного расположения ее корпусов одиночных заключений. Там же имеется несколько зданий вроде лечебниц, в том числе и хирургическое отделение, в два этажа. В верхнем - помещались «политические», в категорию которых зачислили и меня. Я из мрачного, сырого, за отсутствием подлежащего ремонта разрушающегося бастиона попал в светлое, сухое, теплое, недавно выстроенное здание, с центральным водным отоплением, ванной комнатой с двумя прекрасными ваннами, постоянно горячей водой и кухней в распоряжении заключенных.
Одна из камер превращена в зубоврачебный кабинет, что представляет большое удобство и облегчает многим страдания и без того тяжелые для узника. Хирургическое отделение - роскошно по своей чистоте, обилию воздуха, света, высоким палатам, перевязочной и операционной, оборудованной не хуже лучших клиник. Несколько врачей, фельдшеры, отвечающие своему назначению, делают пребывание в неволе людей, с подорванными силами и здоровьем, вполне сносным.
На лестницу вышел встретить меня Белецкий, при котором, во время службы его в Министерстве внутренних дел, строилось это здание. Он принимал большое участие в целесообразной конструкции тюремной лечебницы, в которую сам попал в виде заключенного. Посадили потом сюда же и техника, устраивавшего водяное отопление этого здания. В трех просторных палатах, с громадными окнами, помещалось от 5 до 7 человек в каждой. Имелись еще и две комнаты, для одного-двух человек.
Попал я в палату N 8, где находились генерал Болдырев, полковник Винберг, сотник Попов и бывший большевистский комиссар Янковский, приезжавший в качестве такового, когда я сидел в крепости, имевший какое-то отношение к наблюдению за местами заключения.
Этот совсем юный человек очень входил тогда в положение арестованных, и ему мы были обязаны некоторыми льготами. По его словам, он ездил и в место пребывания государя, а за что его самого арестовали - трудно было понять из его рассказа.
Отдельную комнату занимал бывший член Государственной думы, а затем министр внутренних дел, Алексей Николаевич Хвостов, сильно похудевший, сбавивший из своих девяти пудов добрую треть. В палате N 6 помещались Белецкий, Бурцев, князь Шаховской, Кованько, Парфенов.
Палата N 7 наполнилась вскоре Временным правительством; прибыли также Пуришкевич, Рутенберг, Пальчинский, профессор доктор Лебедев, Де-Боде, граф Буксгевден и др. Перевели из крепости и Щегловитова в нашу комнату N 8, так как Трубецкой бастион как место заключения закрывался.
Свидания разрешались почти ежедневно и в течение нескольких часов. Прогулки по два раза в день, а общие, по этажам, в течение часа и больше.
Хвостов и Белецкий пользовались все время массажем весьма опытного в деле массирования классного медицинского фельдшера, несколько сеансов у которого выпало и на мою долю.
Ваннами и душем можно было распоряжаться по нашему желанию хоть ежедневно. На каждом этаже выбирался староста для соблюдения известного порядка во внутреннем нашем обиходе, а через него делались все наши заявления начальству тюрьмы.
На богослужения ходили через так называемый главный пост в центральном здании в обширный, благолепный тюремный храм, куда собирались желающие из всех зданий.
С пищей становилось уже очень трудно, но по палатам образовались артели, и мы сами стряпали еду, сочиняя завтраки и обеды из казенной пищи, того, что доставлял нам политический Красный Крест, что приносили посетители из дому и что доставлял торговец, допускаемый в палаты. Допускали и газетчика, приносившего нам ежедневно все выходившие газеты.
На ночь палаты запирались в 9, а в 6 ч. утра открывались. Весь день сообщение было свободное. Устраивались даже партии в винт.
В отдельном здании имелась хорошо оборудованная типография. Нам с И.Г. Щегловитовым разрешено было работать. Но мы в ней так сильно простудились, что старший врач занятия эти нам запретил. Я же мечтал о том, чтобы самому набрать «Записку о моем процессе» и в тюремной типографии ее отпечатать. В мой план и входило, выждав теплое время, привести это в исполнение - в конторе типографии и смета была даже составлена.
К концу моего пребывания в «Крестах», 4 марта, вследствие освобождения Бурцева, Болдырева и многих других, меня и Щегловитова перевели из палаты N 8 в N 6, которую, в отличие от «чеховской» палаты того же номера, прозвали палатой «лордов», так как в ней сидели сановники. Попав таким образом в «лорды», я с Хвостовым рано утром выходил подметать место нашей прогулки.
