Не стоит аул без праведника

В горном ущелье над бурной речкой, притоком Кубани спряталась от надоедливого мира крохотная Ильинская церковь. Она низенькая и крепкая, напоминает кряжистого гномика в синей турецкой чалме. Трудно представить ее настоящий возраст – еще задолго до крещения Руси в ней молился аланский князь. Сегодня - медовый Спас, закончилась служба; десяток богомольцев возится около церкви, складывая в сумки янтарные скляницы ароматного пчелиного дара. На церковном дворе я прощаюсь с прихожанами - вдруг за моей спиной кто-то говорит ласково и молодо:

- Благослови Матерь Божия на добрый путь!

Обернувшись, я не успел увидеть, кто сказал эти слова, но там была светлая старушка, очень похожая лицом на монахиню, вероятно, это она пожелала добра людям: бывают такие минуты, когда всех людей чувствуешь как своё тело, а себя - сердцем всех людей. Глядя на этих славных людей, хочется громко петь, после воскресной службы телом овладевает сладкая истома, в сердце – мир и радость.

Склон напротив храма еще залит солнцем, всё выгорело на нём, он дышит пьяным запахом иссохших трав, однако из туманно-сизой глубины ущелья отрезвляюще тянет сыроватый ветер. Предвещая надвигающуюся грозу, с высоты густо льётся пряный, жирный запах гниющей хвои, смолы, прелой земли, там, в тихой мгле, всё время неясно звучит мягкий, усыпляющий шепот - так тихонько шумят стройные лиственницы.

Ниже церкви бежит по камням, торопливо и звонко, пенно-белая река - вся в трепетном кружеве снежной пены, она играет цветными камнями, округлённые ею, камни цветасто просвечивают сквозь голубоватое стекло воды, точно пёстрый персидский ковер или дорогая черкесская шаль. Кажется, что всё вокруг поёт и говорит, заставляя людей молчать. Однако, наперекор Божьему замыслу, гулкое эхо тревожно носит по ущелью чуждые ему звуки: глухой гул автомашин, визг тормозов, лязг железа, сердитые крики людей. На другом берегу шумное скопище воскресной базарной суеты - сверху со скальной стены на нее сочувственно взирает чудесно обретенный здесь недавно Лик Спасителя.

Исток ущелья восходит к среброкованым вершинам главного кавказского хребта, пересекая по пути долину большого карачаевского аула - туда и лежит мой путь, там мы остановились у местного горного проводника; оттуда поднимаются к небу отважные альпинисты и путешественники - неугомонные искатели первозданной Чистоты. В верховьях реки клубятся темные облака, преобладает сизовато-серый странный цвет, и от него что-то неясное тревожит сердце и куда-то зовёт спрятаться.

Дорога, точно испугавшись, круто изгибается вправо; предо мной - горы в облаках, облака темнеют всё более сердито - наверняка будет дождь. У самого моста веселый вихрастый мужчина с лицом озорника, видимо для солидности одетый в камуфляж, предупреждает меня, что автобуса вверх по ущелью до вечера не будет - расписание в этих краях по-казачьи вольное:

- Ловите попутку, - хитро прищурившись, советует он, подкручивая смоляной ус.

С гор приторно течет все усиливающийся запах цветов. Серая лента дороги брошена в гулкое ущелье гор, дорога, закованная в асфальт, кажется мягкой, как бархат, хочется погладить ее рукою. Ущелье стремительно зарастает мглою; становясь всё гуще и влажнее, предгрозовая мгла размягчила склоны гор, камни как будто опухли, сливаясь в сплошную массу синеватой черноты; ущелье в глубине уже сплошь залилось сеткою дождя, крутые склоны его потеряли резкость, оплыли и сомкнулись. Всё вокруг тает, неуловимо быстро втягиваясь в единое-огромное грозовое облако. В ущелье становится совсем темно, только устье ещё не завешено чёрным пологом зловещей тучи, и по-прежнему синевато светел блеск реки там, где она выбегает в долину, прикрытую легким голубым туманом.

…Я торопливо перехожу по мосту речку и вот - шагаю, надеясь поймать попутную машину. Обдавая меня мокрым ветром, мимо беспечно проносятся стремительные стаи дорогих иномарок – богатые станичники, старательно пренебрегая заповедью дня Господня, лихорадочно спешат на природу, чтобы принести щедрую дань языческому Бахусу, отяготив чрево изобилием воскресного пикника. Вдруг сверкнул ослепительно синий луч, в горах глухо бухнуло, над землей раскатилось стоголосое эхо. Я поспешно крещусь, как бы застигнутый врасплох строгим архиереем. Ливень усиливается, превращаясь в бурю. Короткий плащ не спасает - сзади по ногам хлещут волны дождя, догоняя меня, длинные хлопающие руки ветра машут над головой, на вершинах гор, за густым пологом туч оглушительно грохочет железная колесница грома; гудит земля, всё чаще сверкают молнии, в их голубых всплесках шумят, ломаются, падают огромные деревья, и вот уже сечет их косой холодный дождь.

