Глава XVI. Преемники Столыпина...
Глава XVII. РаспутинГлава XIX - ХХ. Травля Сухомлинова
XXI. Мое обратное поступление на военную службу. Назначение в распоряжение главного начальника снабжения армий Северо-Западного фронта. Назначение генерал-губернатором Восточной Пруссии. Пленение армии ген. Самсонова. Служба помощником главного начальника Двинского военного округа. Назначение прибалтийским генерал-губернатором. Положение этих губерний. Взаимные отношения прибалтийских помещиков и латышей. Повальное обвинение немцев в измене и в шпионаже. Кампания по этому вопросу в «Новом Времени». Статьи Ренникова. Доносы. Первое наступление германцев в пределах Курляндской губернии. Критическое положение Риги. Отход неприятеля. Поголовное выселение евреев из Курляндской губернии. Принудительное выселение жителей вообще и эвакуация угрожаемой полосы
Указанные мной пагубные последствия, которые повлекла за собой неурядица в гражданском управлении на театр военных действий и вообще вредное влияние войны на государственный строй, бывшие одной из главных причин революции, сделались для меня совершенно ясными во время моей службы сначала в районе фронта, а затем и в Петрограде.
В момент объявления войны я состоял в отставке и в первый же день позволил себе составить письмо к Государю Императору, которому изложил, что вынужденное и продолжительное, вследствие Киевского процесса, мое устранение от деятельности сделалось для меня прямо невыносимым, почему просил, как милости, дать мне возможность в наступившее для России тяжелое время послужить по мере сил Царю и Родине. Это письмо представил Императору генерал-адъютант Сухомлинов.
В высшей степени милостиво Государь отнесся к моей просьбе, и я был вновь зачислен на службу, в ожидании занять какое-либо подходящее место.
10 августа 1914 года военный министр сообщил мне по телефону, что он получил от верховного главнокомандующего телеграмму с приказанием отправить меня и бывшего московского градоначальника генерала А. А. Рейнбота в распоряжение главного начальника снабжений армий Северо-Западного фронта, а генералов графа Бобринского и барона Кноринга на Юго-Западный фронт; при этом генерал Сухомлинов предложил мне выехать немедленно, так как на меня будут возложены обязанности военного генерал-губернатора Восточной Пруссии, что являлось неотложным, вследствие быстрого продвижения наших войск в этой части неприятельской территории. Через день мы все вместе выезжали из Петрограда. Хотя поезд был переполнен, но нам был предоставлен начальником северо-западных железных дорог, гофмейстером Ф. М. Валуевым, отдельный вагон.
Кошмарные дни русской революции слишком тяжелые для нас, старых слуг Императорской России. Не говоря о перенесенных многими из нас нравственных и физических страданиях, мы потеряли за это время и дорогих нам родных и близких знакомых. Вот почему, воспроизводя события этого времени, я не могу иногда невольно не отвлекаться и хоть несколькими словами не вспомнить о погибших друзьях, когда имя их так или иначе связывается с излагаемыми мной событиями. Таким человеком был для меня покойный Ф. М. Валуев - одна из первых жертв «бескровной» русской революции, как заявил мне об этом с гордостью комиссар Временного правительства, стоявший во главе охраны, когда мы, бывшие деятели Царского времени, содержались под арестом в министерском павильоне Государственной Думы.
Ф. М. Валуев был безукоризненно честным и безгранично добрым человеком. Его отношения к подчиненным вызывали к нему всеобщую любовь. Он много послужил военному делу, так как находившиеся под его начальством северо-западные железные дороги составляли главную соединительную артерию Петрограда с театром военных действий. В период мобилизации он работал неутомимо, и железнодорожная служба этой важнейшей линии, по отзывам высших военноначальствующих лиц, была безупречна. Не меньшие труды выпали на долю его супруги О. А. Валуевой, ставшей с самого начала войны во главе всех железнодорожных госпиталей и посвящавшей им в буквальном смысле слова все время. Массу усилий и забот проявила она и на доставление нашим солдатам теплой одежды и подарков. В первый день революции новые «господа», громившие, ранее чрезмерность расходов и роскошь Императорского двора, нашли для себя необходимым путешествовать в царских поездах. От Ф. М. Валуева потребовали назначения такого поезда, на что он, верный слуга своего долга, ответил отказом, после которого сам решил ехать на фронт, навстречу Государю. Время было неспокойное, вследствие чего моего друга сопровождали до вагона священник госпиталя, жена и дочь. По пути к вокзалу они встречали много подозрительных лиц, которых священник упрашивал не трогать столь любимого человека, но во мнении революционеров произвол был преступным только для должностных лиц старого режима, - для себя они считали его естественным даже тогда, когда он выражался в убийстве; уже вблизи вагона к Ф. М. Валуеву подскочили два неизвестных человека и выстрелами из браунинга убили его наповал.
Ночью мы приехали в город Белосток, где находилась квартира главного начальника снабжений, а рано утром я был уже у генерала Данилова, который приказал мне тотчас же явиться к главнокомандующему армиями Северо-Западного фронта, генералу Жилинскому, так как приказ о моем назначении генерал-губернатором Восточной Пруссии будет немедленно отдан и я должен без замедления выехать к новому месту своего служения. Каково же было мое удивление, когда главнокомандующий, ранее мне знакомый, принял меня очень холодно и заявил, что ему ничего не известно о причине моего вызова, но что он не преминет запросить ставку верховного главнокомандующего. Как впоследствии оказалось, эта холодность объяснялась тем, что генерал Жилинский как варшавский генерал-губернатор продолжал считать себя таковым и на занятой нашими войсками германской территории.
Ответ получился в тот же день и в довольно резкой форме: «Генерал Курлов назначается генерал-губернатором Восточной Пруссии для введения в ней строгого порядка». Приходилось преклониться пред волей великого князя, спорить с которым его подчиненные не дерзали. Генерал Н. А. Данилов приказал мне безотлагательно представить проект управления Восточной Пруссией и выехать туда, не теряя ни одной минуты времени.
Я считал недопустимым введение чисто гражданского управления, а находил, что важнейшей моей обязанностью является обеспечение тыла и всевозможное содействие русским войскам. На месте я намеревался восстановить, если это окажется возможным, бывшие ранее органы управления. Я ходатайствовал о назначении в мое распоряжение бригады пограничной стражи, так как ее офицеры и нижние чины были хорошо знакомы с немецким языком и прилегавшей к границе местностью. Проект мой был утвержден главнокомандующим, но на следующий день при свидании генерал Н. А. Данилов сообщил мне, что главнокомандующий 2-й армией генерал Самсонов двинулся со своими войсками в обход неприятеля и тем оторвался от телеграфа. Вечером происходил военный совет у главнокомандующего, и в эту ночь то давались, то отменялись распоряжения генералу Ренненкампфу начать наступление на помощь генералу Самсонову. В окончательной форме распоряжение о наступлении так дано и не было, а между тем получилось донесение о разгроме самсоновской армии, и оказалось, что в своей собственной инициативе двинуться на выручку генерал Ренненкампф был остановлен главнокомандующим.
Конечно, говорить о поездке в Восточную Пруссию не приходилось. Вслед за тем генерал Жилинский был уволен от командования фронтом, а через несколько дней я увидел на вокзале сувалкского губернатора, который вынужден был уже эвакуировать Сувалки, и командира 6-го корпуса Благовещенского, отступавшего перед предполагаемым натиском германцев. Тут же я встретил генерала Артамонова, уже отчисленного от командования 1 -м корпусом.
