Известный русский писатель Денис Иванович Фонвизин (1744-1792), как и подавляющее большинство его современников, верил во всесилие новых западных рецептов счастья, отличных от предлагаемых Церковью, например, во всесилие просвещения.
Уже с детства вынес он упование на просвещение. Потрясением стали для Фонвизина книги, которые он получил от книгопродавца в качестве платы за перевод басен Гольберга. «Книгопродавец, видя меня в летах бурных страстей, отобрал для меня целое собрание книг соблазнительных, украшенных скверными эстампами, кои развратили и возмутили мою душу»[1].
Типичный путь - кружок вольнодумцев. «Вошел в общество, о котором я доныне без ужаса вспомнить не могу. Ибо лучшее препровождение времени состояло в богохулии и кощунстве».
Литературный итог юношеских увлечений Фонвизина - стихотворение «Послание к слугам моим» - гимн русского вольнодумства.
«Скажи, прошу тебя, на что мы созданы?» - спрашивает автор старого дядьку. Тот отсылает его к лакею Ваньке. Ванька уверенно разъясняет:
Попы стараются обманывать народ,
Слуги - дворецкого, дворецкие - господ...
Что дурен здешний свет, тот всякий понимает,
Да для чего он есть, никто того не знает.
Его дополняет еще один слуга - Петрушка:
Создатель твари сей Себе на похвалу
Пустить изволил нас, как кукол по столу.
Мы видим здесь явное влияние деиста Вольтера: Бог создал мир, но не вмешивается в него; судьба наша, как корабль в бурю, движется без цели и смысла. Еще в начале ХIХ в. встречались старики, которые знали это стихотворение наизусть. Хотя сам Фонвизин перед смертью каялся: «Но Господи! Тебе известно сердце мое, Ты знаешь, что оно всегда благоговейно Тебя почитало и что сие сочинение было действием не безверия, но безрассудной остроты моей»[2].
Что привело Фонвизина к покаянию? Во многом посещение им «просвещенного» Запада.
В 1778 г. Фонвизин едет во Францию и Германию. Это помогло ему исцелиться от идеализации европейской культуры. «Я думал, - писал он сестре, - что Франция, по рассказам, земной рай. Но ошибся жестоко»[3]. «Всякий живет для самого себя... Наружность здесь все заменяет... Будь любезен, то есть ври...» (и это еще до Карнеги, заметим!). «Приехал я в Париж, в сей мнимый центр человеческих знаний и вкуса... Здесь много совершенно дурного и такого, от чего нас Боже избави».
Итак, «Письма из Франции» Д.И. Фонвизина, опубликованы в 1830 г. Писатели лицом к лицу столкнулся с теми, от кого вся образованная Россия была без ума в те годы. Тех, кого нам ставят в пример до сих пор...
Дневник путешествия Фонвизина во Францию начинается с мнения о Варшаве: «Развращение в жизни дошло до крайности. Часто в компании найдешь мужа с двумя женами: с тою, с которою живет, и с тою, с которою развелся. Развестись с женою или сбросить башмак с ноги - здесь все равно» (Фонвизин Д.И. Собрание сочинений в 2 т. М.-Л., 1959. Т. 2. С. 416. Далее - только страница этого издания в скобках).
Первое, что отмечает писатель во Франции - грязь и вонь. «Въехали мы во Францию. Первый город Ландо, крепость знатная. При въезде в город ошибла нас мерзкая вонь, так что мы не могли уже никак усомниться, что приехали во Францию. Словом, о чистоте не имеют здесь нигде ниже понятия, - все изволят лить из окон на улицу, и кто не хочет задохнуться, тот, конечно, окна не отворяет. Наконец приехали мы в Страсбург. Город большой, дома весьма похожи на тюрьмы, а улицы так узки, что солнце никогда сих грешников не освещает» (418).
