Захват Украины казачьей старшиной

Не могу молчать, когда одни хнычут о «покорении Украины Москвой», а другие продолжают воспевать «Воссоединение Украины с Россией». Ибо и первые, и последние подразумевают то, что существовало государство Украина, которое было аннексировано Россией. При этом умалчивается о том, что никаких атрибутов «государства Украина» как государства не существовало. Явное их отсутствие пытаются компенсировать мифами о «казачьей аристократии» и т.п.

Интересную и вполне убедительную трактовку произошедшего 350 лет назад дает книга выдающегося русского историка-эмигранта Николая Ульянова "Происхождение украинского сепаратизма", опубликованная полвека тому назад в США.

Книга эта не могла быть опубликована ни при коммунистах (развенчание мифов о классовой борьбе украинского народа в целом и подлинной ценности литературного наследия Тараса Григорьевича в частности), ни при украинских национал-демократах (по понятным причинам), ни в современной России (зачем осложнять непростые отношения). Кстати, многие тезисы этой книги легли в основу скандального бестселлера Олеся Бузины, и были доведены талантливым (хоть и хамовитым) журналистом до блистательного абсурда. Итак, что же, согласно версии Ульянова, произошло тогда? Павел Тихомиров

***

А произошло то, что небольшая кучка «степной вольницы огромной по территории и по народонаселению страны. У казаков, с давних пор жила мечта получить в кормление какое-нибудь небольшое го­сударство. Судя по частым набегам на Молдаво-Валахию, эта земля была раньше всех ими облюбована - они ею чуть было не овладели в 1563г., когда ходили туда под начальством Байды-Вишневецкого. Уже тогда шла речь о возведении этого предводителя на господарский престол, Через 14 лет, в 1577 г., им удается взять Яссы и посадить на трон своего атамана Подкову, но и на этот раз успех оказался непродолжительным. Подкова не удержался на господарстве. Не взирая на неудачи, казаки, чуть не це­лое столетие продолжали попытки завоевания и захвата власти в дунайских княжествах. Прибрать их к рукам, уч­редиться там в качестве чиновничества, завладеть уряда­ми - таков был смысл их усилий. Судьба к ним оказалась благосклоннее, чем они могли предполагать, она отдала им гораздо более богатую и об­ширную, чем Молдавия, землю - Украину. Выпало такое счастье, в значительной мере неожиданно для них самих, - благодаря крестьянской войне, приведшей к падению крепостного права и польского владычества в крае.

Но прежде чем говорить об этом, необходимо отме­тить одну важную перемену, совершившуюся в середине XVI века. Речь идет о введении т.н. "реестра", под каковым разумелся список тех казаков, что польское правительство приняло к себе на службу для охраны окра­инных земель от татарских набегов. Строго ограничен­ные числом, доведенным стечением времени до 6000, под­чиненные польскому коронному гетману и получившие свой войсковой и административный центр в городе Терехтемирове над Днепром, реестровые казаки наделены были известными правами и льготами: избавлялись от налогов, получали жалованье, имели свой суд, свое выборное упра­вление. Но поставив эту избранную группу в привилегиро­ванное положение, польское правительство наложило за­прет на всякое другое казакование, видя в нем развитие вредного, гулящого, антиправительственного элемента.

В ученой литературе, эта реформа рассматривается, обычно, как первое юридическое и экономическое разде­ление внутри казачества, В реестровых видят избранную касту, получившую возможность обзаводиться домом, землей, хозяйством и применять, нередко в больших раз­мерах, труд работников и всевозможных слуг. Советским историкам это дает материал для бесконечных рассуждений о "расслоении", об "антагонизме".

Но антагонизм существовал не в казачьей среде, а между казаками и хлопами, В Запорожьи, как и в самой Речи Посполитой, хлопов презрительно называли "чер­нью". Это те, кто убежав от панского ярма, не в силах оказались преодолеть своей хлеборобной мужицкой при­роды и усвоить казачьи замашки, казачью мораль и пси­хологию. Им не отказывали в убежище, но с ними никог­да не сливались; запорожцы знали случайность их появле­ния на низу и сомнительные казачьи качества. Лишь не­большая часть, пройдя степную школу, бесповоротно ме­няла крестьянскую долю на профессию лихого добытчика. В большинстве же своем, хлопский элемент распылялся: кто погибал, кто шел работниками на хутора к реестро­вым, а когда наплыв такого люда был большим, образо­вывал скопища, служившие пушечным мясом для ловких предводителей из старых казаков, вроде Лободы или Наливайки, и натравливался на пристепные имения польских магнатов.

