Петр Могила. Contra

На прошедшей в конце октября в стенах истфака СПбГУ богословско-исторической конференции, посвященной (не)возможности православно-католического диалога после Ясеновца, В.Семенко проговорил очень важные вещи, показывающие то, что латинян от Церкви отделяют вовсе не одни только сомнительные догматы, но вещи духовного порядка. Именно образ молитвы, укоренение в тех безусловно прелестных духовных состояниях, которые понимаются латинянами в качестве «богообщения», и отделяют адептов латинства от пребывания в Церкви. Об этом - весь Осипов, об этом, между прочим, одна из лучших книг раннего о.А.Кураева. Об этом, наконец-то, недвусмысленно проговорил ведущий автор РНЛ.

Но у латинства есть ещё один «форт, который необходимо снести до основания» - используем выражение митр. Антония (Храповицкого). Это - идеология сатисфакции, т.е. понимание спасения души в категориях оправдания, искупления заслугами.

Увы, разговор на эту тему весьма затруднителен, поскольку идеология сатисфакции настолько глубоко въелась в православное сознание, что всякая попытка ревизии школьного богословия воспринимается как «проявление модернизма», «демонстрацию протестантского образа мысли».

Сейчас хотелось бы поговорить о человеке, чье имя непосредственно связано с процессом приобщения русских православных людей к идеям, господствовавшим в Европе эпохи Контрреформации.

Ведь как у нас принято считать - если нечто пришло в Церковь через человека, почитаемого во святых, то разве может быть это «нечто» непромыслительным и ошибочным?

Насчёт промыслительности, действительно, спорить не стоит. А вот об ошибках - обусловленных конкретным историческим контекстом - говорить непросто. Особенно, если эти ошибки совершались человеком, прославленным во святых.

Попробуй скажи, что некая новина, по попущению Божию вошедшая в жизнь Церкви земной, была ошибкой! В жизнь то новину эту внедрял некто, вошедший в святцы...

А если канонизация была продиктована особыми причинами?

Ведь существует же в римо-католичестве практика формирования «пантеонов национальных святых». Причем в национальные святые попадают не только люди, прославившиеся на поприще добрых дел (албанка по национальности м. Тереза), но и деятели иного склада (хорватские «блаженные» эпохи Второй Мировой).

Понятно желание иметь соотечественника-святого.

Желание это присуще не только некой религии или национальности. Ведь культ святого является как бы освященной формой манифестации определенной жизненной позиции, из которой проистекает и позиция общественно-политическая.

Введение

Отношение к киевскому митрополиту Петре Могиле неоднозначно.

Существует давняя традиция воспевания этого яркого деятеля в качестве человека, к заслугам которого относят дело легализации православной церкви в послеуниатской Речи Посполитой. Этой позиции придерживался видный церковный историк митрополит московский Макарий (Булгаков); крупнейший исследователь православной церкви в Польше и Литве профессор богословия Варшавского Университета В.А Беднов (1873-1933); сейчас такое отношение канонизировано на Украине, разделяет его и прот. Валентин Асмус и его единомышленники.

«Имя Петра Могилы - одно из лучших украшений нашей церковной истории. <...> Всей Русской Церкви оказал великую услугу основанием и обеспечением своей коллегии, послужившей первым рассадником и образцом для духовно-учебных заведений в России. Всей православной Восточной Церкви - тем, что заботился составить «Православное Исповедание», принятое и одобренное всеми ее первосвятителями и доселе остающееся ее символическою книгою»[1].

Конкретизируя основные заслуги Могилы, его апологеты проговаривают следующее: «Основанная им Киевская коллегия, преобразованная в начале XVIII века в Киево-Могилянскую академию, позволили социально легализовать Православие, ввести его в общеевропейский культурный контекст, бороться за него на культурном языке своих конфессиональных противников (униатов и католиков)»[2].

Насчет того, что именно Киевская коллегия «позволила социально легализовать Православие» в пределах Речи Посполитой, можно поспорить, и к этому мы ниже ещё вернёмся, но сейчас важнее обратить внимание на другую заслугу Могилы.

Заслугу весьма сомнительную.

Речь идет о том, что русская богословская школа, берущая свое начало с основанной Могилой Академии - по словам исследователя символических памятников Православной Церкви архиепископа Брюссельского и Бельгийского Василия (Кривошеина) (1900-1985) - вооружилась «западным схоластическим богословским оружием. И это, в свою очередь, повело к новому и опасному влиянию на православное богословие не только не свойственных ему богословских терминов, но и богословских и духовных идей»[3].

Если же учитывать еще и некоторые факты из биографии митр. Петра, то недавняя канонизация его как святого «борца с католицизмом» вызывает недоумение.