Так как я далек от мысли приводить подробности военных событий, то и здесь я останавливаюсь только на выдающемся примере неурядиц в гражданском управлении. На том же вокзале ко мне подошел один из знакомых мне чинов министерства внутренних дел К. В. Гюнтер и заявил, что министр внутренних дел приказал ему экстренно выехать в Белосток в качестве губернатора одной из местностей Восточной Пруссии. Таким образом, одновременно с распоряжениями верховного главнокомандующего министр внутренних дел отдавал свои собственные. Так окончилось мое кратковременное генерал-губернаторство, и я остался при главном начальнике снабжения без определенных функций. Я не считаю командировки в Варшаву, Седлец и Комарово, где был штаб 2-й армии, которой командовал генерал Шейдеман, чтобы ускорить постройку военных хлебопекарен.
В это время освободился пост главного начальника Двинского военного округа, и генерал Данилов предложил его мне, пообещав испросить соизволение верховного главнокомандующего, приезд которого в Белосток ожидался в тот же день. Однако предположение генерала Данилова не осуществилось, так как великий князь на его доклад выразил сожаление, что не знал об этом проекте и накануне согласился, по ходатайству военного министра, на назначение члена Военного Совета, инженер-генерала князя Н. Е. Туманова. Верховный главнокомандующий находил, что гражданская часть в таком обширном округе должна сосредоточиться в руках опытного лица, а потому обещал по возвращении на ставку учредить должность помощника главного начальника округа по гражданской части и назначить меня на это место. Вскоре состоялся приказ, и через несколько дней я выехал в Вильно, где находился штаб этого округа.
Непродолжительная моя служба с князем Тумановым оставила во мне самые лучшие воспоминания. Он встретил меня выражением удовольствия, что я помогу ему в административном управлении, и поручил принять кроме того в мое заведование военную цензуру и контрразведку. В этот период германские войска начали наступать в пределах Привислинских губерний и дошли до м. Пясечно. Начальник округа командировал меня немедленно в Варшаву, где я узнал, что подоспевшие сибирские корпуса отразили неприятельское наступление, причем количество убитых с обеих сторон было так велико, что потребовались экстраординарные меры для их погребения. Вместе с помощником варшавского генерал-губернатора, генералом Утгофом, я посетил места боев и никогда не забуду того впечатления, которое произвели на меня покрывавшие всю местность груды трупов.
Во время отступления немцев от Варшавы высшее военное командование считало, что два германских корпуса попали в «мешок», а потому потребовало от князя Туманова назначения специальных поездов для перевозки пленных и салон-вагона для принца Иоахима Прусского, который был с этими корпусами в нескольких верстах от Варшавы. Но эта стратегическая операция не удалась, и германцы благополучно вышли из «мешка», что повлекло за собой увольнение от командования армиями генералов Шейдемана и Ренненкампфа.
В ноябре 1914 года князь Туманов, пригласив меня к себе, спросил, что означает только что полученная им телеграмма от начальника штаба 6-й армии, князя Енгалычева с просьбой командировать меня в Петроград для разрешения вопроса об образовании Прибалтийского генерал-губернаторства, на что я ответил, что ничего объяснить не могу, так как сам удивлен этой телеграммой. В Петрограде командующий 6-й армией генерал Фан дер Флит и его начальник штаба сообщили мне, что верховный главнокомандующий находил постановку гражданского управления Прибалтийских губерний совершенно неправильной. Эстляндская и Лифляндская губернии, кроме города Риги и Рижского уезда, входили в состав Петроградского военного округа, а во главе гражданского управления стоял комендант Ревельской крепости, адмирал Герасимов. Между тем город Рига с уездом и Курляндская губерния были включены в район Двинского округа, так что в административном отношении состояли в ведении начальника этого округа. Подобная двойственность власти в трех совершенно однородных губерниях вызывала массу недоразумений, ввиду различия во взглядах местных начальников. Поэтому великий князь желал объединить гражданское управление всего края, кроме Ревеля, как морской крепости, в руках одного лица, сохранив подчинение территории в военном отношении военным округам. При этом он не считал целесообразным восстановить прежнюю должность гражданского генерал-губернатора ввиду возможных трений с министерством внутренних дел, а решил назначить меня, в качестве помощника главного начальника Двинского военного округа, особоуполномоченным по гражданскому управлению Прибалтийского края и предоставить мне все права генерал-губернатора, независимо от прав командующего армией по административным и хозяйственным вопросам. Инструкция была уже выработана и подписана генералом Фан дер Флитом в отношении пределов его округа, а вторая, тожественная ей, князем Тумановым. Я телеграфировал моему начальнику результат наших переговоров и выехал в Ригу для исполнения возложенных на меня перед моим отъездом из Вильны особых поручений.
Первое, что мне бросилось в глаза в Риге, это - вывески на немецком языке и господствовавший в городе немецкий говор. Некоторая часть прессы, задолго до моего приезда, открыла против этого оживленную кампанию, особенно ярко выражавшуюся в статьях «Нового Времени», за подписью Ренникова, которые были впоследствии изданы особой книгой, озаглавленной «В стране чудес». Наиболее резким нападкам подвергалась администрация Лифляндской и Курляндской губерний в лице губернаторов Н. А. Звегинцева и С. Д. Набокова. Мне пришлось сделать распоряжение об устранении немецких вывесок и недопущении разговоров на немецком языке. По приезде в Ригу я застал там члена Совета Министра внутренних дел Н. П. Харламова, командированного для расследования обвинений, взведенных на обоих упомянутых губернаторов. В бытность мою товарищем министра внутренних дел, Н. П. Харламов был вице-директором департамента полиции, а потому ознакомил меня со всем собранным материалом. Обвинения курляндского губернатора С. Д. Набокова не подтвердились, но зато документально были доказаны неправильности, допущенные Н. А. Звегинцевым при высылке германских подданных, которые квалифицировались Н. П. Харламовым как служебные подлоги. Сведения эти нашли подтверждение и при моем личном знакомстве с делами. Н. А. Звегинцева я давно знал и очень хорошо к нему относился, но счел себя вынужденным дать ему совет самому просить об увольнении от должности, дабы избежать отчисления по распоряжению военного начальства, - этот совет губернатор исполнил на другой день после моего отъезда.
В это трехдневное пребывание в Риге я убедился, что настроение в городе крайне тяжелое: старинная вражда между местным немецким населением и латышами разгорелась до значительных размеров. Со стороны латышей сыпалась масса обвинений на своих противников не только за их чрезмерную любовь к германцам, но и за шпионство и даже за государственную измену. Во всем этом была масса преувеличений, которые в последующей моей службе в Риге создавали мне тяжелые недоразумения.
На первых порах мне самому пришлось произвести, по заявлению члена Государственной Думы князя Мансырева, два дознания, причем жалобы его оказались крайне преувеличенными. Некоторая вина падала на немецкое население, которое не учло обстановки момента и допускало ряд бестактных действий, послуживших причиной огульных обвинений. Оно не понимало, что в период войны с Германией необходимо было отказаться от многих проявлений, естественных при общности языка, национальности, религии. Так, например, мне доложили, что при первом прибытии в Ригу военнопленных германцев они были встречены с цветами. Желая предупредить повторение таких случаев, которые, конечно, могли вызвать репрессии со стороны военного начальства, я по телеграфу просил главного начальника округа впредь не направлять в Ригу пленных немцев.