«Шедши по самой лучшей улице в Лионе, увидел я вдруг посреди ее много людей и несколько блистающих факелов среди белого дня. Я думал, что это какое-нибудь знатное погребение, и подошел посмотреть поближе. Вообрази же, что я увидел? Господа французы изволят обжигать свинью! Подумай, какое нашли место, и попустила ли б наша полиция среди Миллионной улицы опаливать свинью! Словом сказать, господа вояжеры лгут бессовестно, описывая Францию земным раем. Спору нет, что много в ней доброго; но не знаю, не больше ли худого. По крайней мере я с женою до сих пор той веры, что в Петербурге жить несравненно лучше. Мы не видали Парижа, это правда; посмотрим и его; но ежели и в нем так же ошибемся, как в провинциях французских, то в другой раз во Францию не поеду» (420). «Нечистота в городе такая, что людям, не оскотинившимся, переносить весьма трудно. Почти нигде нельзя отворить окошко летом от зараженного воздуха... Напрасно говорят, что причиною нечистоты многолюдство. Во Франции множество маленьких деревень, но ни в одну нельзя въезжать, не зажав носа... Вообще сказать можно, что в рассуждении чистоты перенимать здесь нечего, а в рассуждении благонравия еще меньше... Вижу я только две вещи, кои привлекают сюда чужестранцев в таком множестве: спектакли и - с позволения сказать - девки. Если две сии приманки отнять сегодня, то завтра две трети чужестранцев разъедутся из Парижа... Корыстолюбие несказанно заразило все состояния, не исключая самих философов... Все они народ обманывают за деньги, и разница между шарлатаном и философом только та, что последний к сребролюбию присовокупляет беспримерное тщеславие... Сколько я понимаю, вся система нынешних философов состоит в том, чтобы люди были добродетельны независимо от религии... Но доказывают ли собою возможность своей системы? Кто из мудрых века сего, победив все предрассудки, остался честным человеком?» (445). Не перестаешь удивляться, как у нас умеют не замечать умных мыслей и делать из мухи бесспорные доводы. Вот простая мысль обычного русского писателя: если вы, философы, выше и умней христианских подвижников, то вы должны быть и в жизни более святы, чем последние. Если вы их критикуете, получается, что вы лучше знаете, как сделать человека совершеннее и можете показать это на примере своей жизни? Но на практике этого нет! «О здешних ученых можно по справедливости сказать, что весьма мало из них соединили свои знания с поведением», - замечает в другом месте Фонвизин. Значит, все их теории - ложь!
И Фонвизин развенчивает хваленых западных гордецов: «Каждый французский дворянин, при всей своей глупой гордости, почтет за великое себе счастие быть принятым гувернером к сыну нашего знатного господина. Множество из них мучили меня неотступными просьбами достать им такие места в России; но как исполнение их просьб было бы убийственно для невинных, доставшихся им в руки, то уклонился я от сего злодеяния и почитаю долгом совести не способствовать тому злу, которое в отечестве нашем уже довольно вкореняется...»[4]. Правильно, он своим глазами увидел их подноготную и пришел в ужас. «Ни в чем на свете я так не ошибался, как в мыслях моих о Франции. Радуюсь сердечно, что я ее сам видел и что не может уже никто рассказами своими мне импозировать. Мы все, сколько ни есть нас русских, вседневно сходясь, дивимся и хохочем, соображая то, что видим, с тем, о чем мы, развеся уши, слушивали. Славны бубны за горами - вот прямая истина!» (441).
«Если кто, - писал Фонвизин, - из молодых моих сограждан... вознегодует, видя в России злоупотребления, и начнет в сердце своем от нее отчуждаться, то для обращения его на должную любовь к отечеству нет вернее способа, как скорее послать его во Францию».
Гордыня французов, как сегодня американцев, проявлялась в том, что они, кроме своих интересов, ничего знать не желали. «Жители парижские почитают свой город столицею света, а свет - своею провинциею. Бургонию, например, считают близкою провинциею, а Россию дальнею». «Удивиться должно, друг мой сестрица, какие здесь невежды. Дворянство, особливо, ни уха ни рыла не знает. Многие в первый раз слышат, что есть на свете Россия и что мы говорим в России языком особенным, нежели они. Человеческое воображение постигнуть не может, как при таком множестве способов к просвещению здешняя земля полнехонька невеждами. Со мною вседневно случаются такие сцены, что мы катаемся со смеху. Можно сказать, что в России дворяне по провинциям несказанно лучше здешних, кроме того, что здешние пустомели имеют наружность лучше. Остается нам видеть Париж, и если мы и в нем так же ошибемся, как во мнении о Франции, то, повторяю тебе, что из России в другой раз за семь верст киселя есть не поеду. Жена моя того же мнения» (423).
И вот наш писатель в Париже. Вывод его категоричен: «Париж немножко почище свиного хлева» (450).