После нескольких километров отчаянного шествия, понимаю, что голосовать бесполезно - пошатываясь от порывов мокрого ветра, бесчувственно бреду по обочине, убеждаясь наяву, как сбывается апостольское пророчество, что «люди в последние времена будут самолюбивы, сребролюбивы, горды, надменны, неблагодарны, недружелюбны, жестоки, не любящие добра, наглы, напыщенны…». Конечно, наивно ожидать, что эти самодовольные гонщики, одержимые азартом борьбы за денежное место под солнцем, в бесконечном поиске изобилия сытости, удовольствий, наслаждений и развлечений способны притормозить, чтобы увидеть страдания и нужды простого человека. Я молюсь молча, и совсем не осуждаю их, не ведающих своих потерь – апостол ясно сказал: «Таковых удаляйся».

И думаю – если без трех праведных, по народному верованию, не стоит ни один город, ни одно село, ни один аул, то, как же устоять целой земле с той дрянью, которая живет в душах наших? Найдется ли среди нас, жадных потребителей земных плодов, хоть один бескорыстный праведник, у которого дрогнет сердце при виде озябшего путника среди дико воющей стихии?

Летит по ущелью ураганный ветер и один за другим ударяют грозовые разряды в стену кавказских гор; горный хребет - точно огромный парус, и земля, как спасительный ковчег праотца Ноя, со свистом несётся среди бездонных пропастей, оставляя за собою изорванные ветром облака, а тени их скользят по земле, цепляются за неё, не могут удержаться и - стонут. Деревья, как спринтеры на старте, пригнулись вниз, словно пытаясь убежать; придорожные кусты встряхивают ветвями, как мокрые собаки шерстью, и стелются по почерневшей земле - она дымится вся в ливневых струях, течёт по ней, не умолкая, влажный свист и вой, и, словно командуя всем, как гортанные окрики поджарых карачаевских пастухов, раздаются сверху громовые раскаты. Порою между массами туч ослепительно сверкают хрустальные зубья гор - они вцепились во взбесившиеся облака и тщетно пытаются удержать их.

По дорогое навстречу мне в серых струях дождя откуда-то степенно и тяжко шагает круторогий бычок, удивленно глядя на меня терпеливым взглядом круглых глаз; несмотря на стегающий ливень двигается он, не торопясь, уверенно зная, что ждёт его впереди теплое и сухое стойло. Жутко идти, но - весело. Толстые струны дождя бьют по лицу, измокшее тело охвачено хмельной бодростью, кажется, что можно шагать под проливным дождем и громом бесконечно долго - вплоть до ясного дня.

…Идти с молитвой Иисусовой легко - точно плывешь в воздухе: думы о жизни, пестро одетые надежды минувшей юности вовсе не мешают ей, они ведут в памяти тихий хоровод; этот хоровод в душе - как белые гребни волн на реке, они сверху, а в глубине - спокойно, там тихо плавают светлые и гибкие воспоминания, как серебряные рыбы в речной пучине. И вдруг откуда-то из этой таинственной глубины всплывают строки моего рано ушедшего друга, писателя и альпиниста Леонида Замятнина:

Я шаги считаю
И дышу
Надо мною грозы гомонят
Задыхаюсь,
Падаю,
Спешу -
Чья-то жизнь зависит от меня…

Я думаю о странствующих людях, и у меня есть свой беспокойный, неумолкающий вопрос: «Что такое человеческая душа?» Мне кажется, что души устроены, как заряженные электричеством эбонитовые шары: одни притягиваются, другие отталкиваются, но все они в незримом, но осязаемом поле Божьей благодати неуловимо зависят друг от друга, сообразно содержанию, того, что имеется в них. А сейчас я не знаю, не чувствую, не могу понять, есть ли поблизости хоть одна родственная мне душа – все, что несутся мимо меня, думают иначе и поэтому нет единого стремления, которое могло бы связать меня и этих людей в целостную силу. От таких хочется отдалиться и шагать по дороге одному.