«Так, известно, что Петр Могила фактически узурпировал Киевскую кафедру[4], насильно низложив с нее выдающегося малороссийского подвижника-исихаста, ревностного исповедника Православия Исаию Копинского, автора анонимно издававшейся книги "Алфавит духовный", в руках с которой начал и закончил свою монашескую жизнь преп. Серафим Саровский.

Но еще более впечатляющим является малоизвестный факт о принадлежности Могиле и его сподвижнику Адаму Киселю адресованного Папской курии нового проекта унии с Римско-католической Церковью, причем без каких-либо догматических условий, но на правах столь широкой автономии, что в Ватикане принять этот проект не сочли возможным»[5].

«Сегодня не остается сомнений, что Петр Могила едва не довел дело до новой "Киевской унии", и даже после его смерти (1645 г.) подобная опасность сохранялась. Единственный радикальный выход из положения был найден Богданом Хмельницким»[6].

Но, обо всем по порядку.

В заслугу митр. Петру Могиле обычно ставят следующее:

1. Легализацию Православия;

2. Создание условий для расцвета Православной веры в общем и учености в частности;

3. Создание оригинальных богословских трудов.

Прежде, нежели предложить Вашему вниманию изложение критического взгляда на деятельность киевского митрополита Петра, хочу рассказать об одном курьёзе, который как-то приключился на нашем форуме РНЛ.

Один из участников дискуссии, желая продемонстрировать то, что Катехизис Петра Могилы пользуется необычайным авторитетом, привел слова архимандрита Фотия:

«Во граде Святого Петра есть многа вода: 1) едина река Нева; и как в ней добра вода и чиста вода! У ней три рукава главные, не беда, если есть и прибавка истоков ея; 2) есть и канава, три или четыре, или более, не ведаю. Но что в ней за вода? Вода, но канавная. Какова? Всяк знает про то; 3) что река Нева, то Катехизис Петра Могилы, яко в трех рукавах, в трех частях своих о вере, надежде, любви. А что канавная вода, то присланный... Катехизис; пьют и канавную воду»[7].

Человек, приводивший эти слова в качестве похвалы, высказанной в адрес Катехизиса Могилы, по-видимому, не знал обстоятельств появления этих самых слов. Ибо архимандрит Фотий собирался не столько воспеть Катехизис митрополита Петра, сколько унизить «присланный... Катехизис» митрополита Филарета (Дроздова).

Легализация Православной Церкви в пределах Речи Посполитой была осуществлена королём Владиславом, сыном яростного русофоба и творца унии, Сигизмунда (Жигмонта) ІІІ.

Когда всем стало ясно, что дни умирающего короля Сигизмунда ІІІ сочтены, юго-восточная окраина Речи Посполитой приготовилась к решительной борьбе. К борьбе, которая должна была разгореться после его смерти, при выборах нового короля и составлении т.н. pacta conventa, т.е. тех условий, которые по польской конституции должны были быть предложены королю при его коронации. Южнорусские депутаты Сейма предупреждали униатов: «Видим, что ничего не добьемся, пока жив этот король, но во время бескоролевья мы всеми силами восстанем на вас».

Король умер в 1632г. Владислав, новый король польский собирался воевать с Русью Московской, поэтому он был заинтересован в том, чтобы белорусы и украинские казаки помогли Польше в очередном антирусском походе.

На первом же сейме Православное исповедание было легализовано, и встал «вопрос о епископах». Было решено разделить епископства и все другое население православной церкви пополам между православными и униатами. Однако не обошлось без Троянского коня. Польская власть, под предлогом легализации правового статуса правящих архиереев, заменила тех епископов, которые были рукоположены тайно во время гонений.

Под этим предлогом поистине героических епископов и священников, рукоположенных в тайне от польского правительства, заменяли на тех, кто должен был «изжить дух религиозной войны», который, кроме прочего, выражался в промосковском настрое.

Король отдавал отчет в том, что «иерархи первого после Брестской унии поколения, выносившие «на своём горбу» бесправие православия, естественно, при случае воздыхали о той или иной защите их православной Москвой. В этом они следовали за частью народа, который просто бежал, особенно из Киевщины, и переселялся в Московщину. Отражая эту народную тоску по религиозной свободе, и первые не признанные польским правительством митрополиты, Иов Борецкий (1619-1631) и Исаия Копинский (1631-1633), готовы были перейти под протекторат православной Москвы»[8].

Православная иерархия Западнорусской Церкви была восстановлена тайно, остановившимся проездом в Киеве Антиохийским Патриархом Феофаном на Успение ПБ 1619 года.

Митрополитом стал Иов Борецкий, игумен Михайловского монастыря, бывший ректор Львовской братской школы, а теперь ректор Киевской.

«Король Сигизмунд III объявил патриарха Феофана, уже вывезенного казаками за границу, незаконным, самозванцем и турецким шпионом. Поставленных им православных иерархов - незаконными и подлежащими аресту и суду. Со своей стороны митрополит-униат И.Рутский анафематствовал новопоставленных православных иерархов как лжеепископов.