«Лакеи здешние такие неучи, что в самых лучших домах, быв впущены в переднюю, кто бы ни прошел мимо, дама или мужчина, ниже с места тронуться и, сидя, не снимают шляп. При мне случалось несколько раз, что сам представляющий здесь королевскую особу, граф Перигор, проходя мимо этих скотов, видел их сидящих в шляпе с крайним неучтивством» (429).
«Забыл я сказать о здешнем концерте, то есть о французской музыке. Этаких козлов я и не слыхивал. Жена всегда носит с собою хлопчатую бумагу: как скоро заблеют хором, то уши и затыкает» (425).
«Я думаю, нет в свете нации легковернее и безрассуднее» (433).
«В доказательство скажу, что здесь за все про все аплодируют, даже до того, что если казнят какого-нибудь несчастного и палач хорошо повесит, то вся публика аплодирует битьем в ладоши палачу точно так, как в комедии актеру» (440).
«Видел я всех здешних лучших авторов. Я в них столько же обманулся, как и во всей Франции... Сказывают, что в старину авторы вели войну между собою не иначе, как критикуя один другого сочинения; а ныне не только трогают честь язвительными ругательствами, но рады погубить друг друга вовсе, как какие-нибудь звери. И действительно, мало в них человеческого» (443).
«...Изгнано из сердец всякое сострадание к своему ближнему. Всякий живет для одного себя. Дружба, родство, честь, благодарность - все это считается химерою. Напротив того, все сентименты обращены в один пункт, то есть ложный вопрос чести. Наружность здесь все заменяет. Будь учтив, то есть никому ни в чем не противоречь; будь любезен, то есть ври, что на ум ни набрело, - вот два правила, чтоб быть charmant. Сообразя все, что вижу, могу сказать безошибочно, что здесь люди не живут, не вкушают истинного счастия и не имеют о нем ниже понятия. Пустой блеск, взбалмошная наглость в мужчинах, бесстыдное непотребство в женщинах, другого, право, ничего не вижу» (445).
«Моды вседневно переменяются: всякая женщина хочет наряжена быть по последней моде; мужья пришли в несостояние давать довольно денег женам на уборы; жены стали промышлять деньги, не беспокоя мужей своих, и Франция сделалась в одно время моделью вкуса и соблазном нравов для всей Европы».
«Поутру, встав очень поздно, мужчина надевает фрак с камзолом, или, справедливее сказать, с душегрейкою весьма неблагопристойною. Весь растрепан, побежит au Palais-Royal,l где, нашед целую пропасть девок, возьмет одну или нескольких с собою домой обедать. Сие непотребное сонмище поведет с собою в спектакль на свои деньги; а из спектакля возьмет с собою свою девку и теряет свои деньги с здоровьем невозвратно. Так здесь живут не только холостые, но почти все женатые; а разница в том, что женатые нанимают особенные дома для своих шалостей» (445). Сравните с Онегиным. Хоть он и коснулся французского образа жизни, но не до такой же степени! В дневнике писатель делает вывод: «Я думаю, что если отец не хочет погубить своего сына, то не должен посылать его сюда ранее двадцати пяти лет, и то под присмотром человека, знающего все опасности Парижа. Сей город есть истинная зараза» (25 июня 1778).
«Здесь все живут не весьма целомудренно; но есть состояние особенное, называющееся les filles, то есть: непотребные девки, осыпанные с ног до головы бриллиантами. Одеты прелестно; экипажи такие, каких великолепнее быть не может. Дома, сады, стол - словом, сей род состояния изобилует всеми благами света сего. Спектакли все блистают от алмазов, украшающих сих тварей. Они сидят в ложах с своими любовниками, из коих знатнейшие особы имеют слабость срамить себя публично, садясь с ними в ложах. Богатство их неисчислимо; а потому благородные дамы взяли другой образ нарядов, то есть ни на одной благородной не увидишь бриллиантика. Дорогие камни стали вывескою непотребства. На страстной неделе последние три дня было здесь точно то, что в Москве мая первое. Весь город ездит в рощу и не выходит из карет. Тут-то видел я здешнее великолепие. Наилучшие экипажи, ливреи, лошади - все это принадлежало девкам! В прекрасной карете сидит красавица вся в бриллиантах. Кто ж она? Девка. Словом сказать, прямо наслаждаются сокровищами мира одни девки. Сколько от них целых фамилий вовсе разоренных! Сколько благородных жен несчастных! Сколько молодых людей погибших! Вот город, не уступающий ни в чем Содому и Гоморре. С одной стороны видишь нечестие, возносящее главу свою, а с другой - вдов и сирот, стоящих подле окон домов великолепных, откуда из седьмого этажа (ибо добрые люди живут на чердаках) кидают сим нищим куски хлеба, как собакам» (446).
