Светлой памяти Всеволода Петровича Смирнова посвящается
Много лет тому назад я познакомился в Москве в Курчатовском институте с профессором Принстона Борисом Греком. С той поры мы и дружим, хотя видимся все реже и реже. Боря Грек был несомненный гений и происходил из потомственной донской казачьей семьи, перекочевавшей когда-то в Канаду. На вид он был смугл, курчав, и для, в общем-то, карикатурного сходства с иллюстрациями к «Тихому Дону» ему не хватало только золотой серьги в ухе. В Москве и России Боря до этого не был никогда, но с нами принципиально говорил только на необыкновенно милом, очень путаном, и смешном до слез ломаном русском языке с постоянным казацким «гыканьем». В Москву Боря приехал с женой Соланж - миловидной круглолицей француженкой, так искренне презиравшей все англо-саксонское, что за многие годы жизни в Америке она только лишь по неприятной необходимости разучила адаптированный магазинный английский язык, а с мужем общалась исключительно по-французски.
Однажды мы с Греками после традиционной воскресной прогулки по Москве предавались доверительному выпиванию с моей женой Наташей у нас дома на улице Костякова. Боря сидел около большого апрельского окна и мечтательно смотрел на сидящую на соседнем дереве в авангардном гнезде из цветных проволочек ворону. Я же, как всегда, пел песню про любимую Москву и про любимый Псков, куда для меня уже давно вели все дороги и где всякий русский человек должен был побывать обязательно и поверить высоту своей души далекими мальскими небесами. Боря, грассируя, переводил мои песни Соланж и вороне, и вдруг как-то бесповоротно решилось само собой: мы едем во Псков.
Спустя две недели, получив с большим трудом внутреннюю визу в тогда еще очень оборонный, а потому «серый» город Псков, мы ехали на моей «двойке» ранним сверкающим утром по пустынному рижскому шоссе. Была поздняя Пасха начала мая. Мелькавшие за окном справа с южной стороны великолукские холмы были покрыты плотным ковром желтой мать-и-мачехи, а с левой - осевшим ноздреватым снегом. Мы несколько раз останавливались, пили чай под «бледно-голубой эмалью, какая мыслима в апреле» и после обеда въехали во Псков.
Все мои дороги вели во Псков, а все мои псковские дороги вели к Всеволоду Петровичу Смирнову. Я очень любил его и необыкновенно гордился им. Замечательный архитектор, кузнец, реставратор и художник он был также неотделим от города, древнерусскую архитектуру которого он восстанавливал после войны, как и им же восстановленная могучая Покровская башня. Они и были с Покровской башней очень похожи какой-то общей серьезной незыблемостью. Я знал Всеволода Петровича с юности и использовал каждую возможность, чтобы повидать его и разом смыть все накопленные в душе беспорядки. Когда же я не мог приехать во Псков по лености или хандре, ранним утром раздавался по телефону скрипучий голос, и я летел на Ленинградский вокзал встречать Всеволода Петровича с заботливой кастрюлей красного кузнечного супа и изрядной бутылью крепчайшего «флорентийского» вина собственного потаенного рецепта.
Всеволод Петрович ждал нас дома. Иностранцев во Пскове почти никто не видел и отношение к ним было какое-то очень жалостливое, как к почти всего лишенным детям, ничего толком не видевшим, ничего толком по-настоящему не евшим и, конечно же, никакой правды не знавшим. На столе у Всеволода Петровича все было к приему американских гостей устроено торжественно и основательно, безо всяких мелких закусочных отвлечений: обширный мясной пирог с прососочкой, украшенный поджаристым вензелем с датой приезда и лепным голубем; шестьдесят второго размера рукодельные говяжьи котлеты; огромная кастрюля сваренного на кузнечном горне красного супа из грудинки, сосисок и томатов; поспевшая, отмякшая от костей селедка, и, конечно же, знаменитое «флорентийское» вино крепостью градусов пятьдесят, упокоившееся в огромной десятилитровой бутыли с диковинными ягодами и травами. Несчастная Соланж, привыкшая к легким муссам и фрикасе из гусиной печени, как-то тихо и очень обреченно вздохнула. Мы выпили по первой клизме флорентийского (а флорентийское вино разливалось только прицельно из огромной клизмы) за приезд, выпили по второй клизме за гостей и закусили пирогом и фирменной селедкой - гордостью дома Всеволода Петровича. О селедке надо сказать несколько слов отдельно, как о несомненной причине произошедшего в скорости катарсиса. Процесс ее приготовления требовал особенной щепетильности. Жестяная банка с селедкой укладывалась под кровать в тепло и выдерживалась несколько дней. Степень ее готовности определялась по форме банки, которая должна была достигнуть приятной девичей округлости, но не взорваться. Тогда надо было решительно проделать в созревшей банке крошечную дырку и отпрыгнуть от шипучей зловонной струи. Классический продукт имел глубокий ржавый цвет и самопроизвольно отделялся от костей.