Взаимоотношения же между реестровыми и нереестро­выми, несмотря на некоторые размолвки, никогда не вы­ражались в форме классовых или сословных распрей: Сечь для тех и других была колыбелью и символом един­ства. Реестровые навещают ее, бегут туда в случае невзгод или ссор с польским правительством, часто объединяются с сечевиками для совместных грабительских экспедиций.

Реестровая реформа не только не встречена враждеб­но на низу, но окрылила все степное гультяйство; попасть в реестр и быть причисленным к "лыцарству" стало мечтой каждого запорожского молодца. Реестр явился не разла­гающим, а скорей объединяющим началом и сыграл вид­ную роль в развитии "самосознания".

Вчерашняя разбойная вольница, сделавшись королев­ским войском, призванным оберегать окраины Речи Пос­политой, возгорелась мечтой о некоем почетном месте в панской республике; зародилась та идеология, которая сыграла потом столь важную роль в истории Малороссии. Она заключалась в сближении понятия "казак" с понятием "шляхтич". Сколь смешной ни выглядела эта претензия в глазах тогдашнего польского общества, казаки упорно держались ее.

***

Шляхтич владеет землями и крестьянами по причине своей воинской службы в пользу государства; но казак тоже воин и тоже служит Речи Посполитой, почему же ему не быть помещиком, тем более, что бок-о-бок с ним, в Запорожьи жили, нередко, природные шляхтичи из зна­тных родов, шедшие в казаки? Свои вожделения реестро­вое войско начало выражать в петициях и обращениях к королю и сейму. На конвокационном сейме 1632 года, его представители заявили: ""Мы убеждены, что дождемся когда-нибудь того счастливого времени, когда получим исправление наших прав рыцарских и ревностно просим, чтобы сейм изволил доложить королю, чтобы нам были дарованы те вольности, которые принадлежат людям ры­царским".

Скапливая богатства, обзаводясь землей и слугами, верхушка казачества, в самом деле, стала приближаться, экономически, к образу и подобию шляхты. Известно, что у того же Богдана Хмельницкого было земельное владение в Субботове, дом и несколько десятков челяди. К средине XVII века, казачья аристократия, по материальному достат­ку, не уступала мелкому и среднему дворянству. Отлично понимая важность образования для дворянской карьеры, она обучает своих детей панским премудростям. Меньше, чем чрез сто лет после введения реестра, среди казацкой старшины можно было встретить людей употреблявших латынь в разговоре. Имея возможность, по характеру служ­бы, часто общаться со знатью, старшина заводит с нею знакомства, связи, стремится усвоить ее лоск и замашки. Степной выходец, печенег, готов, вот-вот, появиться в светской гостиной. Ему не хватает только шляхетских прав.

***

Но тут и начинается драма, обращающая ни во что и латынь, и богатства, и земли. Польское панство, замкнув­шись в своем кастовом высокомерии, слышать не хотело о казачьих претензиях. Легче завоевать Молдавию, чем стать членом благородного сословия в Речи Посполитой. Не помогают ни лояльность, ни верная служба. При та­ком положении, многие издавна начали подумывать о прио­бретении шляхетства вооруженной рукой.

Украинская националистическая и советская марксист­ская историографии до того затуманили и замутили карти­ну казачьих бунтов конца XVI и первой половины XVII века, что простому читателю трудно бывает понять их подлинный смысл. Меньше всего подходят они под кате­горию "национально-освободительных" движений. Нацио­нальной украинской идеи в то время в помине не было. Но и "антифеодальными" их можно назвать лишь в той степени, в какой принимали в них участие крестьяне, бе­жавшие на Низ в поисках избавления от нестерпимой креп­остной неволи. Эти крестьяне были величайшими муче­никами Речи Посполитой. Иезуит Скарга - яростный го­нитель и ненавистник православия и русской народности, признавал, что нигде в мире помещики не обходятся бо­лее бесчеловечно со своими крестьянами, чем в Поль­ше. "Владелец или королевский староста не только отни­мает у бедного хлопа все, что он зарабатывает, но и уби­вает его самого когда захочет и как захочет, и никто не скажет ему за это дурного слова".

Крестьянство изнемогало под бременем налогов и бар­щины; никаких трудов не хватало оплачивать непомерное мотовство и роскошь панов. Удивительно ли, что оно го­тово было на любую форму борьбы со своими угнетате­лями? Но нашедши такую готовую форму в казачьих бун­тах, громя панские замки и фольварки, мужики делали не свое дело, а служили орудием достижения чужих выгод. Хлопская ярость в борьбе с поляками всегда нравилась казачеству и входила в его расчеты. Численно, казаки представляли ничтожную группу; в самые хорошие вре­мена она не превышала 10-000 человек, считая реестро­вых и сечевиков вместе. Они никогда, почти, не выдер­живали столкновений с коронными войсками Речи Поспо­литой. Уже в самых ранних казачьих восстаниях наблюда­ется стремление напустить прибежавших за пороги мужи­ков на замки магнатов. Но механизм и управление восстаниями находились, неизменно, в казачьих руках, и казаки добивались не уничтожения крепостного порядка, но ста­рались правдами и неправдами втереться в феодальное сословие. Не о свободе шла тут речь, а о привилегиях. То был союз крестьянства со своими потенциальными пора­ботителями, которым удалось, стечением времени, при­брать его к рукам, заступив место польских панов.