«Гораздо приятнее читать их сочинения, нежели слышать их разговоры. Самолюбие в них такое, что не только думают о себе, как о людях, достойных алтарей, но и бесстыдно сами о себе говорят, что они умом и творениями своими приобрели бессмертную славу» (450). Как точны замечания писателя еще двести лет назад!
Как мы привыкли обвинять наше самодержавие в подавлении свободомыслия! До сих пор школьные учебники полны этим пустословием. Хорошо бы, если бы и в России вместо твердой власти были подобные раскрепощенные нравы, - мечтает кто-то. Сегодня их мечты понемногу сбываются...
«Вольность есть пустое имя и право сильного остается правом превыше всех законов», - запишет в своем дневнике 4 января 1778 г. Фонвизин. «Наилучшие законы не значат ничего, когда исчез в людских сердцах первый закон, первый между людьми союз - добрая вера. У нас ее немного, а здесь нет и головою. Вся честность на словах, и чем складнее у кого фразы, тем больше остерегаться должно какого-нибудь обмана. Ни порода, ни наружные знаки почестей не препятствуют нимало снисходить до подлейших обманов, как скоро дело идет о малейшей корысти. Сколько кавалеров св. Людовика, которые тем и живут, что, подлестясь к чужестранцу и заняв у него, сколько простосердечие его взять позволяет, на другой же день скрываются вовсе и с деньгами от своего заимодавца! Сколько промышляют своими супругами, сестрами, дочерьми! Словом, деньги суть первое божество здешней земли. Развращение нравов дошло до такой степени, что подлый поступок не наказывается уже и презрением» (26 января 1778). Как современно звучат слова из ХVIII века! «Развращение нравов, дошедшее до крайности, [позволяет] сделать истинное заключение о людях, коих вся Европа своими образцами почитает» (5 февраля 1778).
«Обман почитается у них правом разума, - продолжает свои наблюдения русский писатель. - По всеобщему их образу мыслей, обмануть не стыдно; но не обмануть - глупо. Божество его - деньги. Из денег нет труда, которого б не поднял, и нет подлости, которой бы не сделал... Корыстолюбие несказанно заразило все состояния, не исключая самых философов нынешнего века. Д'Аламберты, Дидероты в своем роде такие же шарлатаны...
Ни один писатель не может терпеть другого и почитает праздником всякий случай уязвить своего совместника. Вот каковы те люди, из которых Европа многих почитает великими и которые, можно сказать, всей Европе повернули голову! Истинно, нет никакой нужды входить с ними в изъяснения, почему считают они религию недостойною быть основанием моральных человеческих действий и почему признание бытия Божия мешает человеку быть добродетельным? Но надлежит только взглянуть на самих господ нынешних философов, чтоб увидеть, каков человек без религии, и потом заключить, как порочно было бы без оной все человеческое общество!» (29 сентября 1778). Вот ответ Фонвизина нашим реформаторам, которые любят порассуждать, какой была Россия до 1917 года, но плохо представляют, какой бы она МОГЛА БЫТЬ «без оной религии». Такой, как Франция?!
«Воспитание во Франции ограничивается одним учением. Все юношество учится, а не воспитывается (мы к этому «наконец-то» пришли через 200 лет - Н.Л.). Главное старание прилагают, чтоб один стал богословом, другой живописцем, третий столяром; но чтоб каждый из них стал человеком, того и на мысль не приходит. Итак, относительно воспитания Франция ни в чем не имеет преимущества пред прочими государствами».
Если Россия, истинная народная Россия, толпами, тысячами шла почти в это же время к преподобному Серафиму Саровскому, то Франция, народная, простая Франция, без ума была от кощунника и богохульника, напыщенного гордеца - Вольтера. Преподобный Серафим и любимец Вольтер - вот вам Запад и Восток.
«Прибытие Волтера в Париж произвело точно такое в народе здешнем действие, как бы сошествие какого-нибудь божества на землю, - замечает Фонвизин. - Почтение, ему оказываемое, ничем не разнствует от обожания. Я уверен, что если б он захотел бы проповедовать теперь новую какую секту, то б весь народ к нему обратился» (5 февраля 1778).