Возвратившись в Вильно, для краткого личного доклада князю Туманову, я выехал затем в Варшаву, где в то время находился главный начальник снабжений генерал Данилов, стоявший во главе всего гражданского управления, с целью обсудить с ним различные вопросы, связанные с моим будущим назначением. Во время этого совещания были выработаны штаты моей канцелярии, и генерал Данилов указал мне то руководящее направление, которого придерживалась ставка и он сам по отношению к Прибалтийским губерниям. Пока инструкции и штаты были направлены на утверждение вместе с ходатайством генерала Данилова об отдаче соответствующего приказа о моем назначении, я вернулся в Вильно, чтобы сдать дела гражданского управления и откланяться главному начальнику военного округа. О воспоследовавшем по этому поводу повелении верховного главнокомандующего начальник округа был оповещен телеграммой, и я немедленно выехал в Ригу, захватив с собой все прежние, касавшиеся этого города и Курляндской губернии распоряжения по округу, а также обязательные постановления, которые необходимо было согласовать с приказами адмирала Герасимова и выработать их единогласие.
В Риге меня встретил вновь назначенный молодой вице-губернатор Подолинский, управлявший губернией за отставкой Н. А. Звегинцева и неприбытием нового губернатора А. И. Келеповского. Начальство над гарнизоном было в руках генерала Флуга, который был занят формированием заново 13-го корпуса, взятого в плен в битве под Сольдау. Он пробыл в Риге очень недолго, и за его отъездом и эти обязанности выпали всецело на мою долю. Я застал в Риге все дела по гражданскому управлению Эстляндской и Лифляндской губерний, присланные мне адмиралом Герасимовым, в том числе все его обязательные постановления и целую массу доносов по обвинениям местного немецкого населения в различных действиях, клонившихся во вред нашей армии и в пользу германцев. Эти доносы я отправил для производства расследования начальникам местных губернских жандармских управлений с приказанием по окончании дознаний представить их на мое рассмотрение.
В числе подобных заявлений обращали на себя внимание письменные извещения о том, что башни в замках некоторых помещиков, а главное, разбросанные по всему [208] краю лесные вышки служат для целей сигнализации, - хотя германской армии и флота вблизи не было. С этим вопросом мне хотелось покончить сразу, и я предложил местным губернаторам образовать особые комиссии с участием техников, осмотреть все, а не только указанные в доносах имения и представить мне соображения, как упомянутые строения могут быть совершенно обезврежены. Штат моей канцелярии не был еще утвержден, и я приехал в Ригу только с одним офицером для поручений. Разобраться при таких условиях во всех делах было невозможно, вследствие чего я решил лично проехать в Ревель переговорить с адмиралом Герасимовым по общим вопросам, а также ознакомиться с делами эстляндского губернатора.
Адмирал Герасимов выразил мне удовольствие, что от него отойдет причинявшая ему много хлопот гражданская часть, с которой он на практике не был знаком, и подтвердил колоссальное количество поступавших к нему доносов. Положение дел Эстляндской губернии не возбуждало никаких особенных затруднений, и губернатор, генерал-майор И. В. Коростовец, стал, по моему мнению, с начала войны на совершенно правильную почву относиться ко всем возникавшим делам с точки зрения их существа, не придавая преувеличенного значения местным особенностям, возникавшим из-за вражды различных частей населения. Вообще, за все время управления мной Прибалтийским краем, Эстляндская губерния причиняла мне наименьшее количество хлопот, тем более что нашумевшие первое время неправильные поставки для армии лошадей со стороны местных помещиков были к моему приезду ликвидированы судебным порядком.
По возвращении в Ригу мне прежде всего пришлось ознакомиться с многочисленными разнообразными обязательными постановлениями, согласовать их между собой, устранить некоторые юридически неправильные положения и отчасти даже смягчить отдельные приказы адмирала Герасимова. Типичным примером являлось обязательное постановление о безусловном воспрещении немецкого языка. Конечно, я знал, что многие местные немцы плохо или даже совсем не владели русской речью, а потому изменил указанное распоряжение в смысле воспрещения только демонстративных в публике разговоров. К сожалению, отмеченное мной непонимание местным немецким населением создавшегося благодаря войне положения особенно выразилось и на этот раз: немецкий разговор сделался всеобщим, что ставило подчиненную мне администрацию в крайне затруднительное положение, так как изобличенные в нарушении обязательного постановления всегда доказывали, что вменяемый им в вину разговор не был демонстративным. Поэтому поневоле пришлось восстановить прежнюю редакцию обязательного постановления и разрешать случаи, умышленного и демонстративного немецкого разговора при рассмотрении каждого отдельного дела.
Хорошо знакомый по моей прежней службе в министерстве внутренних дел с событиями, имевшими место в Прибалтийских губерниях в 1904 и 1905 годах, я прекрасно понимал, что всякое ограничение с моей стороны немецкого населения принималось эстами, а в особенности латышами, за победу над враждебными им немцами-помещиками, а потому я неоднократно обращался к последним с просьбой пойти мне навстречу и самим отказаться от тех или иных антирусских проявлений, так как благодаря взглядам на этот вопрос и категорическим приказаниям высшего военного начальства я должен был проводить указанные выше ограничения неукоснительно. Но и эти мои усилия успехом не увенчались.
Делопроизводство ландратских коллегий велось до войны на немецком языке. Необходимо было заменить его русским. Лифляндский губернский предводитель дворянства барон Пиллар фон Пильхау, которого я просил сделать этот переход по собственной инициативе, ответил мне исполнением моего желания, присовокупив в конце письма, что это делается коллегией в силу моего права воспретить употребление немецкого языка, что в корень подрывало мои намерения. В прессе продолжалась прежняя агитация. Ставка верховного главнокомандующего относилась к газетным статьям с большим вниманием, и я получал постоянные запросы чуть ли не по поводу каждой журнальной заметки. Произведенные по доносам расследования я рассматривал сам и безошибочно скажу, что из ста дел лишь одно давало некоторые основания к подозрению. Со вступлением в управление краем нового лица все поданные раньше доносы в той же самой редакции присылались вторично и произведенные уже дознания нисколько не гарантировали, что с каким-нибудь безусловно опровергнутым доносом не придется иметь дело вновь еще несколько раз.
Мне живо припоминаются два крайне характерных случая. Однажды, во время обычного утреннего приема, явился ко мне в боевой форме старший лейтенант флота и доложил, что он прибыл с отрядом матросов для производства обыска в одном из небольших имений под Ригой, где несомненно существовала башня и сигнализационная станция. Я сообщил явившемуся офицеру, что такое заявление было уже предметом моего рассмотрения и по произведенному расследованию оказалось вздором. Имение принадлежало старику, занимавшемуся астрономией, благодаря чему у него было несколько телескопических инструментов. По-видимому, это не убедило лейтенанта, и так как он имел категорическое приказание командующего флотом, то и настаивал на исполнении возложенного на него поручения. Тогда я приказал командировать с ним одного из чинов полиции, и он произвел в имении тщательный обыск, после которого явился ко мне вечером и в крайнем смущении доложил, что переданные мной ему данные расследования оказались совершенно верными, а находившиеся у старика астрономические инструменты никакого отношения к сигнализации не имели.
Второй случай был еще более типичным. Ко мне, вне времени приема, явился старик-латыш и настаивал на непременном свидании со мной, так как имел письмо от начальника генерального штаба, который меня просил обратить внимание на важное заявление. Старик рассказал, что сам был очевидцем, как в одно из имений Курляндской губернии прилетел германский аэроплан, причем прибывших офицеров встретил владелец имения с женой, предложивший тут же на лужайке в лесу им ужин, после чего офицеры, захватив живую корову, улетели обратно. Когда заявитель назвал свою фамилию, то по наведенным в делах моей канцелярии справкам оказалось, что и этот донос был предыдущим дознанием опровергнут. Через несколько дней я получил запрос из ставки верховного главнокомандующего по тому же предмету. Впоследствии выяснилось, что упрямый латыш, недовольный моими распоряжениями, обратился непосредственно на ставку.