Конечно, запорожцам предстояло, рано или поздно, - либо быть раздавленными польской государственностью, либо примириться с положением особого воинского сосло­вия, наподобие позднейших донцов, черноморцев, терцев, если бы не грандиозное всенародное восстание 1648 г., от­крывшее казачеству возможности, о которых оно могло лишь мечтать.

"Мне удалось совершить то, о чем я никог­да и не мыслил" - признавался впоследствии Хмельниц­кий.

***

Выступления мужиков поляки боялись гораздо больше, чем казаков. "Число его сообщников простирается теперь до 3000, - писал королю гетман Потоцкий по поводу вы­ступления Хмельницкого. - Сохрани Бог, если он войдет с ними в Украину, тогда эти три тысячи возрастут до ста тысяч". Уже первая битва при Желтых Водах выиграна была благодаря тому, что служившие у Стефана Потоцкого русские жолнеры перешли на сторону Богдана. В бит­ве под Корсунем содействие и помощь русского населе­ния выразились в еще большей степени. К Хмельницкому шли со всех сторон, так что войско его росло с необык­новенной быстротой. Под Пилявой оно было столь вели­ко, что первоначальное ядро его, вышедшее из Запо­рожья, потонуло в толпе новых ополченцев. Когда в са­мый разгар восстания была собрана рада в Белой Церкви, на нее явилось свыше 70.000 человек. Никогда доселе ка­зацкое войско не достигало подобной цифры. Но она да­леко не выражает всего числа восставших. Большая часть шла не с Богданом, а рассыпалась в виде так называемых "загонов" по всему краю, внося ужас и опустошение в панския поместья. Загоны представляли собою громадные ор­ды под начальством какого-нибудь Харченко Гайчуры или Лисенко Вовгуры. Поляки так их боялись, что один крик "вовгуровцы идут" повергал их в величайшее смятение.

На Подоле свирепствовали загоны Ганжи, Остапа Павлюка, Половьяна, Морозенко. Каждый из этих отрядов представлял солидное войско, а некоторые могли, по тем временам, почитаться громадными армиями.

"Вся эта сво­лочь, - по выражению польского современника, - состоя­ла из презренного мужичья, стекавшегося на погибель панов и народа польского".

"Было время, - говорил гетман Сапега, - когда мы словно на медведя ходили укрощать украинские мятежи; тогда они были в зародыше, под предводительством ка­кого-нибудь Павлюка; теперь иное дело! Мы ополчаемся за веру, отдаем жизнь нашу за семейства и достояние наше. Против нас не шайка своевольников, а великая сила це­лой Руси. Весь народ русский из сел, деревень, местечек, городов, связанный узами веры и крови с казаками, гро­зит искоренить шляхетское племя и снести с лица земли Речь Посполитую".

Чего в течение полустолетия не могло добиться ни од­но казачье восстание, было в несколько недель сделано "презренным мужичьем" - панская власть на Украине сметена точно ураганом. Мало того, всему польскому го­сударству нанесен удар, повергший его в состояние беспомощности. Казалось, еще одно усилие и оно рухнет. Не ус­пела Речь Посполитая опомниться от оглушительных уда­ров при Желтых Водах и под Корсунем, как последова­ла ужасающая катастрофа под Пилявой, где цвет поль­ского рыцарства обращен в бегство, как стадо овец, и был бы безусловно истреблен, если бы не богатейший лагерь, грабежом которого увлеклись победители, прекратив пре­следование. Это поражение, вместе с повсеместной резней панов, ксендзов и евреев, вызвало всеобщий ужас и оцепе­нение. Польша лежала у ног Хмельницкого. Вздумай он двинуться со своими полчищами вглубь страны, он до самой Варшавы не встретил бы сопротивления. Если бывают в жизни народов минуты, от которых зависит все их буду­щее, то такой минутой для украинцев было время после пилявской победы. Избавление от рабства, уничтожение напо­ра воинствующего католичества, полное национальное ос­вобождение - все было возможно и достижимо в тот миг. Народ это инстинктивно чувствовал и горел желанием до­вести до конца дело свободы. К Хмельницкому со всех сторон неслись крики:

"Пане Хмельницкий, веди на ляхив, кинчай ляхив!"