Хвостов был в лирическом настроении и писал очень удачные, язвительные стихи на тему современных событий.
Щегловитов не выходил из пессимизма, а меня называл «неисправимым оптимистом». Признавая в своем образовании пробел по высшей математике, он при содействии Кованько проходил дифференциальное и интегральное исчисления.
Посетителей хирургического отделения было довольно много, но некоторые из них своей неосторожностью и бестактностью портили нам немало, до прекращения кое-каких льгот включительно. Своей энергией и разными действиями выручала нас Екатерина Викторовна, ее ходатайства почти всегда были успешны; продовольствием в самое трудное время она нас снабжала усердно, и появление ее среди узников подбадривало и оживляло всех. О всем том, что лично для меня делала моя жена, говорить не стану, понятно почему, а если помещаю эти строки, то потому, что с меня мои товарищи по несчастью взяли слово, - если я буду писать свои мемуары, то о ней упомяну как о сестре милосердия в самом высоком и благородном смысле этого термина, тогда самое светлое и радостное воспоминание о ней останется у всех, имевших возможность близко ознакомиться с ее высокими душевными качествами.
Эта так много выстрадавшая и столько горя перенесшая женщина действительно понимала страдания других и все, что только было в ее силах, делала для облегчения участи томящихся в неволе людей, рискуя не только своим и без того слабым здоровьем, но и безопасностью.
Удостоил нас своим посещением и Урицкий. Он обходил всех и разговаривал о деле каждого заключенного. У меня спросил только фамилию и больше ничего. Его визит имел последствия: не разрешены были свидания в палатах - их перенесли в коридор.
Посещение другого лица, из большевистского мира юстиции, имело для меня громадное значение по результатам, которые затем последовали.
Приехал Зорин, молодой, весьма благообразный на вид блондин, спокойно и толково излагавший свою мысль, производивший впечатление одаренного природным умом и здравым смыслом человека.
Когда дошла очередь до меня, он мне сказал, что мое дело закончено и его ведению не подлежит.
Я ему на это ответил, что сферы его деятельности я не знаю, но, по старым законам, как достигший 70-летнего возраста, я подлежал бы освобождению от присужденного мне наказания. На это Зорин, улыбаясь, мне заметил, что старых законов они теперь не признают. С этими словами он повернулся к сопровождавшему его офицеру, бывшему, если не ошибаюсь, присяжному поверенному, и тот ему подтвердил, что такой закон действительно в старых уложениях имеется.
Я же добавил, что непризнание старых законов следует отнести к тому, что новое правительство признает их недостаточно совершенными, не отвечающими справедливости, гуманности; все новое, устанавливаемое в этом отношении, не может же быть, в силу этого, хуже того, что было раньше. При таких условиях может не нравиться буква закона, но не смысл его, - в данном случае бесцельное мучение достаточно выстрадавшего старика.
Зорин внимательно слушал то, что я ему вразумительно и спокойно говорил, и видно было, что для него все ясно. Потом спокойно произнес: «Да, это так, что вы говорите, и хотя меня как будто и не касается, но на такое дело надо обратить внимание. Я напишу об этом в Москву, даже составлю такой пункт, который мог бы войти в декрет 1 мая, который там готовится».
Вот то, что сказал мне в заключение нашего свидания Зорин, говорят, простой мастеровой.
Этот его «пунктик» в декрете 1 мая 1918 года имел место, и меня из неволи освободили: представитель большевистской юстиции оказался по здравому смыслу и своей порядочности выше моих сенаторов.
* * *
Освобождение мое чуть не состоялось раньше, но могло при этом окончиться катастрофой. Караульную службу красногвардейцы исполняли, конечно, безобразно, часто наряд на смену предыдущего совсем не являлся.
Компания офицеров решила этим воспользоваться и освободить из «Крестов» часть заключенных в хирургическом отделении, в том числе и меня. Составили для этого свой караул, который прибыл в тюрьму, но, к счастью, вскоре после вступления настоящего нового караула; поэтому заподозрили что-то неладное и телефонировали в комендантское управление. Пока шли справки, караул благоразумно исчез, а мы лишь догадывались, что произошло нечто необыкновенное: у нашего здания появились патрули, был произведен обыск.
30 апреля вечером явился к нам в палату N 6 начальник тюрьмы со своим помощником и заявил о возможности моего освобождения, если завтра в декрете об амнистии будет ясно, что я этому подлежу. На случай такого для меня благополучия он переводит меня сейчас в другое помещение, из которого я мог бы немедленно выйти на свободу.