С каким доверием относилось военное начальство ко всяким намекам на измену или шпионаж, доказывает следующий случай. Во время первого наступления германцев, в апреле 1915 года, когда они остановились в нескольких верстах от Митавы, всякие работы на фабриках, конечно, прекратились, а потому прибывший утром батальон наших войск потребовал, чтобы фабрика, где он остановился, дала воду и электричество. Пришлось растопить печь, последствием чего был дым из трубы. Батальон ушел, а начальнику следующей прибывшей войсковой части местные жители заявили, что печь была затоплена для того, чтобы дать возможность германской артиллерии ориентироваться при стрельбе. В результате не только управляющий, но и владелец фабрики были заключены в тюрьму.
Это наступление оставило мне 92 дела о шпионстве, и в числе их только что упомянутое. Я должен был лично поехать в Митаву, разобраться во всех этих дознаниях и освободить почти всех арестованных.
К допросам присоединялась иногда и провокация. В той же Курляндской губернии - как мне было донесено начальником губернского жандармского управления - старик учитель, по происхождению немец, был задержан на месте преступления при разбрасывании прокламаций германского военного командования. Дело подлежало передаче военно-полевому суду, и виновному грозила смертная казнь. Я доложил главнокомандующему и получил приказание открыть действие полевого суда. Произведенное расследование поступило в мою канцелярию, и исправлявший при мне должность генерала для поручений передал мне о встреченных им в деле сомнениях. Я рассмотрел дело сам, причем обратил внимание на то, что означенные воззвания были разбросаны при случайном проходе учителя по улице малолетним газетчиком - местным латышом, который впоследствии и довел об этом до сведения полиции.
Наступление германцев, о котором я только что сказал, заставило меня пережить очень тревожные дни. Главному начальнику Двинского военного округа было приказано сформировать небольшой отряд и направить его в Мемель, который, по полученным сведениям, был совершенно незащищен. Экспедиция имела успех, и наши войска продержались в Мемеле несколько часов, последствием чего было ответное наступление германцев в пределы Курляндской губернии. В этой местности, кроме отряда генерала Апухтина, насчитывавшего до 20 тысяч человек, было несколько ополченских дружин, находившихся в разных пунктах Курляндии. Узнав о продвижении германцев, я приказал курляндскому губернатору расположить по границе полицейскую стражу, чтобы дать мне немедленно знать, если неприятельские отряды войдут в пределы этой губернии. Через несколько дней он мне доложил, что переход совершился и германцы направляются к Митаве, а на следующее утро сообщил, что командующий отрядом генерал Апухтин отдал приказание об эвакуации Митавы, которую он начал осуществлять в полдень; к вечеру до моего сведения довели о благополучном ее окончании. Сам губернатор оставался в Митаве вместе со штабом генерала Апухтина. Вскоре С. Д. Набоков сообщил мне, что генерал Апухтин отступает к Олаю, германцы приближаются к Митаве, поэтому и он уезжает в Ригу. Вслед за тем меня вызвал к телефону генерал Апухтин и передал, что его, по-видимому, обходят и что дорога на Ригу свободна. На мой вопрос, следует ли приступить к эвакуации, он ответил, что приказания об этом отдать не может, но находит начало эвакуации своевременным. Днем же я получил от генерала Данилова в ответ на мое донесение о переходе германцами границ Курляндии телеграмму, требовавшую спокойной работы. Об эвакуации нечего было и думать, в особенности ввиду доклада мне начальника Риго-Орловской железной дороги о том, что все подвижные составы посланы на встречу подходящих подкреплений, которые должны были, хотя и с опозданием, постепенно прибывать с пяти часов утра следующего дня. Произвести эвакуацию Риги в несколько часов было немыслимо, и всякое начало ее вызвало бы неизбежную панику, которая могла ежеминутно развиться до угрожающих размеров, так как город был взволнован движением по улицам в течение целого дня обозов отряда генерала Апухтина и массы беженцев из Курляндской губернии.
Как начальник гарнизона я имел 70 человек ополченцев и конвойную команду. В моем распоряжении не было ни одного орудия и ни одного подрывного снаряда, вследствие чего я послал состоявшего при мне ротмистра Л. Н. Канабеева к коменданту Усть-Двинской крепости с просьбой дать хоть две пушки для защиты железнодорожного моста или по крайней мере несколько динамитных шашек для взрыва его в случае крайней необходимости. На ополченцев рассчитывать было нельзя, так как они разбрелись по городу и соединились с дезертирами отряда генерала Апухтина, которые затем были задержаны в Риге, в количестве двух тысяч человек. Я решил воспользоваться конвойной командой и приказал ее начальнику выставить сторожевое охранение. Вернувшийся посланный доложил, что комендант не имел в своем распоряжении ни одного полевого орудия и подрывных снарядов. Мы пережили ужасную ночь, так как вечером удалось вывезти только ценности государственного банка и собрать необходимые автомобили для дел моей и губернаторской канцелярий и нашего отъезда в последнюю минуту. Я мало рассчитывал на своевременное прибытие подкреплений, потому что приехавший в Ригу губернатор С. Д. Набоков передал мне, что вблизи Митавы и по дороге к Олаю замечены германские кавалерийские разъезды, а я понимал, что достаточно двух эскадронов, чтобы занять Ригу, где сосредоточивалось значительное количество не эвакуированных банков, и набег мог повлечь за собой неизгладимый вред, так как один взрыв железнодорожного моста надолго задержал бы подход подкреплений к Митаве.
Утром прибыли первые эшелоны отряда генерала Горбатовского и проследовали прямо к Митаве, перед которой германцы почему-то остановились, а с приходом новых наших войск отступили и за пределы Курляндии. Вскоре в Митаву прибыл штаб 5-й армии, и я сложил с себя обязанности начальника гарнизона. Насколько положение в Риге было трагичным, доказывает ходатайство коменданта Усть-Двинской крепости, генерала Миончинского о том, чтобы возложить охрану переправы через реку Аа на полицейскую стражу, что и было осуществлено вице-губернатором Подолинским. Полицейская стража Курляндской губернии проявила вообще выдающееся мужество, содействуя нашим войскам в несении разведочной службы, благодаря прекрасному знанию местности. Были даже случаи успешных столкновений стражников с германскими разъездами, за что некоторые удостоились награждения георгиевскими крестами.
В области гражданской жизни края пришлось столкнуться с вопросом о недостатке топлива. Представители нескольких больших фабрик заявили мне, что в случае кризиса они вынуждены будут закрыть предприятия и распустить рабочих. Я решил образовать под своим председательством особый комитет для правильного снабжения, а главное распределения, ни на один день не сокращать промышленной деятельности г. Риги, занимавшей в этом отношении в России третье место, причем там находились некоторые - единственные в Империи - заводы, как, например, завод машинных масел Эльриха, удовлетворявший необходимые потребности флота, и оптический завод Герца, безусловно необходимый для артиллерийского ведомства.