Конечно же, встреча иностранного организма Соланж и селедки не прошла незамеченной. Когда Всеволод Петрович наполнил третью клизму и хотел начать привычное философское назидание с увертюры: «Ну так вот и скажите вы мне, ну и что в Америке?!», выяснилось, что обращаться больше не к кому. Счастливый Боря говорить не мог и имел какой-то оглушенный вид, а нежная Соланж стремглав исчезла в клозете. Следующие полтора псковских дня Соланж провела в желудочном отделении областной больницы, и встречали мы ее на пороге лечебницы просветленной и неземной.
Назавтра наступало девятое мая - праздник нашей Великой Победы. Всеволод Петрович прошел всю войну и пехотинцем, и стрелком на штурмовике ИЛ-2, и танкистом на тридцатьчетверке. До последних ее дней он прошел всю страшную войну без единой царапины и был ранен немецким снайпером-смертником в Берлине в день уже его подписанной капитуляции. Весь экипаж его танка, счастливый и ликующий концу войны был этим снайпером расстрелян прямо на улице Берлина, а Всеволоду Петровичу повезло, он отделался госпиталем.
Утром Дня Победы мы поехали в Малы, мое самое любимое место на земле. Хутор Всеволода Петровича находился на краю мальской котловины, на огромной высоте, под самыми небесами. Далеко, далеко внизу из Чудского озера, а дальше по Мальскому и Городищенскому озерам шел путь «из варяг в греки». Мы сели на бугре за домом на расстеленные на мать-и-мачехе кем-то подаренные Всеволоду Петровичу казачьи бурки и расстелили скатерть. День Победы пришелся тогда прямо на Светлую пасхальную неделю, на мальской колокольне радостно били в колокола и звон, отражаясь от пустынного зеркала древнего озера, улетал прямо в жаворонковое небо. А мы пели «Христос Воскресе», поминали героев, павших в Великой Отечественной войне и пили ставшее уже родным для наших гостей флорентийское вино. На Всеволоде Петровиче была надета торжественная красная рубашка в мелкий белый горошек, а прямо на рубашку приколоты солдатские трудовые медали. Две медали были «За отвагу», а остальные уже и не помню. Он лукаво смотрел на счастливую от весеннего солнышка и от того, что выжила после встречи с селедкой Соланж, и вдруг, по-медвежьи раскланявшись, сказал: «Ну вот что! Сегодня мой день и я приглашаю вас станцевать со мной в тевтонском замке. Миша, заводите машину, поедем с гостями в Эстонию!». Я онемел и разом протрезвел. На дворе стояли последние девяностые годы, и Прибалтика объявила о своем отделении от СССР. Эстонцы закрыли границу и навсегда исчезли с псковского рынка. В ответ благодарные псковские жители сбросили несколько машин с эстонскими номерами с крутого берега Псковы. Отношения между двумя государствами были не просто раздражительными, они были враждебными. Я знал, что спорить с мастером бесполезно, но все равно, заламывая руки, отчаянно объяснял, что нас всех посадят в тюрьму, что Борю вышлют из России за нарушение границы, что могут, наконец, и пристрелить, что желанный рыцарский замок находится на территории суверенного теперь государства Эстонии. Мне с сокрушением о трусости ответствовали только: «Мы знаем волчьи тропы и прошмыгнем через границу лесами». Теперь я понимаю, что Боря с Соланж собственно не очень понимали происходящее и беспечно уселись на заднем сиденье кальсонного цвета всеволодапетровичевой «Нивы», обняв огромную корзину с бутылью флорентийского и всякими пирогами и котлетами. На переднее место, привычное для геройского стрелка-радиста боевой тридцатьчетверки, сел Всеволод Петрович, а я, махнув для храбрости граненый стаканчик, уселся за руль.