Товарищи в палате помогли мне уложить мои пожитки, которые остались на моей кровати, а я без всякого багажа, простившись сердечно со всеми, покинул хирургическое отделение, и помощник начальника тюрьмы повел меня по неведомой для меня дороге. Мы прошли несколько дворов и подошли к громадным железным воротам, которые сторожем были открыты, и перед моими глазами оказалась Нева, отражавшая в своем течении горевшие фонари на набережной.
С наслаждением полной грудью вздохнул я и перекрестился, почувствовав преддверие свободы. Помещение для меня приготовлено было в том же доме, где жил начальник тюрьмы. Постель была постлана, и я поистине спал «сном праведника», а утром пришел начальник тюрьмы со словами: «Поздравляю, вы - свободный гражданин, а у подъезда ждет извозчик, которому вы скажете, куда желаете ехать».
После моего освобождения 1 мая из «Крестов» радостное чувство, которое я испытывал, было почти повторением того, которое я переживал, когда произведен был в офицеры в 1867 году. Но в то время я получал известные права и становился в ряды нашей гвардии с определенным положением, шутка сказать, корнета.
После закрытого учебного заведения - свободный человек!
Через 50 лет, тоже из «закрытого заведения», только другой совсем категории, я - тоже свободный гражданин и тоже с положением настоящего «пролетария».
Имущественное мое положение определялось формулой: «Яко наг, яко благ, яко нет ничего», т.е. в условиях легкого и свободного передвижения.
За два года я потерял в весе около двух пудов. Сколько убыло у меня жизненной энергии, определить трудно, за неимением такого счетчика. Доверия же к людям осталось мало.
Освобожден я был из заключения по декрету об амнистии, т.е. в порядке управления советской властью. Теперь это значило: жить! И я просто радовался моей свободе.
На квартире жены нельзя было мне жить по двум причинам. Во-первых, это было такое крошечное помещение, что и без всякого имущества человеку там места не было. А во-вторых, благодаря той травле, которой я подвергался за время моего процесса, своего рода популярность моего имени привлекла бы к квартире жены внимание таких людей, которым, безусловно, лучше было говорить: «Здесь не живет».
Нашлись добрые люди, недалеко от Нарвской заставы, которые меня приютили.
В июле я перебрался поближе к островам, чтобы подышать немного лучшим воздухом. Там пробовал рыбу удить на Неве и Невках, стал поправляться, меня начали узнавать в трамвае и на улице.
Нашлись добрые люди, которые меня предупредили, что после того, как отправили в Москву из «Крестов» и частных лечебниц бывших царских министров, где их попросту расстреляли, без всякого суда, то стали называть мою фамилию как случайно избежавшего расстрела.
В пустой квартире громадного дома на Каменноостровском проспекте я скрывался некоторое время благодаря покровительству швейцара и старшего дворника, двух бывших гвардейских унтер-офицеров, хорошо меня знавших. В одно прекрасное утро ко мне зашел швейцар, рассказавший о бывшем в доме обыске. Я находился на пятом этаже. Прибывшие на грузовом автомобиле для ночного обыска большевики, утомленные в нижних этажах, подошли к моей двери. Швейцар храбро открыл ее, а дворник сказал, что квартира эта пустая, на что и было похоже, так как ключ находился у швейцара. Руководивший обыском заявил, что они и так устали, чего же тут мотаться еще по пустым квартирам. «Закрывай!» - крикнул он, и я был спасен. Но оставаться в этом доме дальше нельзя было; да и по соседству с домом, в котором я жил, был обыск - искали меня. Пришлось перебраться в Коломну, в мансарду, чтобы выждать некоторое время и не напоминать о себе.
Слухи о том, что меня ищут, не прекращались, а когда я сам слышал, как на площадке трамвая три солдата, рассуждая о расстрелах царских министров, упомянули мою фамилию с таким добавлением: «Ничего, найдем его и тоже расстреляем», - я понял, что оставаться в совдепии мне не следует.
Но куда направить свои стопы?
Ближе всех была граница Финляндии, теперь уже самостоятельного государства. В Финляндии у меня было немало друзей, в том числе бывший мой ротный командир Александровского кадетского корпуса, Бьерклунд, уговаривавший купить усадьбу под Выборгом, на берегу рыбного озера.
Я решил уйти в Финляндию. 22 сентября (5 октября), вечером, совсем налегке отправился на Финляндский вокзал пешком.