***

Но тут и выяснилась разница между чаяниями наро­да и устремлениями казачества. Повторилось то, что на­блюдалось во всех предыдущих восстаниях, руководимых казаками: циничное предательство мужиков во имя спе­циально казачьих интересов.

Возглавивший, волею случая, ожесточенную крестьян­скую войну, Хмельницкий явно принял сторону иноземцев и иноверцев помещиков против русских православных крестьян. Он не только не пошел на Варшаву и не разру­шил Польши, но придумал обманный для своего войска маневр, двинувшись на Львов и потом долго осаждая, без всякой надобности, Замостье, не позволяя его, в то же время, взять. Он вступил в переговоры с поляками насчет избрания короля, послал на сейм своих представителей, дал торжественное обещание повиноваться приказам нового главы государства и, в самом деле, прекратил войну и от­ступил к Киеву по первому требованию Яна Казимира.

Для хлопов это было полной неожиданностью. Но их ждал другой удар: еще не достигнув Киева, где он должен был дожидаться посланников короля, гетман сделал важ­ное политическое заявление, санкционировавшее существо­вание крепостного права в Малой России. В обращенном к дворянству универсале, он выражал пожелание «чтобы сообразно воле и приказанию его королевского величест­ва, вы не замышляли ничего дурного против нашей гре­ческой религии и против ваших подданных, но жили с ними в мире и содержали их в своей милости».

Мужи­ков возвращали опять в то состояние, из которого они толь­ко что вырвались.

Измена продолжалась и при новом столкновении с Польшей, в 1649 г. Когда крестьянская армия под Зборовом наголову разбила королевское войско, Хмельницкий не только не допустил пленения короля, но преклонил пе­ред ним колени и заключил договор, который был вопию­щим предательством малороссийского народа. По этому до­говору, Украина оставалась попрежнему под польской владей, а об отмене крепостного права не было сказано ни слова.

Зато казачество возносилось на небывалую вы­соту.

Состав его увеличивался до 40.000 человек, которые наделялись землей, получали право иметь двух подпомощников и становились на заветный путь постепенного превращения в "лыцарей". Старшина казачья приобретала право владеть "ранговыми маетностями" - особым фон­дом земель, предназначенным для пользования чинов казачьего войска на то время, пока человек занимал соот­ветствующую должность. Самое войско казачье могло те­перь смотреть на себя, как на войско короля и Речи Посполитой в русских землях; недаром Богданов посланец сказал, однажды, гетману Потоцкому. "Речь Посполитая может положиться на казаков; мы защищаем отечество". Гетман казацкий получал все чигиринское староство с го­родом Чигирином "на булаву", да к этому прихватил еще богатое местечко Млиев, доставлявшее своему прежнему владельцу, Конецпольскому, до 200,000 талеров дохода.

Но Зборовским условиям так и не пришлось стать дей­ствительностью, Крестьянство не мирилось с положением, при котором лишь 40.000 счастливцев получат землю и права свободных людей, а вся остальная масса должна оставаться в подневольном состоянии. Крестьяне вилами и дубинами встречали панов возвращавшихся в свои име­ния, чем вызвали шумные протесты поляков. Гетману при­шлось, во исполнение договора, карать ослушников смер­тью, рубить головы, вешать, сажать на кол, но огонь от этого не утихал. Казни раскрыли народу глаза на роль Богдана и ему, чтобы не лишиться окончательно прести­жа, ничего не оставалось, как снова возглавить народное ополчение, собравшееся в 1652 г. для отражения очередно­го польского нашествия на Украину.

В исторической литературе давно отмечено, что стра­шное поражение, постигшее на этот раз русских под Бересетчком, было прямым результатом антагонизма между казаками и крестьянством.

Здесь не место давать подробный рассказ о восстании Хмельницкого, оно описано во многих трудах и моногра­фиях. Наша цель - обратить внимание на нерв событий, ясный для современников, но необычайно затемненный историками XIX-ХХв.в. Это важно, как для того, чтобы понять причину присоединения Украины к Московскому Государству, так и для того, чтобы понять, почему на другой же день после присоединения там началось "сепа­ратистское" движение. Москва, как известно, не горела особенным желанием присоединить к себе Украину. Она отказала в этом Киев­скому митрополиту Иову Борецкому, отправившему в 1625 г. посольство в Москву, не спешила отвечать согласием и на слезные челобитья Хмельницкого, просившего неодно­кратно о подданстве. Это важно иметь в виду, когда чи­таешь жалобы самостийнических историков на "лихих со­седей", не позволивших, будто бы, учредиться независи­мой Украине в 1648-1654 г. г. Ни один из этих соседей - Москва, Крым, Турция - не имели на нее видов и ника­ких препятствий ее независимости не собирались чинить.

Что же касается Польши, то после одержанных над нею блестящих побед, ей можно было продиктовать любые условия.