При таком положении только один митр. Иов мог жить в Киеве, в этом реально «казачьем царстве». Другие епископы жили секретно в разных монастырях, преимущественно в той же Киевщине, и управляли делами своих епархий издали, полусекретно. Киев под гарантией казачества устраивал церковные дела открыто...

Митр. Иов в 1621 году созывает даже прямо Собор для выработки мер к укреплению жизненных сил православия. <...>. В поддержку соборному акту 1621 г. казачество заявило, что оно не пойдёт воевать с Турцией, если правительство не признает православной иерархии»[9].

Возможно, уже тогда дело могло дойти до легализации, но после того, как фанатичный униат Иоасаф Кунцевич довёл своими провокациями жителей Полоцка до неистовства, и был забит ими до смерти, у католиков появился повод для новых гонений на православных. Именно тогда, во время второй волны гонений в униатство отпадут многие энергичные люди. Одной из причин отпадений будет тот факт, что в Константинополе православные сблизились с кальвинистами в «дружбе против» католиков, и эта дружба, увы, завела православных слишком далеко. Ниже мы подробно остановимся на этом.

И вот, настал час для возобновления переговоров об условиях легализации православной церкви.

Православные шляхтичи на конвокационном сейме повели себя как и подобает «реальным политикам»: безотлагательно избрали в качестве митрополита и епископов тех, кто был приемлем для правительства. А мы помним, что киевский престол был в это время уже занят. Его занимал митрополит Исайя, человек традиционной православной культуры, прочно ориентировавшийся на Москву. Вместо него был назначен честолюбивый и энергичный аристократ, вполне приемлемый как для польского правительства, так и для православных депутатов, - молдаванин Петр Могила. Именно его руками и должна была осуществиться - и осуществилась - «перековка» православного духовенства западнорусской церкви.

Такова - в самых общих чертах - версия, которую озвучил Карташев, и которой придерживаются наши зарубежные церковные историки: и парижане, и карловчане.

Поскольку парижане почитаются «экуменистами», а карловчане - чадами «полуеретика митр. Антония», то изложенная версия методов легализации Православия в послеуниатской Речи Посполитой совершенно игнорируется нашими «антимодернистами». Согласен, эта версия не свободна от духа «конспирологии», но ведь мотивация поведения короля, да и православных шляхтичей, совершенно логична.

Что же говорят по этому поводу апологеты митр. Петра?

«Духовенство, среди которого выделялся особой ревностью к вере знаменитый Петр Могила, бывший тогда архимандритом Киево-Печерским, является руководителем и вдохновителем всего православного населения. <...>

Душой и руководителем всего этого движения среди православных являлся незабвенный в истории западнорусской церкви Петр Могила. По получении известия о смерти Сигизмунда III, он немедленно приступил к дорогому для его сердца делу защиты православия; он рассылал всюду письма к православным братствам и шляхте и убеждал всех подниматься на защиту своей веры. <...>

Православные домогались признания правительством православной иерархии митрополита и владык и возвращения церковных имений. Католики сначала и слышать не хотели об уступках разноверцам, но мысль об угрожающей опасности для государства, при неудовлетворении разноверческих требований, вынуждала их быть уступчивыми. Чтобы не прерывать обычного хода своих занятий, сейм решил назначить две комиссии для выставляемых разноверцами требований: одну, под председательством примаса, для разбора протестантских заявлений, другую (из пяти сенаторов и шести земских послов, под председательством королевича Владислава) - заявлений и жалоб разъединённых в греческой религии. Для православных было приятно назначение председателем комиссии Владислава, т.к. он отличался религиозной терпимостью, не любил иезуитов и ценил прежде всего государственные интересы <...> Выработанный комиссией для разбора заявлений и жалоб православных и униатов проект соглашения состоял из девяти пунктов... б) Выданный князю Тышкевичу на Михайловский монастырь в Киев привилей отменяется, и монастырь остаётся за православным митрополитом Исайей Копинским... и) Все вообще православные могут свободно и спокойно отправлять своё богослужение во всех своих владениях и церквях, где до сего времени они имели их, и открывать свои училища и госпитали. <...>

Петр Могила, находившийся тогда в Варшаве, писал оттуда ко всем русским, чтоб они не соглашались на принятие изложенных в проекте условий, и убеждал их воспользоваться элекцийным сеймом для достижения полного удовлетворения своих требований».[10]

Итак, в проекте проговаривается то, что Исайя Копинский таки признаётся в качестве православного митрополита. Впрочем, что взять с поляков, если даже автор Истории Русской Церкви митр. Московский Макарий то признаёт Исайю Копинского в качестве митрополита, то вдруг уже и высказывается, что Исайя «едва ли имел утверждение в своём сане от патриарха»[11]...