Когда я проходил мимо новой ортопедической клиники клинического военного госпиталя, у меня мелькнула мысль о превратности судьбы человека. До моего назначения министром клиника помещалась в старом здании, там было и тесно и неудобно. Во время одного из посещений я обратил внимание на то, что в военном ведомстве такое обилие ломки ног и рук - и такое несоответствие с этим состояния специального для сего учреждения. И где? В лечебнице при Военно-медицинской академии, где готовятся военные врачи-хирурги!
Профессор Турнер, на руках которого была эта лечебница, подробно ознакомил меня со всеми дефектами своего заведения. Главному военно-санитарному инспектору это, видимо, не понравилось, и он со своей стороны доложил, что, конечно, хорошо было бы иметь хорошую клинику и по этой специальности, но кредиты так ограничены и проходят с таким трудом, что приходится попечение об этом отложить. А я как раз перед тем был в прекраснейшей гинекологической клинике профессора Рейна, находящейся при той же академии, только что выстроенной, по всем новейшим указаниям науки о женских болезнях. Поэтому с моей точки зрения относительно их значения для армии, я не мог понять, почему на эти кредиты ортопедическая не была построена раньше гинекологической?
Начали разбираться, пересмотрели сметы, выкроили ассигнование, и я присутствовал вскоре при закладке, а затем освящении клиники. Мое имя значится на доске, замурованной в фундаменте, и на доске на лестнице. Каждый раз, когда приезжал, я был желанным гостем в этом здании, перед которым теперь прохожу и не знаю даже, где буду ночевать, как и где буду существовать в добровольном изгнании...
С билетом третьего класса, в пустом совершенно вагоне последнего поезда, я приехал на станцию Белоостров. Погода была ужасная, дождь шел непрерывно, и на платформе был всего один мой рыбак, предупрежденный о моем прибытии. Сошли с платформы и в совершенном мраке, шагая по грязи, пошли на северо-восток, к стороне Ладожского озера. Шли довольно долго и добрались наконец до избушки, в которой я переночевал.
Когда на другой день прояснилось, то я увидел всего в нескольких шагах пограничную речку Сестру, сильно вздувшуюся от дождей. Ее коричневая вода бурлила, покрытая пузырями и пеной. В этой избушке пробыл я весь день, питаясь кое-чем с собой взятым и куском конины моего спутника, меня покинувшего.
Это место в лесу было до того глухое, что за весь день пробежала мимо всего одна голодная собака. А на следующее утро, с рассветом, мой рыбак появился, спустил в воду из довольно тонких досок сбитый плашкот с невысокими бортиками, наподобие крышки от коробки, и предложил мне войти в него.
С места же зачерпнули воды, оттолкнувшись от берега; шевелиться было опасно. Я держался за бортовые доски на коленях, и сильным течением, при нескольких ударах весла-лопаты, нашу поистине утлую ладью перенесло к тому берегу, который уже не был русской землей.
* * *
Еще раз пришлось пережить радостное чувство освобождения, но в данном случае умаляющее радость, сознание того, что с этой минуты я эмигрант, покинувший родину, оказавшуюся мачехой, а не родной матерью.
Полной радости не могло быть и потому, что на том неприветливом берегу остались дорогие, близкие мне люди, участь которых будет мне вряд ли известна, и когда я их увижу - представить себе не могу.
Оказался я снова в лесу. Полотно железной дороги приходилось к западу от меня, поэтому я взял направление на северо-запад. К счастью моему, дождя не было, и эта прогулка не представляла тяжелого похода по болоту и кочкам. Вскоре стали доноситься отдаленные свистки финляндских паровозов, но ни единой живой души на всем пути я не встретил. Лес стал редеть, и между деревьев показалась красная будка, говорившая мне о близости станции, к которой я через несколько минут и подошел, в полной надежде, что никто меня не узнает и я проеду в Гельсингфорс, а там видно будет, что и как «образуется».
Но долго ждать не пришлось - все «образовалось» тут же. «Ваше высокопревосходительство, какими судьбами, откуда вы?» - раздался голос хорошо знакомого мне бывшего нашего офицера, капитана Монтэля, а теперь коменданта пограничной станции Раяйоки.
Пришлось мне рассказать, и о Сухомлинове дано было знать по телефону начальнику приграничного округа, капитану Рантакари, который приехал с экстренным поездом и увез меня в Териоки, где отвели мне помещение в доме комендатуры.