Не в соседях было дело, а в самой Украине, Там, попросту, не существовало в те дни идеи "незалежности", а была лишь идея перехода из одного подданства в дру­гое. Но жила она в простом народе - темном, неграмот­ном, непричастном ни к государственной, ни к обществен­ной жизни, не имевшем никакого опыта политической ор­ганизации. Представленный крестьянством, городскими жи­телями - ремесленниками и мелкими торговцами, он со­ставлял самую многочисленную часть населения, но вслед­ствие темноты и неопытности, роль его в событиях тех дней заключалась только в ярости, с которой он жег панские зам­ки и дрался на полях сражений. Все руководство сосредота­чивалось в руках казачьей аристократии. А эта не думала ни о независимости, ни об отделении от Польши. Ее усилия направлялись, как раз, на то, чтобы удержать Украину под Польшей, а крестьян под панами, любой ценой. Себе самой она мечтала получить панство, какового некоторые добились уже в 1649 г., после Зборвского мира.

Политика казачества, его постоянныя предательства были причиной того, что победоносная, вначале, борьба стала оборачиваться, под конец, неудачами для Украины. Богдан и его приспешники постоянно твердили одно и то же: "Нехай кождый з своего тишится, нехай кождый сво­его глядит - казак своих вольностей, а те, которые не приняты в реестр, должны возвращаться к своим панам и платить им десятую копу". Между тем, по донесениям мо­сковских осведомителей, "те де казаки по-прежнему у па­шни быть не хотят, а говорят что они вместе все за хри­стианскую веру стояли, кровь проливали".

***

Удивительно ли, что измученный изменами, изверив­шийся в своих вождях, народ усматривал единственный вы­ход в московском подданстве? Многие, не дожидаясь политического разрешения вопроса, снимались целыми се­лами и поветами и двигались в московские пределы. За каких-нибудь полгода выросла Харьковщина - пустынная прежде область, заселенная теперь сплошь переселенцами из польского государства.

Такое стихийное тяготение народной толщи к Москве сбило планы и расстроило всю игру казаков. Противо­стоять ему открыто они были не в силах. Стало ясно, что народ пойдет на что угодно, лишь бы не остаться под Польшей. Надо было либо удерживать его по-прежнему в составе Речи Посполитой и сделаться его откровенным врагом, либо решиться на рискованный маневр - после­довать за ним в другое государство и, пользуясь обстоя­тельствами, постараться удержать над ним свое господст­во. Избрали последнее.

Произошло это не без внутренней борьбы. Часть мате­рых казаков во главе с Богуном откровенно высказалась на Тарнопольской раде 1653 г. против Москвы, неболь­шая часть, видя как "чернь" разразилась восторженными криками при упоминании о "царе восточном", приняла сто­рону хитрого Богдана. Насчет истинных симпатий Хмель­ницкого и его окружения двух мнений быть не может - это были полонофилы; в московское подданство шли с величайшей неохотой и страхом. Пугала неизвестность казачьих судеб при новой власти. Захочет ли Москва дер­жать казачество, как особое сословие, не воспользуется ли стихийной приязнью к себе южнорусского народа и не произведет ли всеобщего уравнения в правах, не делая разницы между казаком и вчерашним хлопом? Свидетель­ством такого тревожного настроения явилась идея крымского и турецкого подданства, сделавшаяся вдруг попу­лярной среди старшины в самый момент переговоров с Москвой, Казачьей элите она сулила полное бесконтрольное хозяйничанье в крае под покровительством такой вла­сти, которая ее совсем бы не ограничивала, но от кото­рой можно всегда получить защиту.

В середине 1653 года, Иван Выговский рассказывал цар­ским послам о тайной раде, на которой присутствовали одни полковники, да высшие войсковые чины. Там обсуж­дался вопрос о турецком подданстве. Все полковники на него согласились за исключением киевского Антона Ждановича, да самого Выговскаго. Подчеркивая свое москвофильство, Выговский нарисовал довольно бурную сцену:

"И я гетману и полковником говорил: хто хочет тот под­давайся турку, а мы едем служить великому государю христианскому и всем черкасом вашу раду скажем, как вы забыли Бога так делаете. И гетман де меня за то хотел казнить. И я де увидя над собою такое дело, почал да­вать приятелем своим ведомость, чтоб они до всего вой­ска доносили тою ведомость. И войско де, сведав про то, почали говорить: все помрем за Выговскаго, кроме ево нихто татарам не смеет молыть". Так ли, на самом де­ле, вел себя Выговский - неизвестно; вернее всего, рисо­вался перед московскими послами, но факт описанного им сборища вполне вероятен.