Я был неживой от страха! Как партизаны, мы пересекали границу далеко не дружественного государства с моей второй формой секретности в кармане, героем войны на переднем сиденье и американским профессором на заднем. О полубутыли флорентийского внутри даже не вспоминалось за малостью этого греха на фоне остальных преступлений перед строгим международным правосудием. Но нас Бог хранил! Мы лесными тропами пробрались через границу и подъехали к руинам огромного тевтонского замка тринадцатого века. На второй этаж этого замка вел широченный каменный пандус, по которому конные рыцари поднимались прямо к неизвестно как сохранившемуся до сей поры монолитному гранитному столу. Мы включили транзисторный приемник и Всеволод Петрович с неожиданной грацией стал вальсировать с Соланж в гулкой средневековой тишине. Это было похоже на танец Локиса с деревенской Грэтхен. Мы и потом дружили очень много лет, но такого я больше никогда не видел.
Замок стоял на границе леса и большой изумрудной лужайки. За лужайкой был тревожно виден маленький эстонский городок, очень камерный и уже совершенно европейский. Мы спрятали машину в кустах, а сами вышли на лужайку, расстелили домотканый половичок и выложили закуски. Нам было очень хорошо, мы шумели, пили за Победу, и как-то так вышло, что к нам присоединилась пара аккуратных пожилых эстонцев, сначала тихо присевших вокруг небольшой корзиночки неподалеку. Эти люди сразу расположили нас к себе, и было видно, что и они расположились к нам. Мы соединили нашу снедь и рядом с флорентийским появилась бутыль смородинового вина, горчичный хлеб и домашняя эстонская колбаса.
- За Победу! - поднял я тост и чуть было не осекся, вспомнив на чьей территории нахожусь. Вдруг все замолчали.
- За Победу! - твердо произнес наш новый знакомец с сильным эстонским акцентом.
Рухнули в ту пору для нас все границы, мы были одним народом, и на всех языках поминали нашу Победу, и на русском, и на английском, и на французском, и на эстонском. Мы пели военные песни, а больше всех «Враги сожгли родную хату» и «Артиллеристы, Сталин дал приказ», и трогательные эстонские теноры сливались с нашими слезами. А лужайка нашего интернационального победного братства находилась между тем далеко в тылу враждебной территории.
Полицейские появились очень незаметно. Со стороны городка нарисовалась светло-голубая патрульная машина и медленно, по-акульи, направилась к нам по дуге, отрезая путь к лесу. Они, похоже, не видели нашу «Ниву», но все равно это был самый худший из всех финалов финал. Машина остановилась около нашей притихшей компании и из нее вышли два здоровенных мясомолочных стража эстонского порядка. Командир протянул руку к нам, понятно на всех языках, прося предъявить документы. Холодный взгляд второго парня уперся в солдатские медали Всеволода Петровича. Прибалтика отсоединилась от СССР вот только-только, и эстонские стражи прекрасно понимали, что это такое. Вдруг между нами и ними вклинились эстонские старики и стали что-то очень эмоционально и совсем несвойственно для прибалтов объяснять полицейским. Никто из нас не знал ни слова по-эстонски, но тогда нам был внятен каждый звук, и мы понимали, что эстонский дедушка объясняет полицаям, что мы его родственники прямые и дальние, что документы с разрешениями на въезд и выезд у нас в порядке, что мы просто не взяли их с собой на пикник, что он очень просит отпустить нас без проверки и не обижать его гостеприимство. Вновь два прохладных голубых взгляда уперлись в солдатские медали.
- До свидания, аккуратнее!
Машина развернулась и укатила в сторону города.
Мы еще раз обнялись с эстонскими стариками. Мы даже не узнали их имен. Прошло почти тридцать лет и вряд ли они живы. Да помянет их Господь во царствии своем! Сейчас мне уже кажется, что я видел как, прощаясь с нами, эстонский дедушка тихо прикоснулся к своей солдатской медали, спрятанной за аккуратным деревенским жилетом. Пусть мне это только кажется!
Мы благополучно вернулись домой к Всеволоду Петровичу и потом много, много лет, пока он был жив, вспоминали тот день Победы. Лет десять тому назад мы последний раз встретились с Борей и Соланж в Париже. Мы выпили водки в Наташиной мастерской и вдруг на обычном многоязычии стали, не сговариваясь, наперебой вспоминать теперь уже для всех нас ставший нашим Псков, и его верного, и вековечного жителя, и героя Всеволода Петровича Смирнова, и тех безвестных родных эстонцев.
Мне очень не хватает Всеволода Петровича и той братской лужайки на сопредельной территории. Узнать бы, как назывался этот город!
Михаил Викторович Кириллов-Угрюмов, кандидат физико-математических наук
Май, накануне Дня Победы 2011 года