С 24 сентября по 8 октября я пробыл в Териоках, пока решали вопрос, как быть со мной. Дело в том, что от тяжелой жизни в России масса народу бежала в Финляндию, а продовольственный вопрос здесь сильно осложнился. Поэтому для местных властей приятнее было бы иметь русских лишь транзитными пассажирами, а я просил разрешения остаться в Финляндии, так как материальные условия не позволяли мне предпринимать далекое путешествие. 8 октября я получил разрешение прибыть в Гельсингфорс. Вечером я выехал из Териок.
Глава XXXV. Конец
Озираясь на пройденный мною путь, во время моего продолжительного одиночного заключения, я старался вникнуть в причины, которые вызвали ужасную катастрофу. Причины стихийные, неудержимо прогрессирующее развитие, которое не могла удержать никакая сила, шли рука об руку с погрешностями отдельных лиц, а людская слабость и неспособность ускорили несчастие. Технические, хозяйственные и социальные несовершенства в жизни Российского государства должны были сильно отразиться на политической атмосфере, так как во главе государства стоял человек, для которого выпавшая на его долю задача была непосильна.
Николай Александрович из-за несовершенства своего характера и неподготовленности к призванию самодержавия жестоко поплатился.
Мне непристойно присоединяться к хору его обвинителей. Для критики образа его правления время еще не пришло. Пусть критикуют следующие за нами поколения. В моей памяти Николай Александрович жив лишь как мой добрый царь, которого я в самые трудные дни его жизни, в 1917 году, когда его же близкие люди, во главе с Николаем Николаевичем, предали, поддержал бы всеми силами, но я сидел в тюрьме не без согласия, конечно, самого царя.
Николая Александровича я знал еще со времен Балканской войны. В течение последних двенадцати лет моей службы, являясь командующим войсками, начальником Юго-Западного края и военным министром, часто приходилось вести с ним серьезные разговоры, в которых нередко затрагивались вопросы о существовании государства. Это происходило большей частью в тяжелые дни, но иногда и в счастливые, полные надежд на будущее.
Если бы в настоящее время я сказал, что этого монарха действительно знал глубоко по существу и всесторонне, я бы уклонился от истины. Я не принадлежал к числу тех немногих, как, например, граф Фредерике, граф Шувалов, которые принимались на положении друзей царской фамилии и в повседневной жизни находились в условиях общечеловеческих взаимоотношений с царем и наследником. Мы виделись, когда это было вызвано служебной необходимостью. Если по каким-либо обстоятельствам происходила более интимная встреча, то здесь играла роль случайность.
Между царским домом и нами, сановниками, не принадлежавшими к тесному семейному кругу, находилась стена, перешагнуть которую нам, старым солдатам, хотя и соприкасавшимся в различных случаях с царем и его близкими в течение многих лет, удавалось очень редко.
Естественной причиной этого явления была обширность царской фамилии, что в значительной степени облегчало ей жить замкнуто в своем кругу, не нуждаясь в посторонних. Если бы семья состояла из небольшого числа лиц, это было бы уже труднее.
Ввиду большого количества подраставших молодых великих князей, в семидесятых и восьмидесятых годах не было никакой необходимости привлекать для игр и занятий сверстников из семей, преданных царю.
Николай Александрович был очень дружен с детьми великого князя Михаила Николаевича, брата Александра II, и часто после обеда, когда «весь Петербург» отправлялся по набережной Невы на Острова, его можно было видеть сидящим на подоконнике большого окна Михайловского дворца. Великий князь Сергей Михайлович был его самый близкий друг: когда наследнику пришлось расстаться с холостой жизнью, он принял на себя заботы о Кшесинской, красивой балерине, которая для Николая Александровича значила больше чем просто минутное увлечение.
Меня и многих других не раз удивляло большое доверие царя, которое он иногда проявлял. Казалось, этому не было границ. Но как только вопрос касался лиц царской фамилии, грань давала себя чувствовать, словно государь опасался деятельность этого лица подвергнуть критике постороннего.
Этим родственным чувством, которое по отношению ко мне никогда не проявлялось в виде высокомерия, и объясняется то, что мы считали слабостью и неустойчивостью главы Романовых, а это привело к тому, что в действительности в критические минуты Николай II принимал решения, не проистекавшие из его самодержавной воли, а под давлением того члена царской фамилии, который в данный момент имел на царя наибольшее влияние.