Так проходит несколько часов. Мимо, соперничая с ветром, по-прежнему стремительно пролетают вереницы машин, щедро обдавая меня своей жидкой грязью, но она не причиняет мне вреда - ливень тотчас заботливо отирает меня своим мокрым полотенцем. Ветер шумит, качая и толкая меня, летят надо мною облака, с правой руки вознеслись в небо горы, и облака жмутся к ним, устало и бессильно; слева - распростерлась река, вся в белом кружеве; рыщет над нею ветер и гонит прозрачные столбы водной пыли.

Снизу по дороге, громыхая, мчится подбитая ухабами дряблая машина, от нее крутятся серые водяные вихри, взлетают мелкие камни из-под колес. Машина резко тормозит. Дверь, заржавело кряхтя, открывается и шофер призывно машет мне рукой. Он – сухой, обгорелый, точно головня, с бородкой, беспечно рассеянной по костлявому лицу, с доброй улыбкой тёмных глаз, глубоко спрятанных в орбиты.

- Вот и Божий праведник наконец-то нашелся, - радостно думаю я и успокаиваюсь, что хоть одно маленькое человечье сердце объято пламенем сострадательной любви к людям.

Снова из черных туч стремительно излился небесный огонь, дрогнула земля, а из горных ущелий посыпался громкий скрежет каменных зубов. Но я уже обсыхаю в машине благодаря милости неожиданного спасителя. В кабине стоит тот особенный квасно-кислый запах, который бывает только у горцев.

- Вниз еду, смотрю – ты идешь. Вверх еду – все идешь. Почему никто не возьмет? - голос его напоминает отдалённый глухой звук бубна, редкие слова по-горски отрывисто выразительны.

И вдруг он весь взрывается, видно сильно осерчав на холодных расчетливых людей, бездумно оскверняющих его белые горы:

- Весь народ был раньше другой. Старики говорили: тогда все люди жили, как святые – не курили, не пили, не пропускали молитвы, обиды прощали друг другу. Даже кровь прощали. Тогда и деньги и вещи, если находили, привязывали на шесты и ставили на дорогах. Тогда и Аллах давал успеха народу во всем, а не так как теперь.

- Ближе к небу люди всегда были иные – спокойные, не суетные, сильные и твердые. Поэтому с древних времен святые мужи удалялись в горы. Да и теперь в горах так не пьют и не курят, как в городах, И зажиточных, среди вас, горцев, немало стало - туристов много, и поэтому живёте сегодня несравненно лучше, чем десяток лет назад, - стараюсь как-то остудить его южное кипение, выжимаю остатки дождя из бороды и сам понемногу согреваюсь.

- В горах живут орлы… Но теперь редко летают… Потому что деньги к земле тянут… А деньги - все от вас, от Москвы, - с гордым пафосом твердо декларирует он, точно забивает стальные крюки в несокрушимую скальную породу.

- Так вы оправдываете теракты в русских городах? – задаю лобовой вопрос.

Горец тяжело вздыхает, потирая ладонью длинный хрящеватый нос:

- Мальчишки эти – обманутые, кровь невинных льют за деньги, и учителя у них – другие. Они и мулл наших убивают. Пророк Мухаммед считал христиан земляками и обещал во имя Аллаха защищать их от любого врага. А люди все забыли и испортили…

Слушая его слова, вспоминаю фирман Мухаммеда в синайском монастыре, подлинную охранную грамоту, выданную им лично христианам: «Да не принудит их никто оставить дома свои, да не принудит к сражению против их воли - пусть мусульмане защищают их силой оружия. Да не возьмёт никто замуж христианку противно её воле, и не воспрепятствует ей посещать её церковь. Да пребудет уважение к церквям их, и не воспрепятствует никто поддержанию их и не поставит под сомнение святости данных в них обетов. Верные да не преступят клятвы этой до Судного Дня».

Приближается аул. Дождь стал тише, его линии истончились, сеть их стала прозрачней - яснее видны угрюмые стволы почерневших деревьев, ярче и зелень листвы. Ветер свистит тише, словно удовлетворился тем, что нагнал на людей столь сильный дождь, который способен размыть горы, размягчить камни и ожесточить сердца. Пройдёт еще минута, грозовое эхо спрячет все звуки в лесу и морщинах камней - снова река тихо и ласково запоёт свою песню - в этом видимом хаосе чувствуешь скрытую гармонию Божьего могущества.