Турецкий проект - свидетельство смятения казацких душ, но вряд ли кто из его авторов серьезно верил в воз­можность его осуществления, по причине одиозности для народа турецко-татарского имени, а также потому, что народ уже сделал свой выбор. Роман Ракушка Романов­ский, известный под именем Самовидца, описывая в своей летописи переяславское присоединение, с особым стара­нием подчеркнул его всенародный характер: "По усией Украине увесь народ с охотой тое учинил".

***

То был критический момент в жизни казачьей старши­ны и можно понять нервозность, с которой она старалась всеми способами получить от царских послов документы, гарантирующие казачьи вольности. Явившись к присяге, старшина и гетман потребовали, вдруг, чтобы царь в лице своих послов присягнул им с своей стороны и выдал обнадеживающие грамоты. "Николи не бывало и впредь не будет, - сказал стольник Бутурлин, - и ему и говорить о том было непристойно, потому что всякий подданный повинен веру дати своему государю". Он тут же, в церк­ви, объяснил Хмельницкому недопустимость такой прися­ги с точки зрения самодержавного принципа. Столь же категорический ответ был дан через несколько дней после присяги, когда войсковой писарь И. Выговский с полковни­ками явился к Бутурллну с требованием "дать им письмо за своими руками, чтобы вольностям и маетностям быть по-прежнему". При этом, послам было сказано, что если они "такова письма не дадут и стольником де и дворяном в городы ехать не для чево, для того что всем людем в городех будет сумление". Это означало угрозу срыва кам­пании по приведению к присяге населения Малороссии. По­слов пугали опасностью передвижения по стране, вслед­ствие разгула татарских шаек. Послы не испугались и ни на какие домогательства не поддались, назвав их "непристой­ными".

"Мы вам и преж сего сказывали, что царское ве­личество вольностей у вас не отнимает и в городех у вас указал государь до своего государева указу быть по-прежнему вашим урядником и судитца по своим правам и маетностей ваших отнять государь не велит". Бутурлин настаи­вал лишь на том, чтобы казаки, вместо требования гарантийнаго документа, обратились к царю с челобитьем. Просимые блага могут быть получены только путем пожало­вания со стороны монарха.

Не будем здесь вдаваться в рассмотрение самостийнической легенды о так называемой "переяславской конститу­ции", о "переяславском договоре"; она давно разоблаче­на. Всякого рода препирательства на этот счет могут сколько угодно тянуться в газетных статьях и в памфле­тах - для науки этот вопрос ясен. Источники не сохрани­ли ни малейшаго указания на документ похожий хоть в какой-то степени на "договор". В Переяславле в 1654 г, происходило не заключение трактата между двумя страна­ми, а безоговорочная присяга малороссийского народа и казачества царю московскому, своему новому суверену,

Не обещавший ничего в момент принятия присяги, царь оказался потом необычайно щедрым и милостивым к своим новым подданным. Ни одна, почти, их просьба не осталась без удовлетворения. Сущей неправдой должно быть объявлено утверждение М. С. Грушевского, будто "далеко не все эти желания были приняты московским правительством". Москва дала уклончивый ответ только на просьбу о жаловании запорожскому войску- Бояре, при этом, ссылались на частный разговор Хмельницкаго с Бу­турлиным в Переяславле, в котором гетман сказал, что на жалованьи не настаивает. Москва, однако, вовсе не отка­залась платить казакам, она лишь хотела, чтобы жалованье шло из тех сумм, что будут собираться с Украины в цар­скую казну, и потому откладывала этот вопрос до упоря­дочения общих фискальных дел,

Городам, хлопотавшим перед царем об оставлении за ними магдебургского права, оно было предоставлено, ду­ховенство, просившее о земельных пожалованиях и о со­хранении за собою прежних владений и прав, - получи­ло их, остатки уцелевшей шляхты получили подтверж­дение своих старинных привилегий. Казачеству предостав­лено было все, о чем оно "било челом". Реестр казачий сохранен и увеличен до небывалой цифры - 60.000 чело­век, весь старый уряд сохранен полностью, оставлено пра­во выбирать себе старшину и гетмана, кого захотят, толь­ко с последующим доведением до сведения Москвы. Разрешено было принимать и иностранные посольства.

Царское правительство предоставило широкую воз­можность каждому из сословий ходатайствовать об уста­новлении наилучших для себя условий и порядков. Такие ходатайства поступили от городов (через гетмана), от ду­ховенства, от казачества. Только голос крестьянства - самого многочисленного, но, в то же время, самого темного и неорганизованного класса, не раздался ни разу и не был услышан в Москве.