В Прибалтийском крае я на практике столкнулся с распоряжениями военного начальства о выселении местных жителей и о торговой и промышленной эвакуации. Первые из указанных распоряжений обусловливались наступлением неприятеля и сопряженной с ним необходимостью уничтожения всяких запасов и практиковались иногда как карательная мера за действия некоторых лиц во вред нашим войскам. Таково, например, выселение евреев из Курляндской губернии. Я получил приказание верховного главнокомандующего выселить из названной губернии всех евреев без различия пола, возраста и занимаемого ими положения. Для выполнения этой задачи я отправился в Митаву, где и обсудил вопрос в особой комиссии с участием местных общественных представителей. Курляндская губерния входила в черту еврейской оседлости. Снабжение госпиталей и других военных учреждений, а равно и вся торговля были в руках евреев. В местных лазаретах работало значительное количество еврейских врачей. Поголовное выселение вызывало приостановку жизни в губернии, и все члены комиссии единогласно против него восстали. Обо всем вышеизложенном я донес на ставку, присовокупив, что массовое выселение невозможно к тому же и за недостаточностью вагонов, а потому я ходатайствовал производить эвакуацию постепенно, оставляя тех, пребывание которых я считал бы необходимым для дела. В ответ я получил подтверждение о неуклонном исполнении отданного приказания под страхом строжайшей ответственности. Тогда я приказал начать выселение постепенно и с ним не торопиться, а сам просил разрешения приехать на ставку для личного доклада. На другой или третий день приехал в Ригу генерал Данилов, которому я сделал подробный доклад. Он вполне одобрил мои соображения и заявил, что немедленно переговорит об этом с главнокомандующим армиями фронта; действительно, я получил уведомление, что и генерал Алексеев утверждает мои предположения, но приказывает по распоряжению ставки взять заложников из наиболее выдающихся по общественному положению евреев, например раввинов, и содержать их под стражей. Эта, по моему мнению, совершенно несправедливая и жесткая мера вызвала вновь мое возражение, а я поторопился воспользоваться полученным разрешением и выехал на ставку.
Здесь я прежде всего явился к генералу Янушкевичу и просил его передоложить великому князю все дело, а в особенности неприменимость последней меры. От него я узнал, что основанием распоряжения о поголовном выселении евреев послужило истребление германцами небольшого нашего отряда вблизи Шавлей: они настигли отряд врасплох, что и было отнесено на счет шпионажа со стороны евреев. На мое замечание, что я понял бы самые крутые меры на месте, но не могу себе представить, почему этот случай должен ложиться незаслуженной тягостью на ни в чем не повинное еврейское население целой губернии,- генерал Янушкевич, ссылаясь на крайнее раздражение великого князя происшедшим и моими повторными телеграммами, не взял на себя труда нового доклада верховному главнокомандующему и предложил это сделать мне самому, пригласив меня в вагон великого князя.
Никакой перемены в обращении с его стороны по отношению к себе я не заметил, и великий князь, как всегда, любезно пригласил меня к завтраку, сказав, что после него выслушает мой доклад. Уже в начале последовавшего затем разговора великий князь переменил тон и в довольно суровой форме указал мне на странность впечатления, которое произвели на него мои настойчивые представления, вместо того, чтобы в точности исполнить полученное приказание. Я был уверен в справедливости великого князя, а потому спокойно повторил ему все мои доводы, после чего он отменил свое распоряжение.
Тем не менее многие из евреев Курляндской губернии были уже высланы, что, конечно, повлекло для них крайне тяжелые последствия, хотя бедственное положение этих невольных беженцев, скученных на вокзале, облегчалось сердечными заботами жен наиболее богатых и уважаемых в Риге евреев. Нельзя не отметить, что упомянутое распоряжение требовало выселения непременно в черту еврейской оседлости за исключением губерний, объявленных на военном положении. Между тем вся черта оседлости входила в число таких губерний, и оказалось, что выселяемых евреев некуда направлять, что вызвало большую переписку с Петроградом.
Вообще нельзя не сказать, что огульное обвинение евреев в шпионаже не имело под собой серьезных оснований. Таких данных не давали мне шпионские дела контрразведывательного отделения Двинского военного округа, по которым процент евреев не превышал процента лиц других национальностей. Поголовное выселение всех жителей, ввиду вторичного наступления германцев в пределы Курляндии, при котором они овладели Либавой, повлекло за собой не только те же тяжелые последствия для выселяемых, но и серьезный вред для остальных частей России, куда эти беженцы направлялись. Указанные для их жительства местности переполнялись массой пришлого элемента, цены на предметы первой необходимости, благодаря усиленному спросу, значительно возросли, что не могло не вызывать недостатка этих предметов и дороговизны и в остальных частях Империи, - вот два фактора, оказавшие серьезное влияние на экономическую разруху государства перед революцией.
Упомянутые мероприятия высшего командования были прекрасно охарактеризованы одним из выдающихся военачальников, который высказывал, что немыслимо в 1914 году вести войну по принципам 1812 года.
Надо было видеть картину этого нового переселения народов: шоссе от Прусской границы на Шавли и Ригу, а затем и далее было сплошь запружено беженцами, двигавшимися с семьями и скарбом. Устройство необходимых питательных пунктов вызывало колоссальные расходы и большие затруднения. Такое скопление народа на дорогах препятствовало проходу воинских частей, и военному начальству приходилось для последней цели выбирать и охранять параллельные пути.
Атмосфера взаимной национальной вражды в Прибалтийском крае все подогревалась, и требовались громадные усилия, чтобы сдерживать это повышенное настроение. Ввиду поднятой прессой агитации, мне пришлось запретить распространение в крае названной выше книги Ренникова на латышском и эстонском языках. Некорректное поведение некоторых из представителей поместного дворянства вынуждало прибегать к высылкам. Положив в основу своей деятельности строгое исполнение закона и не допуская произвола, я ограничивал эти меры, насколько это было возможно, и вызывал на себя нарекания начальства. В этом местное немецкое население убедилось после оставления мной должности начальника края, когда высылки стали инспирироваться второстепенными чинами полиции, а сменявшиеся благодаря стратегическим условиям начальники воинских частей, к которым перешла гражданская власть, не имели времени детально в этом разбираться.
На повышение такого настроения населения влияли и некоторые члены Государственной Думы, в особенности князь Мансырев, прошедший, кстати, в депутаты благодаря немецким голосам, и латыш Гольдман, бывший волостной старшина Курляндской губернии. Последний отнимал у меня массу времени своими постоянными жалобами на курляндского губернатора С. Д. Набокова и невыполнимыми требованиями своих выборщиков. Несмотря на то, что я старался всеми силами идти навстречу каждой законной просьбе, Гольдман не стеснялся даже в присутствии моих ближайших подчиненных угрожать мне сведением счетов при открытии Государственной Думы. Гольдман был одним из энергичных сторонников сформирования отдельных латышских полков и вел в этом направлении усиленную агитацию как в Петрограде, так и на ставке верховного главнокомандующего. Заявив однажды мне, что он встретил всюду полное сочувствие, он спросил меня, как я отношусь к этому вопросу, и получил в ответ, что сформирование новых воинских частей не входит в круг моих обязанностей и что в случае соответствующего приказания военного начальства я приму все меры его исполнить. Главнокомандующий армиями Северо-Западного фронта генерал Алексеев запросил мое мнение, и я ответил, что считаю такое сформирование недопустимым и с точки зрения государственной весьма опасным. По окончании войны, каков бы ни был ее исход, существование таких национальных войск в местности, объятой пламенной ненавистью между отдельными частями населения, вызовет для государства серьезные осложнения.
Современные подвиги большевистской латышской «гвардии» Ленина из сформированных вопреки моему докладу во время войны латышских полков наглядным образом подтверждают справедливость моих суждений.
Не меньший вред принес, как это ни странно, для спокойствия края и брат председателя Государственной Думы, шталмейстер Высочайшего двора, полковник Родзянко, командовавший одной из ополченских дружин на острове Эзеле, а затем в Пернове. Этот совершенно неуравновешенный человек вообразил себя генерал-губернатором, произносил зажигательные речи, позволяя себе злоупотреблять даже именем Государя Императора, и отдавал целый ряд распоряжений по гражданской части, так что мне пришлось даже запросить главнокомандующего 6-й армией: какими административными полномочиями облечен этот войсковой начальник? Поступивший ответ указал, что обязанности его ограничиваются строевой частью его дружины. Такое разъяснение дало мне возможность охладить пыл полковника Родзянко, но я вызвал вражду к себе как с его стороны, так и со стороны брата, председателя Государственной Думы, который, по-видимому, принимал деятельное участие в поддержке своего родственника.