Петр Могила убедил русских шляхтичей «додавливать» Владислава, в результате чего тот пошел на некие уступки - в обмен на низложение катакомбной иерархии. А в сущности, «восстановление» православного епископата на основании «пунктов 1632 года» было упразднением и отменой старой русской иерархии.

Предстояла чувствительная операция - заставить старого митрополита Исайю Копинского сдаться и уйти на покой. Слово - митр. Макарию:

«Петр Могила, получив грамоту от короля на митрополию, счел первым делом отправить своего посла в Константинополь, чтобы испросить себе благословение от патриарха... <...>

И патриарх Кирилл Лукарис не замедлил прислать Могиле своё архипастырское благословение на митрополию, из чего можно заключить, что прежний митрополит, Исайя Копинский, едва ли имел утверждение в своём сане от патриарха. В начале апреля (1633) Петр Могила уже рассылал свои грамоты, которыми приглашал православных или лично явиться, или прислать депутатов на его посвящение во Львов на Фоминой неделе. Почему во Львов, а не в Киев, догадаться не трудно. В Киеве жил прежний митрополит Исайя, которого привыкли уже считать за настоящего митрополита. И многие, в том числе сам Исайя, не понимали или не хотели понять истинной причины его устранения от кафедры, напротив, были убеждены, что он устранён только по честолюбию и проискам Могилы, который, воспользовавшись обстоятельствами, исходатайствовал себе грамоту на митрополию при живом митрополите»[12].

Что понимать под «истинной причиной устранения» митрополита Исайи автор фундаментальной Истории Русской Церкви не уточняет.

«Потому в Киеве, если бы здесь состоялось посвящение Петра Могилы, могли произойти какие-то протесты или демонстрации, даже кровавые, со стороны приверженцев Исайи - духовенства, черни, казаков, да и от самого Исайи. А после Киева оставался один Львов, где могло совершиться посвящение нового митрополита с подобающим приличием и благолепием. <...>

Самым уже появлением в Киеве, как митрополит привилегированный, он, по выражению местного тогдашнего хроникёра, «деградировал», т.е. низлагал с митрополитской кафедры прежнего митрополита Исайю и лишал его всякой власти над Церковью. К сожалению, Исайя не захотел покориться своей участи, как покорились три других архиерея, подобно ему получившие посвящение от Иерусалимского патриарха Феофана, но не получившие привилегий от короля. Исайя вздумал отстаивать свои права и сопротивляться Могиле и тем, естественно, возбуждал сопротивление ему и в своих приверженцах. Могила нашелся вынужденным употребить против них самые крутые меры, испытав, вероятно, бесполезность всех других. Он запретил или низложил попов, посвящённых Исайей и, должно быть, упорствовавших в непокорности новому митрополиту. А самого Исайю велел взять из Михайловской обители, где прежде находилась митрополитская кафедра, и перевезть в лавру, чтобы Исайя не возмущал его своими претензиями и жалобами в судах духовных и светских и не имел к тому средств. Усердные исполнители воли Могилы, может быть, без его ведома будто бы прибыли к Исайе ночью, схватили дряхлого и больного старика в одной власянице и, перебросивши его через коня, как мешок какой-либо, в таком положении отправили его в лавру»[13].

Вот так, непрестанно спотыкаясь, митр. Макарий излагает историю «триумфального восшествия митрополита Петра Могилы в Киев».

С.М.Соловьев, повествуя в своей «Истории» о тех же событиях, цитирует летопись, составленную православным шляхтичем Йерличем:

«При вступлении на престол короля Владислава Могила был отправлен на коронацию уполномоченным от митрополита Исаии Копинского и всего духовенства, потому что сам митрополит не мог ехать по причине болезни; Могила выхлопотал себе королевскую грамоту на митрополию, поехал во Львов, посвятился там у волошского митрополита и владык; возвратившись в Киев, отобрал митрополичьи имения, свергнул митрополита Исаию и отрешил священников, им поставленных; мало того: выгнал больного старика из Михайловского монастыря в одной власянице, и тот должен был окончить жизнь в большой бедности. Потом, уже будучи митрополитом, из-за денег, с вооруженным отрядом и пушками напал на Николаевский Пустынный монастырь; игумен убежал, а монахов Могила велел бить плетьми до тех пор, пока они не объявили, где у них спрятаны деньги и серебро. Выгнанные из Пустынного монастыря монахи одни обратились в унию, другие бродили без пристанища по разным местам. Некоторых монахов печерских, заковавши в кандалы, отсылал к козакам как униатов. Вражда у него с этими монахами пошла из-за школы, для которой Могила выгнал монахов троицких, гошпитальных, слепых и хромых; Арсения, игумена этого Троицкого монастыря, слепого, так били, что чрез несколько недель умер»[14].