***

Произошло это в значительной мере оттого, что ка­зачество заслонило от нее крестьянство. Это было тем легче сделать, что само крестьянство ничего так не хоте­ло, как называться казаками. Как до Хмельницкаго, так и при нем, оно шло в казачьи бунты с единственной целью избавиться от панской неволи. Попасть в казачье сословие, значит стать свободным человеком. Оттого все сотни тысяч мужиков, поднявшихся в 1648-1649 гг., так охотно именовали себя казаками, брили головы и надевали та­тарские шаровары, и оттого подняли они возмущенный вопль, когда узнали, что Зборовский трактат возвращает их в прежнее мужицкое состояние, взявши в казачий пара­диз всего 40,000 счастливцев. По донесениям московских пограничных воевод, расспрашивавших украинских бежен­цев, можно составить себе представление о необычайной давке, создавшейся вокруг реестрования. Каждый хотел попасть в список и ничего не жалел для этого. Гетман сде­лал из этого источник собственного обогащения, "имал с тех людей, которых писал в реестр, золотых червонных по 30-ти и по 40-ку и больше. Хто ково больше мог дать, того и в рейстр писал, для того, что никто в холопстве быть по прежнему не хотел".

Крестьяне, в момент присоединения к Москве, не вы­ступили как сословие и не сформулировали своих пожела­ний, потому что отождествили себя с казаками, наивно по­лагая, что этого достаточно, чтобы не числиться мужика­ми. Московскому же правительству трудно было разо­браться в тогдашней обстановке.

Подводя итог челобитьям и выданным в ответ на них царским грамотам, исследователи приходят к заключению, что внутреннее устройство и социальные отношения на Украине после переяславского присоединения установи­лись такие, каких хотели сами малороссы.

***

До 1648 года казачество было явлением посторонним для Украины, жило в "диком поле", на степной окраине. Вся же остальная Малороссия управлялась польской адми­нистрацией. Но в дни восстания польская власть была изг­нана, край оказался во власти анархии, и для казаков по­явилась возможность насаждать в нем свои запорожские обычаи и свое господство. Картина их внедрения темна, как по недостатку источников, так и по неуловимости само­го явления. За шесть ужасных лет, когда непрестанно го­рели села и города, татарские шайки охотились за людь­ми и тысячами уводили в Крым, когда гайдамаки с одной стороны, польские карательные отряды, с другой, превра­щали в пустыни целые местности, когда огромные терри­тории переходили из рук в руки - трудно было устано­виться какой либо администрации. Историческое исследование до сих пор не касалось этого вопроса. Если искать в тогдашней Малороссии подобия управления, то это было, вернее всего, то, что принято называть "законами военного времени", т. е, воля начальника армии или воинского отряда, занимавшего ту или иную территорию.

В силу своего военного опыта и организованности, ка­заки завладели всеми важными постами в народном опол­чении, придав ему свое запорожское устройство, подраз­деления, обозначения, свою субординацию. Потому казацкие чины - полковники, сотники - явились властью также для малороссийского населения тех мест, которые были за­няты их отрядами. И над всеми стоял гетман войска запорожского с войсковой канцелярией, генеральным писа­рем, обозным, войсковым судьей и прочей запорожской старшиной. Выработанная и сложившаяся в степи для не­большой самоуправляющейся военно-разбойничьей общи­ны, система эта переносилась теперь на огромную страну с трудовым оседлым населением, с городами знавшими магдебургское право.

Как действовала она на практике, мы не знаем, но мож­но догадываться, что "практика" меньше всего руководи­лась правовым сознанием, каковое не было привито степ­ному "лыцарству", воспитанному в антигосударственных традициях.

Пока существовала надежда удержать Малую Русь под польским владычеством, гетман и его окружение рассматривали свою власть в ней, как временную - Зборовский и Белоцерковский трактаты не оставляют места ни для ка­кой гетманской власти на Украине после ее замирения и возвращения под королевскую руку.

Положение казачества и его предводителей, согласно этим трактатам, значительно улучшается. Оно увеличивается в числе, ему предоставля­ется больше прав и материальных средств, но оно по прежнему не мыслится ничем, кроме особого вида войска Ре­чи Посполитой. Гетман - его предводитель, но отнюдь не правитель области, он лицо военное, а не государствен­но-административное.

Такой же взгляд внушала старшина и царским послам в Переяславле в дни присоединения к Московскому государству. Верховной властью в крае счи­талась отныне власть царская. Это было до такой степени всем понятно, что ни Богдану, ни старшине, ни кому бы то ни было из тогдашних малороссиян, в голову не при­ходило ходатайствовать перед царем о создании краевого правительства или какой-нибудь автономной, местной, по своему происхождению, административной власти. Такой мысли не высказывалось даже в устных разговорах с Бу­турлиным. По словам Д. М. Одинца, очень авторитетного историка, "кроме московского государя, акты 1654 г. не предусматривали существования на территории Украины никакого другого общегосударственного органа власти" этого сословия.