Когда дружина полковника Родзянко отразила в Пернове ничтожный десант германцев, М. В. Родзянко огласил об этом «подвиге» брата, как об одной из блестящих побед русского оружия в Прибалтийском крае. Истина была вскоре обнаружена, что вызвало крайнее неудовольствие генерального штаба и большой конфуз для председателя Государственной Думы.
Такими же бестактными выходками отличался и знаменитый победитель под Митавой, перед которой германские войска остановились и на город не наступали, генерал Потапов. Он произнес речь о мощи латышского народа и его выдающейся роли в войне с Германией. Латыши поднесли ему почетную саблю.
Перед войной он находился в отставке из-за болезни - умственное помешательство, а тотчас после революции стал одним из видных ее деятелей, в качестве военного коменданта в Петрограде.
XXII. Вопрос об эвакуации торговых и промышленных предприятий города Риги. Пререкания по этому вопросу в Петрограде. Генерал Залюбовский и его роль в эвакуации Риги, Нападки на меня по этому поводу в Государственной Думе. Оставление должности. Просьба о назначении дознания. Возложение этого поручения на генерал-адъютанта Баранова. Последняя моя аудиенция по этому вопросу у Государя Императора
Если поголовное выселение жителей из угрожаемых неприятелем местностей отрицательно отразилось на государственной жизни России, то неизмеримо больший вред принесли эвакуации заводов и промышленных предприятий, в которых военно-промышленные комитеты проявили громадную, но отнюдь не плодотворную деятельность. С уходом генерала Сухомлинова и с заменой его на посту военного министра генералом Поливановым, последний допустил нарушение коренного принципа нашего законодательства, выразившееся в вмешательстве особого совещания по обороне, которого он был председателем и которое не составляло учреждения фронта, в дела и распоряжения высшего командования на театре военных действий.
Пример этому мне пришлось испытать самому. Главнокомандующий армиями Северо-Западного фронта, генерал Алексеев, воспретил вывоз кож из пределов Курляндской губернии, Риги и Рижского уезда, а помощник военного министра, генерал Лукомский, во исполнение постановления особого совещания по обороне, предложил мне телеграммой вывезти кожи за пределы фронта. Я ответил, что затрудняюсь нарушить приказ главнокомандующего,- и дальнейших распоряжений уже не получил.
Инициатива эвакуации исходила, по-видимому, из того же источника, о чем я сужу по полученным распоряжениям 6-й армии о подготовке к вывозу инвентарей заводов и промышленных предприятий Эстляндской и Лифляндской губерний. Тогда, ожидая, что однородное приказание может быть получено со дня на день и от главного начальника снабжений Северо-Западного фронта, я приказал составить список заводов и фабрик города Риги, его уезда и Курляндской губернии, количество подлежавшего вывозу имущества и необходимых для этой цели вагонов. Число последних оказалось настолько значительным, что для осуществления эвакуации потребовалось бы времени более полугода, почему я предполагал, в случае надобности, эвакуировать только заводы, работавшие на оборону. Эти данные я обсудил в особой комиссии с участием представителей промышленности и в тот же вечер выехал в город Седлец, где находились генералы Алексеев и Данилов, для личного им доклада. Главный начальник снабжений всецело разделил мой взгляд, с которым согласился и главнокомандующий.
Вскоре после этих докладов генерал Данилов вновь пригласил меня к себе и заявил, что генерал Алексеев только что получил со ставки телеграмму о командировании помощника главного начальника снабжений генерала Филатьева и меня в Петроград, в качестве представителей верховного главнокомандующего, для участия в особом совещании под председательством начальника генерального штаба, генерала Беляева, которое должно было состояться через несколько дней по вопросу об эвакуации Риги. В заседании совещания присутствовали представители всех министерств, и по его открытии председатель предложил мне, как уполномоченному от фронта и начальнику гражданского управления Прибалтийских губерний, ознакомить собравшихся с положением Риги и желательностью или невозможностью эвакуации.
Прежде всего я огласил цифровые данные, доложенные мной в Седлеце, а затем высказался категорически против эвакуации, ввиду промышленного значения Риги для всей Империи, считая, что этот город надо защищать во что бы то ни стало, а в случае крайней необходимости прибегнуть к взрыву, и прибавил, что с моим мнением о трудности эвакуации Риги согласны главнокомандующий фронтом и главный начальник снабжений. Генерал Беляев энергично настаивал на немедленной эвакуации, причем проявил полное незнакомство с заводским делом, утверждая, что Русско-Балтийский вагонный завод может быть восстановлен в другой местности через месяц, между тем как полное восстановление его не могло бы осуществиться и в течение года. Ввиду решения совещания я просил об образовании при мне эвакуационной комиссии и о командировании в помощь генерала, обладающего специальным образованием, так как я сам и крайне малочисленный состав моей канцелярии были буквально завалены работой. Генерал Беляев сказал мне, что журнал совещания, постановившего приступить к эвакуации, будет прислан, и просил заехать к нему на другой день.
При этом свидании мы обсуждали вопрос о количестве необходимых вагонов, причем присутствовавший представитель министерства путей сообщения уверял, что мне будет дано все необходимое. В конце беседы генерал Беляев добавил, что чины соответствующих учреждений военного ведомства выедут из Риги вместе со мной.
В тот же день я явился к военному министру и, войдя в кабинет, совершенно не узнал генерала Поливанова: вместо бодрого и энергичного человека, каким я привык его встретить в заседаниях Совета Министров во времена П. А. Столыпина, я увидел сгорбленного старика с потускневшими глазами и утомленным голосом. Я счел долгом повторить ему мои соображения о невозможности эвакуации, которые я накануне представлял совещанию, и получил в ответ, что раз решение совещания состоялось,- к эвакуации надо приступить. На мое заявление о необходимости предварительного получения приказания главнокомандующего министр ответил, что таковое мне будет дано.
Действительно, одновременно со мной в Ригу прибыли и обещанные представители отдельных управлений военного министерства, а также инженер Шуберский - от управления военных сообщений ставки верховного главнокомандующего. Заседание состоялось в тот же день, и названный инженер заявил, что ставка может дать сто вагонов в день. В дальнейшем выяснилось, что остальные прибывшие чины оказались не членами постоянной эвакуационной комиссии, а только временно командированными, чтобы определить, какие станки рижских заводов необходимы их управлениям. В течение дня прибыл член военно-промышленного комитета князь Бебутов и целый ряд заводчиков центральной России, предъявивших мне требования о тех же станках, так как их предприятия работали на военную оборону. В вечернем заседании крайне характерны были взаимные препирательства между этими лицами, доходившие до острых столкновений, так что получалось странное впечатление о каком-то разграблении рижской промышленности. Был выработан план использования обещанных нам ежедневно ста вагонов сообразно заявлениям промышленников о количестве подлежащего вывозу имущества.
Я решил вывозить сначала имущество заводов, специально работавших на военную оборону, и в первые же дни мне удалось отправить оборудование оптических заводов. Обращал на себя особое внимание упомянутый уже выше завод машинных масел Эльриха, на эвакуации которого настаивал Петроград. По поводу этого завода произошло столкновение центрального управления с главнокомандующим Балтийским флотом, который категорически восстал против такого распоряжения и прислал для этой цели начальника оперативного отделения своего штаба, капитана 1-го ранга Колчака, впоследствии верховного правителя России. Благодаря энергичному выступлению в заседании комиссии капитана Колчака, вынужденного напомнить спорившим о почти безграничной власти командующего флотом, представитель военно-промышленного комитета отказался от своих притязаний.