Можно, конечно же, оговориться, что Петр Могила радел о спасении Православия, а поэтому, будучи «реальным политиком», пошёл на сговор с теми, кому костью в горле были катакомбные епископы. Ведь перед ним стояла такая высокая цель. А цель, наверное, оправдывает средства.

Или не оправдывает?

Ведь перед молодым королем стояла по своему глубоко гуманистическая и вполне конкретная задача: ликвидировать в казачьей среде «дух религиозной войны».

«Для ликвидации духа религиозной «войны» нужно было перевоспитать кадры православного духовенства»[15]. Не это ли было истинной причиной устранения митрополита Исайи?

Что же касается задачи по перековке кадров, то митрополит Петр Могила блестяще справился с поставленной задачей.

Итак, в течении первой трети XVII века в Западнорусской Церкви сменилось три поколения иерархов: гонимые Сигизмундом архиереи частью отпали в унию, а частью влачили весьма жалкое существование; их сменила откровенно промосковская иерархия, рукоположенная катакомбно; наконец, после легализации Православия Речью Посполитой, был осуществлён беспроигрышный трюк: «если не можешь справиться с движением, постарайся возглавить его». Что и было сделано.

В этом мероприятии Митрополит Петр был, скорее, объектом, нежели субъектом процесса. Тем не менее, именно ему до сих пор настойчиво приписывают заслугу «возрождения Православной веры в Речи Посполитой». Что, впрочем, нисколько не умаляет его выдающихся организаторских способностей.

Киево-Могилянская Академия

Ибо Могила сразу же начал действовать по-своему.

Резче всего это сказалось в устроении Лаврского училища. По замыслу Могилы это должна была быть латино-польская школа. И Могила создавал ее в противовес уже существовавшему славяно-греческому училищу. «От неученых попов и казаков велие было негодование: на што латинское и польское училище заводите, чего дотуду не было, и спасались. Было хотели самаго Петра Могилу и учителей до смерти побити, едва их уговорили», рассказывает Сильвестр Коссов. Однако из этого столкновения победителем вышел Могила. Братчикам пришлось признать его «старшим братом, опекуном и фундатором того св. братства, обители и школ», и передать братское училище в его ведение. Братская школа растворилась во вновь заведенной латино-польской коллегии.

Программа этой новой школы была взята из иезуитских школ. Могила и его сподвижники были откровенными и решительными западниками. Они стремились сформировать однородное культурное пространство, которое вылепило бы фактически новую нацию. Новый психологический тип человека. И та глухая, но очень напряженная борьба, которая наблюдалась вокруг всех начинаний Могилы, означает именно столкновение двух религиозно-психологических установок, которые выражались в столкновении двух религиозно-культурных ориентаций: латино-польской и греко-русской.

Униатские авторы утверждают, что в намерения Могилы входило создание украинской патриархии, конкурирующей с недавно возникшей Московской. Украинская Церковь должна была вернуть блеск Киевскому престолу. Согласно этим же источникам, Киевский патриархат должен был последовать «третьему пути», перейдя под двойное подчинение Риму и Константинополю.

Догматических возражений против Рима у Могилы не было. Отчасти это объясняется тем, что в униатской среде распространялось мнение о том, что Константинополь погряз в кальвинизме. В качестве иллюстрации приводили злополучное «Исповедание» Кирилла Лукариса.

«Коллегия представляла собой высшее учебное заведение с принятым на Западе латинским курсом... В высших классах введены были богословские диспуты на латинском языке. Науки преподавались по схоластическому методу; в философии господствовал Аристотель, в богословии - Фома Аквинат. Славянский язык стоял на втором плане, греческий преподавался слабо. Латинский употреблялся всюду. Требовался он и в обыкновенном разговоре»[16].

Яркую картину обучения в Киево-Могилянской Академии рисует Костомаров:

«Учеников <КДА> заставляли не только писать, но и постоянно говорить <на латыни> даже вне коллегии: на улице и дома. С этой целью для учеников низшей конгрегации изобретены были длинные листы, вложенные в футляр. Сказавшему что-нибудь не по-латыни давался этот лист и на нем вписывалось имя провинившегося; ученик носил этот лист до тех пор пока не имел возможности навязать его кому-нибудь другому, проговорившемуся не по-латыни; а у кого этот лист оставался на ночь, тот подвергался порке...

Предпочтение, оказываемое латинскому языку, в глазах Петра Могилы и избранных им наставников оправдывалось обстоятельствами времени. Русские, учившиеся в коллегии, жили под польским правлением и готовились к жизни в обществе, проникнутым польским строем и польскими понятиями. В этом обществе господствовало и глубоко укоренилось мнение, что латинский язык есть главный, самый наглядный признак образованности...