«Рассматривая состояние французской нации, научился я различать вольность по праву от действительной вольности. Наш народ не имеет первой, но последнею во многом наслаждается. Напротив того, французы, имея право вольности, живут в сущем рабстве... Кажется, будто все люди на то сотворены, чтоб каждый был или тиран, или жертва. Неправосудие во Франции тем жесточе, что происходит оно непосредственно от самого правительства и на всех простирается. Налоги, безрезонные, частые, тяжкие и служащие к одному обогащению ненасытимых начальников; никто, не подвергаясь беде, не смеет слова молвить против сих утеснений. Всякий делает что хочет». Фонвизин уже в то время увидел тесную связь юридического права без религиозной совести со скрытым рабством, чего мы не видим до сих пор...
И последний пример такой желанной для многих свободы - армия. «Солдаты командиров своих нимало не уважают. Несколько раз полковник, подъезжая к фрунту, кричал: «Тихо, господа, тихо! я вас прошу», ибо солдаты, разговаривая один с другим о своих делах, изо всей силы хохотали. Осмелюсь рассказать вашему сиятельству виденное мною в Монпелье, чтоб представить вам пример их военной дисциплины. Губернатор тамошний, граф Перигор, имеет в театре свою ложу. У дверей оной обыкновенно ставился часовой с ружьем, из уважения к его особе. В один раз, когда ложа наполнена была лучшими людьми города, часовой, соскучив стоять на своем месте, отошел от дверей, взял стул и, поставя его рядом со всеми сидящими знатными особами, сел тут же смотреть комедию, держа в руках свое ружье. Подле него сидел майор его полка и кавалер св. Людовика. Удивила меня дерзость солдата и молчание его командира, которого взял я вольность спросить: для чего часовой так к нему присоседился? «Потому что ему любопытно смотреть комедию», - отвечал он с таким видом, что ничего странного тут и не примечает». Фонвизина это просто поражает, потому что представить такое в русской армии невозможно!
Итак, мы видим впечатления Дениса Ивановича Фонвизина от поездки по Францию. Теперь поглядим, что пишут наши школьные учебники. «Русские офицеры, вернувшиеся из заграничных походов, увидели громадную разницу между своей страной и Европой... В ней власть монархов была ограничена законами, конституцией, парламентом, сильным влиянием общественного мнения. Офицеры тоже захотели... установить республиканское правление...»[5]. Конституция, парламент - словно заговоренные повторяют наши либеральные учебники, не желая печатать признания Фонвизина.
Уже тяжело больной, пишет Фонвизин «Рассуждение о суетности жизни человеческой». «В течение года поразили меня 2 удара; но Господь, защитник живота моего, всегда отвращал вознесшуюся на меня злобу смерти. Его святой воле угодно было лишить меня руки, ноги и части употребления языка: наказуя наказа мя Господь, но смерти не предаде. Но сие лишение почитаю я действием бесконечного ко мне милосердия, ибо...Всевидец, зная, что таланты мои могут быть более вредны, нежели полезны, отнял у меня самого способы изъясняться словесно и письменно и просветил меня в рассуждении меня самого. С благоговением ношу я наложенный на меня крест и не перестану до конца жизни моей восклицать: Господи! Благо мне, яко смирил мя еси»[6]. (Вот такие бы слова вместо цитат Добролюбова помещали в учебниках, - право, пользы для наших детей и государства было бы гораздо больше).
В дальнейшем Фонвизину не позволено было выступать в печати; пятитомное собрание его сочинений не было издано. Его статьи распространялись только в списках. Последние годы жизни писатель был тяжело болен, но литературных занятий не оставил: начал автобиографическую повесть "Чистосердечное признание в делах моих и помышлениях". Ключом к пониманию сокрытого смысла этой книги становится общий эпиграф: «Беззакония моя аз познах и греха моего не покрых» (Пс. 31:5) (81). Но такого Фонвизина у нас шарахаются, как... от ладана.
Николай Лобастов, из книги «Путь Домой. Взгляд православного учителя на русскую литературу ХIХ века»
[1] Фонвизин. Избранное. М., 1947. С. 196.
[2] Там же. С. 202.
[3] Там же. С. 217.
[4] Русь святая. Энциклопедия О.Платонова. С. 1015.
[5] Коровин В.И. Литература. 10 класс. С. 81.
[6] Воронин Т.Л. История русской литературы ХVIII столетия. С. 169.