Одновременно я получил приказание ставки начать эвакуацию Курляндской губернии, уничтожать посевы, увозить всю медь до церковных колоколов включительно и уводить все население по мере наступления германцев, которое в это время опять началось. Вся эта работа падала дополнительно на мою канцелярию, с трудом справляющуюся с текущими занятиями, так как для сотрудничества специально по эвакуации Риги я мог назначить только одного чиновника особых поручений, и мы с ним вдвоем, в сущности, составляли эвакуационную комиссию. Ввиду получения к этому времени подтверждения об эвакуации от моего непосредственного начальства, что мне обещал военный министр, я многочисленными телеграммами настаивал перед ним и генералом Беляевым на исполнении решения особого совещания и прежде всего о присылке мне в помощь какого-нибудь специалиста. В ответ я получал лишь обещания, а время все уходило.
Наконец, в первых числах июля прибыл один из чинов главного артиллерийского управления, генерал Залюбовский с помощниками, значительно превысившими количеством весь состав моей канцелярии, и одновременно командированный для этой же цели из штаба Двинского военного округа генерал Слезкин. Оказалось, что генерал Залюбовский никаких инструкций, кроме общего указания эвакуировать заводы и промышленные предприятия города Риги, не имел, причем военное министерство не потрудилось определить ему точно наши взаимные отношения. Моя цель была избегнуть всяких недоразумений. Поэтому я предоставил генералу Залюбовскому полную самостоятельность в деле эвакуации, сохранив за собой, кроме наблюдения, решение принципиальных вопросов, для чего приглашал в особые заседания не только чинов местной администрации и постоянно менявшихся представителей военного министерства, но также всех заводчиков. Генерал Залюбовский оказался человеком очень энергичным, но мелочным и склонным преувеличивать свою роль. Мне удалось избежать всяких личных столкновений, несмотря на то, что некоторые предъявляемые им требования были совершенно невыполнимы, что не помешало ему обращаться в Петроград с многократными жалобами. Между прочим он отнес к торгово-промышленным предприятиям, подлежавшим вывозу, публичные памятники, колокола и медные крыши церквей, на что, однако, впоследствии получил разрешение Петрограда, подтвержденное ставкой.
В общем, несмотря на проявленную энергию, эвакуация производилась недостаточно планомерно. Казалось, что занятие Риги германцами должно последовать через несколько дней. Станки разных заводов смешивались, а памятник Императору Петру I, отправленный морем, был потоплен. Таким образом, нарушенная промышленная жизнь торгового центра, обнимавшего около трети промышленности всей России, совершенно разорила Ригу, отозвалась на всем экономическом положении государства, почти за два года до занятия этого города германцами и то после вспыхнувшей революции. Внутри Империи эти заводы, вопреки утверждению генерала Беляева в совещании, восстановлены не были и часть станков совершенно пропала и даже была выброшена из вагонов. Между тем один Русско-Балтийский вагоностроительный завод мог выпускать в неделю до 300 вагонов, что имело особое государственное значение ввиду последовавшего уже к этому времени расстройства транспорта. Я не могу не отнестись с особой благодарностью к представителю земского и городского союза Астрову, умерявшему порывы генерала Залюбовского и своей деловитостью и работоспособностью оказавшему мне помощь в разрешении труднейших вопросов.
Описанный разгром Риги выдвинул для меня как начальника края серьезный вопрос о рабочих эвакуированных предприятий. Я считал необходимым обеспечить их материальное положение и выработал особый приказ о нормах вознаграждения, которое они должны были получить за не зависевшее от них прекращение работ. Этот приказ, почти без всяких изменений, был положен в основание изданного особым совещанием по обороне государства положения о вознаграждении рабочих при эвакуации промышленных заводов.
Эвакуация Курляндской губернии шла своим чередом, не вызвав никаких осложнений, и к моему последнему отъезду из Риги, в начале августа 1915 года, в главных частях была закончена.
В это время открылась сессия Государственной Думы. Курляндский депутат Гольдман исполнил, по-видимому, свое обещание, так как в первых же заседаниях действия курляндского губернатора С. Д. Набокова и мои подверглись незаслуженному осуждению. Министр внутренних дел князь Щербатов, который, кстати сказать, недели за две до того высказал мне при личном свидании полную свою солидарность с моей политикой в Прибалтийских губерниях и одобрительно отзывался о деятельности С. Д. Набокова,- поспешил преклониться перед думскими выступлениями, заявив об увольнении С. Д. Набокова от должности, что через несколько дней и последовало по его телеграмме. Пожертвовать мной с таким же государственным легкомыслием князь Щербатов не мог, так как я был подчинен верховному главнокомандующему, но оказалось, что он в этом отношении прибег к соответствующим ходатайствам перед великим князем. Вскоре я получил от главного начальника снабжения телеграмму с просьбой немедленно приехать к нему в город Слоним, где генерал Данилов объявил мне о полученном из ставки распоряжении отозвать меня из Риги с отчислением в резерв чинов Двинского военного округа. При этом генерал Данилов высказал свое полное недоумение перед таким приказом, так как ни он, ни главнокомандующий армиями фронта не только не имели никаких оснований быть мной недовольными, но с большим одобрением относились к моей деятельности, представив меня к внеочередной награде. Указанное распоряжение исходило лично от великого князя. С таким же сочувствием встретил меня в Витебске и князь Туманов, когда я приехал в его штаб, перешедший к этому времени из Вильно в названный город.
Я прекрасно понимал, что принятые против меня меры есть результат политической кампании моих думских и иных врагов, почему и подал через князя Туманова рапорт на Высочайшее имя, так как в это время Государь Император принял на себя должность верховного главнокомандующего, прося о расследовании моих действий. Государь соизволил милостиво отнестись к моему ходатайству, и производство дознания было возложено на генерал-адъютанта П. П. Баранова. Одновременно с этим князь Туманов был назначен главным начальником Петроградского военного округа и пригласил меня к себе на службу с перечислением в резерв означенного округа.
Перед отъездом из Витебска я, по делам моей канцелярии, составил и отпечатал отчет об управлении мной Прибалтийским краем, как это требовалось по положению о полном управлении войск. Отчет был представлен по команде, а вместе с тем я послал его при особом письме генералу Янушкевичу, на Кавказ, с просьбой доложить его великому князю. Вскоре я получил ответ об исполнении моего желания, причем великий князь выразил удовольствие, что отчет опроверг все обвинения, которые на меня взводились. Это сообщение доставило мне большое нравственное удовлетворение, так как я всегда очень ценил доброе отношение Его Высочества ко мне.
В Петрограде генерал-адъютант Баранов письмом уведомил меня о возложенном на него по Высочайшему повелению поручении, просил препроводить ему экземпляр моего отчета, а самому приехать в главное военно-судное управление для деловых с ним переговоров.
В 1880 году П. П. Баранов командовал четвертым эскадроном лейб-гвардии Уланского Ее Величества полка. Полк этот был расположен в Петергофе и входил в состав бригады вместе с лейб-гвардии конно-гренадерским полком, в который, в тот год, я был произведен в офицеры. Общая стоянка и близкие отношения между обоими полками дали мне случай хорошо познакомиться тогда с ротмистром Барановым. Впоследствии он командовал уланским полком, а затем состоял управляющим двором покойного великого князя Михаила Николаевича, августейшего шефа конно-гренадер, так что мои отношения к генералу Баранову совершенно не прерывались. Я знал его за безукоризненно честного и вполне порядочного человека, совершенно неспособного по своему характеру на какую-нибудь интригу. По моему мнению, генерал Баранов был человек довольно ограниченный, не имевший никаких познаний в сфере гражданского управления, а ко времени производства дознания он достиг довольно преклонного возраста. Тем не менее я был доволен тем, что дело попало в его руки.