Под влиянием иезуитов русские уже по самой своей народности подвергались презрению у поляков, и такой взгляд, естественно, содействовал тому, что русское шляхетство так торопливо стремилось избавиться от своей народности и перешедшие в католичество с гордостью называли себя поляками. Чтобы рассеять такое предубеждение, необходимо было русским, еще сохранившим свою веру и народность, усвоить те приемы и признаки, которые по тогдашним предрассудкам давали право на уважение, подобающее образованному человеку...

Правда, в Польше... высший русский класс так неудержимо изменял своей вере и народности, что его не могла остановить уже никакая коллегия. Польская образованность, направляемая иезуитами, разрушила бы рано или поздно все планы Петра Могилы, если бы вслед за тем не поднялся южнорусский народ против Польши под знаменем Хмельницкого.

Петр Могила скончался 1 января 1647 года на пятидесятом году своей жизни, с небольшим за год до народного взрыва, иным путем отстоявшего русскую веру и народность»[17].

Кальвинизм Кирилла Лукариса

Что же заставило митрополита Петра, при закладывании фундамента будущей системы образования, пуститься в латинство? Помимо конспирологических версий, существует и объяснение, лежащее на поверхности.

Толчком, заставившим Могилу заложить традицию оспаривания протестантских заблуждений при помощи методик, отработанных иезуитами во время Контрреформации, был громкий скандал с «кальвинизмом патриарха Кирилла Лукариса», и необходимости демонстративного разрыва Петра Могилы со своим благодетелем.

К началу XVII века в Константинопольском патриархате сложилась непростая ситуация. Одной из самых противоречивых личностей в истории Греческой Церкви является Кирилл Лукарис. Он вошел в историю очень молодым: едва достигнув 24 лет, он присутствовал в качестве экзарха Александрийского Патриарха Мелетия на Брест-Литовском Соборе. Именно на том соборе, как известно и была рождена Униатская Церковь.

«Лишь благодаря своей исключительной ловкости о. Кирилл смог спастись, сначала скрывшись, а потом бежав из Польши. Его товарищ, о. Никифор был менее удачлив: он был арестован, осужден как турецкий шпион и заключен в Мариенбургскую крепость, где вскоре умер от голода и дурного обращения»[18].

Увиденное в Речи Посполитой, укоренило в молодом экзархе то стойкое отвращение, которое испытывал он по отношению к латинству. Став Константинопольским Патриархом, Лукарис направил всю свою энергию на борьбу с католическим влиянием в турецкой империи.

В 1602г., в возрасте тридцати лет Кирилл был возведен на Александрийский престол, а затем, в 1621г. переведен на Константинопольский. Именно начиная с этого времени и вплоть до 1640 г. в Турции наблюдается усиление Иезуитов. Авторитет западных послов был так велик в Константинополе, что позволял им назначать и снимать православных патриархов. Пять раз Патриарх Кирилл оказывался лишенным своего престола в результате давления иезуитов и интриг послов Франции и Австрии, но всякий раз его выручали послы-протестанты из Англии и Нидерландов.

Чтобы яснее представить себе суть выбора между протестантами и латинянами, необходимо вспомнить, что воплощением духа тогдашнего католицизма стала культурой барокко.

«Одной из определяющих черт этого стиля и его фоном стал дух обновленной католической религиозности, отсюда максимальная спиритуализация форм, их насыщенность, преизбыточность, напряженность духовного поиска и глубина мистических откровений, присущая барокко в самых разнообразных его проявлениях»[19].

Описывая скульптуру одного из столпов барокко, Джованни Лоренцо Бернини «Экстаз св. Терезы», английский искусствовед употребил следующие выражения:

«...Статуя будто парит на грани между тайной и непристойностью...»[20]

Речь идет о культивируемом католическими мистиками образе молитвы, предполагающем достижение экстаза, в котором «боль будет неотделима от наслаждения».

«Неверно назвать экстаз только духовным состоянием. Равно как и только физическим. Страсть рождается не только телом, но и душой. Бернини знал всё о страсти. Ей были посвящены все его работы. Физическое напряжение буквально чувствовалось в его скульптурах. Никто, кроме Бернини, не мог сделать мрамор таким чувственным»[21].

Вся суть классической скульптуры заключалась в том, чтобы трепетному и смертному облику человека придать гладкость и бессмертие камня. Оттого античные и средневековые скульптуры выглядят гармоничными, но бесстрастными.

Но все переменилось в ту эпоху, когда тон в искусстве задал Караваджо, в картинах которого больше «не было бесплотных святых, был лишь шокирующий театр человеческих страстей. И спасение, обретаемое на земле»[22].

И дело не в прихоти экзальтированного гения. Эмоции, запечатленные в красках и мраморе, лишь отражали тот дух, который царил в Риме. Вот бюст кардинала Боргезе: «Священнослужитель? Прежде всего, человек. Его хочется назвать «шефом», а не «его преосвященство»»[23].