Сергей Михайлович, вдовствующая императрица Мария Федоровна, убитый в Москве в 1905 году Сергей Александрович, императрица, но больше всего Николай Николаевич (младший) имели возможность при этих условиях влиять на некоторые начинания царя, что шло вразрез с наилучшими стремлениями и вызывало обиды его сановников, желавших пользы стране и престолу.
Будучи еще юношей, Николай Александрович обратил на меня внимание. В 1878 году, как я уже говорил, Драгомиров рекомендовал меня в воспитатели к наследнику. Ближе я познакомился с Николаем Александровичем, когда он стал перед эскадроном. В то время, когда был начальником Офицерской кавалерийской школы, он проходил практически устав кавалерийского обучения на эскадроне школы.
Цесаревич исправно посещал занятия эскадрона школы, прошел все уставное обучение от кавалериста до эскадронного учения включительно. Чрезвычайно внимательно относился ко всем указаниям, разъяснениям и перед эскадроном произносил команды отчетливо, уверенно.
На первых порах казалось, что он сам своего голоса не узнает и удивляется его звучности; но довольно скоро эта робость исчезла.
На память об этом обучении я получил от его императорского высочества портрет, в гусарской форме, с подписью.
До 1898 года, т.е. за время, что я был начальником Офицерской кавалерийской школы, я видел государя часто, но не общался лично. В ближайшие 10 лет, когда я командовал 10-й кавалерийской дивизией, был начальником штаба и помощником Драгомирова, а также командующим войсками в Киеве, мне доводилось видеть царя лишь во время моих приездов в столицу.
Мои личные разговоры с государем по поводу последствий японской кампании и проекта реорганизации великого князя Николая Николаевича я уже изложил раньше, как и обстоятельства, при которых я принял должность начальника Генерального штаба под командой Редигера. Государь не смог быть мне во всем поддержкой, как он это обещал.
* * *
...Мое жизнеописание превратилось в исповедь. Как я упомянул во вступлении, писал я не для того, чтобы оправдываться перед моими противниками и еще менее заискивать у них. Я в этом не нуждаюсь. Только что мне исполнилось семьдесят пять лет, поэтому смена их образа мыслей принесла бы мне мало пользы. Я писал, чтобы показать нашему народу, где и в чем его вожди заблуждались, писал с возрастающим внутренним успокоением, так как последние годы бедствий и горя привели меня к осознанию того, что русский народ в отношении своих главных жизненных задач в конце концов выйдет на правильный путь. Начинающееся на моих глазах мирное, дружественное сближение России и Германии является основной предпосылкой к возрождению русского народа с его могучими действенными силами. Русский народ молод, силы его неисчерпаемы.
Русские и немцы настолько соответствуют друг другу в отношении целесообразной, совместной продуктивной работы, как редко какие-нибудь другие нации.
Но для сохранения мира в Европе этого было недостаточно - необходим был тройственный союз на континенте. Вместе все это создавало почву для предопределенной историей коалиции: Россия, Германия и Франция - коалиции, обеспечивавшей мир и европейское «равновесие», угрожавшей лишь одной европейской державе - Англии. Эта угроза заставила ее взять на себя инициативу создания другой, более выгодной ей коалиции - «entente cordiale». Альбион не ошибся в своих расчетах: два сильнейших народа континента лежат, по-видимому, беспомощно поверженными в прах. Одно лишь упустил из виду хладнокровно и брутально-эгоистически рассчитывающий политик: ничто не объединяет людей так сильно, как одинаковое горе.
Другой залог для будущего России я вижу в том, что в ней у власти стоит самонадеянное, твердое и руководимое великим политическим идеалом правительство. Этот политический идеал не может быть моим. Люди, окружающие Ленина, не мои друзья, они не олицетворяют собой мой идеал национальных героев. В то же время я уже не могу их больше назвать «разбойниками и грабителями», после того как выяснилось, что они подняли лишь брошенное: престол и власть. Их мировоззрение для меня неприемлемо. И все же медленно и неуверенно пробуждается во мне надежда, что они приведут русский народ, быть может, помимо их воли, по правильному пути к верной цели и новой мощи... Верить в это я еще не могу, но тем сильнее того желать... ввиду бесчисленных ужасных жертв, которых потребовало разрушение старого строя. Что мои надежды являются не совсем утопией, доказывает то обстоятельство, что такие мои достойные бывшие сотрудники и сослуживцы, как генералы Брусилов, Балтийский и Добророльский, отдали свои силы новому правительству Москвы. Нет никакого сомнения, что они это сделали, убедившись в том, что Россия и при новом режиме находится на правильном пути к полному возрождению.
_1.jpg)