При нашем первом свидании, очень любезном, он познакомил меня с помощником главного военного прокурора, генерал-майором Игнатовичем. С первого взгляда бросалась в глаза неизмеримая разница между этими двумя людьми. Рассчитывать на порядочность и беспристрастие генерала Игнатовича было нельзя. Это был тип человека: «что прикажете?» - в самой отрицательной его форме, беспринципного карьериста. Мои «друзья» - Поливанов, Родзянко и Гучков - хорошо знали его качества при выборе помощника генерал-адъютанту Баранову. С первых же слов было ясно, что он получил определенные инструкции разыскать обвинительный против меня материал. Тенденциозность его резко проявилась при последующих допросах, при которых генерал-адъютант Баранов не всегда присутствовал, и выражалась в казуистичности предлагаемых вопросов и попытках сбить на мелочах. К счастью, я обладаю прекрасной памятью, все дела управления Прибалтийскими губерниями рассматривались мной лично, а потому попытки моего следователя не увенчались успехом, что ясно было видно из присланного мне в конце расследования вопросного листа, в котором повторялись сплетни и обвинения, имевшие место в прессе и в выступлениях членов Государственной Думы, вроде необъяснимой телеграммы депутата Маклакова, что «в Риге - измена». Опровергнуть их ничего не стоило, что я и сделал в несколько дней. Несмотря на все это, расследование тянулось около года, а затем было представлено Государю Императору. Узнав об этом, я просил генерал-адъютанта Баранова дать мне возможность ознакомиться с результатами дознания, на что он письмом уведомил меня, что дознание - совершенно секретно и он может мне его дать не иначе, как с Высочайшего соизволения.
Казалось странным, что расследование, о производстве которого я просил сам и которое без моего ходатайства не имело бы места, так как мое непосредственное военное начальство никаких обвинений ко мне не предъявляло,- составляло тем не менее секрет от меня! Государь Император пребывал в Могилеве. Я просил генерала Алексеева разрешить мне приехать на ставку для личного доклада, на что и последовало его согласие. Явившись к начальнику штаба верховного главнокомандующего, я его не застал, а дежурный адъютант сказал, что, как только генерал вернется, он известит меня о времени приема. Помещение, занимаемое генералом Алексеевым, было на том же дворе, где находился губернаторский дом, в котором имел пребывание Государь и лица ближайшей свиты. Я отправился в этот дом, чтобы повидать моих старых однополчан генерал-адъютанта Максимовича и гофмаршала князя Долгорукого, тем более что генерал Максимович, за отсутствием в это время из Могилева графа Фредерикса, исправлял должность командующего Императорской главной квартирой.
Последний в разговоре передал мне, что дознание по моему делу генерал-адъютантом Барановым представлено и сдано Государем без всякой резолюции в штаб и что ознакомиться с дознанием я могу через посредство генерала Алексеева. К этому мой собеседник добавил, что он мельком просматривал дело, в котором никаких обвинений против меня не содержится, но общий его тон для меня неблагоприятен.
В тот же вечер генерал Алексеев пригласил меня в военное собрание к обеду и высказал сожаление, что вследствие большого количества работы он не имел возможности ранее меня принять. За обедом он спросил меня о цели приезда и на мою просьбу дать мне для прочтения дознание генерал-адъютанта Баранова заметил, что доложит об этом на следующий день Государю, о результате чего я могу узнать у него после окончания Высочайшего завтрака. Утром я был удивлен, когда гофкурьер передал мне по телефону, что Государь Император приглашает меня к завтраку. Я ответил, что не имел намерения беспокоить Его Императорское Величество просьбой о приеме, а потому приехал без необходимой для этого форменной одежды, на что получил возражение, что к завтраку можно явиться в обыкновенном кителе.
К часу дня я был в палатке, разбитой в саду, куда собрались и другие приглашенные лица. При встрече с генерал-адъютантом Максимовичем и князем Долгоруким я понял, что обязан им этим Высочайшим вниманием, которое, видимо, поразило генерала Алексеева, когда он вошел в палатку. Через несколько минут прибыл Император в сопровождении Наследника. Государь милостиво со мной поздоровался, но ни слова не сказал о моем деле. После завтрака, по обыкновению, Император стал обходить присутствовавших, беседуя с каждым из них в отдельности, но и при этом обходе ко мне не обращался. С большим огорчением подумал я, что доклад генерал-адъютанта Баранова поселил в Монархе неудовольствие по отношению ко мне. Все вышли в сад, и Государь, сопровождаемый английским генералом, шел впереди нас. Вблизи круга, от которого расходилось несколько дорожек, Государь остановился, отпустил своего собеседника, а засим, обернувшись по направлению к остановившейся поодаль группе лиц, в числе которых находился и я, громким голосом произнес:
«Генерал Курлов!»
Я поспешил к Его Величеству, который с милостивой улыбкой сказал, что Он утром отдал приказание начальнику своего штаба выдать мне для просмотра дознание генерал-адъютанта Баранова.
«Зачем оно вам?» - продолжал Государь и, на мой ответ, что по слухам дознание хотя и не содержит никаких обвинений, но заключает в себе общий неблагоприятный для меня отзыв, вследствие чего я желал бы представить Его Величеству мои объяснения, заметил:
«Для Меня эти объяснения не нужны. Я считаю вас совершенно правым и на общие места дела не обратил никакого внимания. Ваши объяснения могут пригодиться разве для истории и архива».
Я высказал, что счастлив услышать такую милостивую оценку моей службы, после чего Государь ответил, что вполне разделяет мое мнение о нежелательности сформирования латышских полков, за противодействие которым меня так много упрекали, и с своей стороны такого сформирования не допустит. Беседу Император закончил выражением милостивого одобрения моей служебной деятельности, которая, по его словам, была такой же, как всегда.
В тот же день я прочел дознание и встретился в нем с знакомым мне тоном моих врагов. Генерал Баранов отмечал мою усиленную работу, категорически отрицал всякое послабление при нарушениях кем бы то ни было лояльности по отношению к нашим войскам и подчеркнул безукоризненную экономию в расходовании казенных денег. Параллельно с этим, по неизвестным мне причинам, указывал, что возникшие против меня инсинуации и выступления в Государственной Думе объясняются господствовавшим в отношении меня предубеждением после убийства П. А. Столыпина, связанного с расходами денег на охрану, не признав необходимым прибавить, что все это всецело опровергнуто. Далее, по вопросу эвакуации он не считался с существом дела и ее фактической обстановкой, а допустил в виде вывода, что я не проявил в ней надлежащей энергии. На характер этого дознания указывают и приведенные в нем случаи кутежей двух из моих чиновников, без упоминания даже о том, были ли эти кутежи мне известны. Между прочим, признав, что я целые дни и ночи посвящал труду, генерал Баранов почему-то добавил, что такое распределение времени отзывалось на редких моих поездках по краю,- но забыл дополнить, что при мне не было должности помощника, который мог бы заменять меня во время отсутствия, а мои поездки останавливали бы всю текущую работу.
Вместе с тем в дознании я нашел один секретный документ, искренно меня порадовавший, - телеграмму великого князя на имя министра внутренних дел князя Щербатова в ответ на его ходатайство об отозвании меня из Риги в августе 1915 года. В этой депеше верховный главнокомандующий сообщил названному министру, что он и главнокомандующий армиями фронта очень довольны моей службой, но что им сделано распоряжение об увольнении меня, раз это признается почему-то необходимым.
Из Могилева я возвратился в Петроград, где исполнял впоследствии отдельные поручения главного начальника военного округа, вроде инспекторских смотров расположенных в Вологде ополченских дружин и центральных учреждений округа.
Этим закончилась моя служба по военному ведомству, и мне пришлось снова вернуться к деятельности по министерству внутренних дел.