Все это, напомним, было глубоко чуждо Кириллу Лукарису, который питал стойкую ненависть к католицизму, поэтому он решился вступить в тактический союз с протестантами. Но дипломатическим союзом дело, увы, не ограничилось - с 1627г. начинают распространяться «кальвинистские» исповедания веры, составленные Лукарисом. Неправославность «Исповедания», составленного Лукарисом, наиболее ярко проявилась в отрицании реального присутствия в Евхаристии...

Патриарх Кирилл переоценил свои силы и свою власть. В 1638 году его задушили и сбросили тело в Босфор. А уже спустя три месяца в Константинополе был созван собор, который анафематствовал «Кирилла, прозванного Лукарисом, ложно утверждавшего, что Восточная Церковь Христова, вся, исповедует то же учение, что и Кальвин...»

«Как мы видим на несчастном опыте Кирилла, отвергнуть Католичество - еще не значит утвердить Православие. Но и обратное - равно не верно. В силу знакомого нам уже принципа отталкивания, желая омыть себя от позора, который они волей-неволей делили с патриархом Константинопольским, думая тем самым искупить грех Протестантизма, богословы XVII века пустились в Католичество. С этой точки зрения самой значительной была реакция Петра Могилы»[24].

Отречение Могилы от Лукариса

Уже в очень молодые годы Могила оказывается Печерским архимандритом. Именно патриарх Кирилл, с целью укрепления авторитета молодого архимандрита, в 1629 г. пожаловал Могиле почетный титул экзарха константинопольского престола. Этот же титул сохранился за Могилой и после того, как сменивший Сигизмунда III новый король Владислав вновь легализовал существование Православной Церкви в пределах Речи Посполитой и Могила был рукоположен в митрополиты.

Узнав об анафематствовании Лукариса, митрополит Петр решил полностью отмежеваться от своего бывшего покровителя (уже покойного), и составил ответное Исповедание веры (1640), которое должно было свидетельствовать о независимости от греческой мысли.

«Проникнувшись «комплексом неполноценности перед формулировками контрреформации и весьма незначительно-традиционным православным богословием, он со своими соратниками устремился сломя голову в самый элементарный латинизм». Собор, состоявшийся в Киеве, с некоторыми оговорками одобрил Исповедание, даже при том, что митр. Петр «открыто и горячо» защищал свои расхождения с Православием в вопросе о чистилище, о времени преложения Святых Даров...

Этот же текст был им представлен патр. Парфению, преемнику Кирилла на Константинопольском престоле, который передал его знаменитому греческому богослову Мелетию Сиригу, первым делом переведшему его с латыни на греческий (он воспользовался этим, чтобы исправить наиболее заметные ошибки). Исповедание веры в своем новом варианте было передано на рассмотрение Ясскому Собору (1642г.), где в него спешно были внесены некоторые изменения».[25]

«Однако, несмотря даже на произведенную Мелетием Сиригом переделку первоначального откровенно еретического текста, Православное Исповедание все же остается, по оценке архиепископа Василия, «наиболее «латиномудрствующим» документом среди символических памятников XVII в.»[26], причем не только по форме, но и по содержанию, и по духу. Даже в своем исправленном виде Исповедание «рабски» следует известному римо-католическому катехизису Петра Канизия и почти буквально заимствует из него целые страницы»[27].

«Когда текст, подвергшийся в местах, касающихся чистилища и установительных слов Евхаристии, редакции с т.зрения традиционного православного богословия, был в 1643 г. окончательно одобрен на соборе в Константинополе четырьмя патриархами и двадцатью двумя епископами и отправлен в Киев для публикации, митр. Петр просто не узнал его и отказался издавать!»[28]

«Вместо него он издал свой «Малый катехизис», в котором сохранил в неизменном виде все свои прокатолические заблуждения, даже столь очевидные, как, например, учение о чистилище, о блаженном видении святыми сущности Божией, о времени преложения Св. Даров в Евхаристии (так называемая хлебопоклонная ересь) и т.д.»[29]

Вопреки ожиданиям Петра Могилы, его Исповедание имело второстепенное влияние на русское богословие. Этого нельзя сказать о его «Требнике».

«В <«Требнике»> собраны были все чины Православной Церкви по греческим и славянским требникам, дополненные чинами из католических требников и составленные вновь самим Могилою».[30]

Требник содержит также чинопоследование экзорцизма, действа, которое, как известно, внесло в современную церковную жизнь много соблазнов...

Отдельные чины и последования сопровождаются пояснительными статьями. Эти статьи взяты из римского «Ритуала» папы Павла V-го. Прот. Георгий Флоровский предполагает, что «у Могилы в руках был хорватский перевод «Ритуала», сделанный далматинским иезуитом Кассичем».