Вокруг посветлело, - горец притормаживает. Мне нравится этот мусульманин, в нашей беседе с ним родилось что-то славное, человечье, и на прощание я совсем по-церковному говорю своему спасителю:

- Святая – святым…

Вечером, рассказываю все приютившему нас хозяину-карачаевцу. Чкал симпатичен мне, он, долго живший в высокогорье, тоже чем-то мешает плоскому равнинному миру. Это одинокий человек пожилых лет, коренастый, квадратный, обесцвеченный горным солнцем. Широкоплечий, сложенный ладно, он был, видимо, очень силён; шагает широко и легко, как человек, привыкший одолевать большие расстояния и высокие перевалы. Его полинявшие от горной яркости голубые глаза смотрят с плоского лица дружелюбно и вопросительно. Пытаюсь понять - что он любит, чего ищет? Обойдя весь Кавказ, простой карачаевский паренек, будучи горноспасателем, сопровождал множество интересных и умных людей – и жадно впитывал все, что слышал вокруг. Он и сейчас много читает - обширные знания народного самоучки поражают стихийной широтой и столь же чудовищной бессистемностью.

Новый звук долетел до нас, где-то в ауле послышалось напряженное пение муэдзина - для правоверных наступил час молитвы. Чкал тянет руку к кружке, в которую ему плеснули немного спирта.

- Ты же мусульманин, - не удерживаюсь от язвительного замечания.

- Посредники в Боге мне не нужны, - многозначительно говорит Чкал и - поднимает кружку. Этот гордый человек, как и в горах, всегда во всем упрямо пытается проложить свой путь, пусть даже не ведущий к ясной цели. Суждения его о Боге возбуждают сложное чувство, хочется спорить с ним, и хочется, чтобы он говорил меньше, но яснее.

Чкал морщит лоб, вспомнив что-то важное:

- У меня интересная книга есть, тебе обязательно надо ее прочесть – будет очень полезна для работы.

Он встает из-за стола и через некоторое время приносит зеленую книгу с затейливой восточной вязью на обложке.

- Должно быть аятолла Хомейни или "Зеленая книга" полковника Каддафи, - предполагаю я, готовясь отразить натиск исламского фундаментализма, и - ошибаюсь.

Чкал открывает книгу, и вдруг в досаде опускает ее на стол:

- Да ты же языка нашего не знаешь, - и огорченно отворачивается.

Я подвигаю книгу к себе и нахожу в непонятных словах что-то до боли щемящее, знакомое и родное:

- Эту книгу я каждый день читаю - вслух в церкви, в полный голос, - улыбаясь, говорю я Чкалу, с любопытством перелистывая Новый Завет в карачаевском переводе, нахожу Послание к Коринфянам и пересказываю русскими словами великий апостольский гимн Любви:

- Любовь долготерпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине; все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит. Любовь никогда не перестает, хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знание упразднится. (1Кор.13:4-8)

Глаза у старика вдруг влажнеют, и он с юношеские задором рассказывает мне, как нравится ему вся жизнь, - всё, что он видел в ней, несмотря на все ее темные углы и острые края, все люди, которых он встречал - и Книга эта правильно говорит ему о прожитом. Чистое сердце этого открытого людям мусульманина легко и радостно отзывается на благовествование Любви.

Я улыбаюсь, слушая его по-детски простые и верные слова - и мне тоже хочется жить по-евангельски праведно, во всю силу - так жить, чтоб молитву услышали старые камни; хочется во весь голос петь хвалебную песню Богу, чтобы Он, увидев любовь одного из своих созданий, еще более щедро развернул богатства Свои, показал бы новую красоту Свою через Свое величайшее творение – прекрасную и загадочную землю, Но слова мои тяжелы и неуклюжи, точно камни – они умертвляют молитву, ложась над трупом ее серым холмом, - смотришь на себя пред этой могилой и скорбно усмехаешься над молитвенным бессилием в своей неправедной жизни. А в мыслях почему-то тревожно стучатся слова основателя ислама: «Да будут христиане союзниками моими, я клятвенно поручаюсь быть им защитой».

Что мы, христиане, можем сказать в ответ? Не теряет ли сегодня наша духовная соль свою удерживающую гниение силу – не становимся ли мы ради удобств миру на потребу новыми язычниками, «возлюбившими зло паче благостыни», христианами только по названию, заменившими вечное сиюминутным? Ведь тогда и этот древний договор Мухаммеда с христианами автоматически утрачивает скрепляющую нас юридическую силу?

Перевалило уже за полночь. Изорванная полоса неба над аулом похожа на молочную реку, течёт она тихонько над землёй, окутанной ночью, и плывут в её гладких волнах яркие звёзды. Ярко пылает костер, его жар доходит до нас через огненную пелену дымным теплом.

Аул Архыз – пос. Шапки, 2011