Но казачество не для того наполнило по­ловину столетия бунтами во имя приобретения шляхетских прав, не для того прошло через кровавую эпопею хмельничины, чтобы так просто отказаться от вековой мечты. Оно избрало самый верный метод - как можно меньше говорить о ней. Хлопоча о сословных казачьих правах и выговаривая привилегии, Богдан с товарищами думал о гораздо большем - об удержании захваченной ими реаль­ной власти. Хитрость их в предупреждении подозре­ний сказалась в безоговорочном признании установившегося во время восстания порядка на Украине, как временного. На самом деле, это был тот порядок о кото­ром они мечтали и который намерены были удерживать всеми средствами. Стремились только выиграть время, по­лучше изучить московских политиков, проникнуть в их за­мыслы и узнать их слабые места.

Когда это было сделано, когда царское правительство допустило несколько ошибок, способствовавших укреп­лению положения Богдана, обстановка для него стала скла­дываться благоприятно. С этих пор он и мысли не допу­скал о временности гетманского режима, но учинился таким неограниченным властителем в Малороссии, каким никогда не был польский король. Из предводителя войска он сде­лался правителем страны. Что же до русского царя, то его административный аппарат, попросту, не был допущен в Малороссию до самого XVIII века. Власть на Украине ока­залась узурпированной казаками.

***

Но в ученой литературе поднят, с некоторых пор, во­прос: неужели казаки, пришедшие в московское поддан­ство в качестве фактических хозяев Малороссии, так таки ни разу и не пожалели об утрате своего первенствующего положения? Почему ни в одной челобитной, ни в одном разговоре нет намека на желание продолжать управление страной? Некоторые исследователи (В. А. Мякотин, Д. М. Одинец), объясняют это консерватизмом старшины и гет­мана, не сумевших за шесть бурных лет осознать переме­ны происшедшей в их положении и продолжавших дер­жаться за старую форму казачьих выгод.

Вряд ли можно согласиться с таким соображением Хмельницкому, сказав­шему однажды в подпитии: "Я теперь единовладный само­держец русский" (это было еще в первый период восстания, в конце 1648 г.) - конечно ясна была его общекраевая роль. Понимала ее и старшина. Если, тем не менее, в Пе­реяславле о ней не было сказано ни слова, то в этом надо видеть не близорукость, а как раз наоборот - необычай­ную дальновидность и тонкое знание политической обста­новки. Хмельницкий знал, что ни на какое умаление своих суверенных прав Москва не пойдет; а выдвигать идею гет­манской власти значило покушаться на ее верховные пра­ва. Всякая заминка в деле воссоединения могла дорого обойтись Богдану и казачьей верхушке, в виду категорического требования народа, не желавшего ни о чем слы­шать, кроме присоединения к Москве. Гетман и без того замаран был своей крепостнической полонофильской по­литикой. Он мог разом лишиться всего, что с таким трудом завоевал в течение шести лет.

Нам сейчас ясно, что если бы московское правительство лучше разбиралось в социаль­ной обстановке тех дней, оно могло бы совершенно игно­рировать и гетмана, и старшину, и все вообще, казачество, опираясь на одну народную толщу. Старшина это отлично понимала и этим объясняется её скромность и сговорчи­вость в Переяславле. Она не оспаривала царского права собирать налоги с Малороссии, Напротив, Хмельницкий сам внушал Бутурлину, "чтобы великий государь, его царское величество указал с городов и мест, которые поборы на­перед сего бираны на короля и на римские кляшторы и на панов, собирать на себя". То же говорил генеральный пи­сарь Выговский, предлагая скорей прислать налоговых чи­новников для производства переписи. Единственно, о чем просил Хмельницкий, это, чтобы сбор податей в царскую казну предоставить местным людям, дабы избежать недо­разумений между населением и московскими чиновниками, непривычными к малороссийским порядкам и малороссий­ской психологии, Москве эта просьба показалась вполне резонной и была удовлетворена без возражений.

Боярам, конечно, в голову не приходило, какое упо­требление сделают из нее казаки. Оставаясь верными своей степной природе добытчиков, они никогда не прино­сили реальных, практических выгод в жертву отвлеченным принципам. "Суверенныя права", "национальная независи­мость" не имели никакой цены в сравнении с фактической возможностью управлять страной, распоряжаться ее богатствами, расхищать земли, закабалять крестьян. О нацио­нальной независимости они даже не думали, как потому, что в то время никто не знал, что с нею делать, так и по причине крайней опасности этой материи для казачьего благополучия.

В независимой Украине казаки никогда бы не смогли превратиться в правящее сословие, тем более - сделаться помещиками. Революционное крестьянство, только что вырвавшееся из панскаго ярма и не собирав­шееся идти ни в какое другое, хлынуло бы целиком в ка­заки и навсегда разрушило привилегированное положение».