«Трудно дать четкую характеристику Петра Могилы. При нем Западнорусская церковь выходит из той растерянности и дезорганизации, в которых она страдала со времени Брестского собора. И вместе с тем все пронизано чуждым, латинским духом... Это была... псевдоморфоза Православия... Латинизируется самая душа народа. Эта внутренняя интоксикация религиозным латинизмом, этот «крипто-романизм» был вряд ли не опаснее самой Унии...

Утверждается чуждая и искусственная, неорганическая традиция, и она как бы перегораживает творческие пути... Неверно винить в этом одного Могилу, процесс начался до него, и сам Могила скорее выражал дух времени, чем прорубал новые пути. Однако именно он сделал больше других для того, чтобы «крипто-романизм» укрепился и удержался в жизни Западнорусской церкви»[31].

Могила был не одинок в своих замыслах и затеях. Было целое поколение, прошедшее западную школу, для которого именно Запад, а вовсе не Русь, был своим.

Труды киевских ученых

Вот как об учебе в Академии отзывался прп.Паисий Величковский:

«...От внешняго учения не ощущаю в души свое никоеяже ползы, слыша бо в нем часте воспоминаемых богов и богинь еллинских, и басни пиитическия, возненавидех от души таковое учение. <...> От таковаго учения не ощущая в души моей ползы, к тому же и бояся, да не како от него, якоже и мнозем случается, впаду в развращенный разум, оставих е»[32].

А вот оценка труда киевских ученых, данная Знаменским:

«Во всей массе литературных трудов, которые произвела киевская ученость, господствовало схоластическое направление, имевшее множество недостатков. Богословская и философская мысль киевских ученых путалась в массе разных схоластических аргументов, дивизий и субдивизий и всяких силлогистических тонкостей, развиваясь исключительно с формальной стороны, оставаясь, в сущности, весьма простодушной и наивной.

Она не способна была не только обогатить философской и богословской науки каким-нибудь новым научно-литературным содержанием, но даже освободить ее от разных средневековых фантастических бредней и суеверий. Киевская риторика, тоже занявшись одними формами риторства, вселяла в своих питомцев любовь к детской игре словами, вычурным тропам и фигурам, натянутым толкованиям, символам и аллегориям, что видно из самих уже заглавий киевских произведений.

Церковная проповедь под влиянием такого рода риторства сделалась по временам занимательным, но вообще пустым разглагольствованием без плодотворного приложения к жизни»[33].

«Язык, на котором писались опыты воспитанников киевской коллегии того времени, удален от живой народной речи и представляет смесь славянского языка с малорусским и польским, со множеством высокопарных слов. Достойно замечания, что после Могилы русский книжный язык стал мало-помалу очищаться от полонизмов, и вырабатывалась новая книжная речь, которая послужила основанием настоящему русскому языку.

<...> Несмотря на сильную страсть к стихоплетству, киевская коллегия не произвела ничего замечательного в области поэзии. И это тем более поразительно, что в тот же самый век в малорусской народной поэзии, не ведавшей никаких школьных правил и пиитики, творились истинно поэтические произведения, полные вдохновения и жизни: таковы, например, казацкие думы, явно принадлежащие XVII веку»[34].

«Вредное влияние киевской схоластики, а вместе с ней и киевской латыни чувствительнее отозвалось в том, что и та и другая со временем невольно стали затягивать своих питомцев к латинству. Латинский оттенок киевского богословствования всего яснее обнаружился при переходе киевской образованности в Москву, где свежее чувство простодушных ревнителей Православия тотчас почуяло в ней примесь чуждого элемента»[35].

Экспансия «птенцов гнезда Могилы», бывших воплощением культуры барокко, лишь утвердила старообрядцев в убеждении, будто «никонианская церковь» прониклась «латинским блядословием». И раскол Русской Церкви был усугублён.

Оценка наследия Могилы

Итак, в заслугу митр. Петру Могиле обычно ставят следующее:

1. Легализацию Православия;

2. Создание условий для расцвета Православной веры в общем и учености в частности;

3. Создание оригинальных богословских трудов.

Что касается «легализации», то Православие было легализовано королем Владиславом из политических соображений и никакой особой заслуги митр. Петра в том нет. Даже такой апологет П.Могилы, как В.А.Беднов, после дольно общих ритуальных фраз о заслуге Могилы в деле легализации, недвусмысленно излагает следующее:

«Диссиденты <т.е. протестанты>, терпевшие, как и православные, тоже немало от католиков, действовали заодно с православными и поддерживали их требования свободы совести. Многие благоразумные католики, видевшие серьёзную опасность для государства от насильственного распространения унии и притеснения православных, стояли за восстановление прав последних. Последние годы правления Сигизмунда III, когда католическая реакция достигла своего расцвета, показали, что с усилением католичества усиливались и монархические стремления короля в ущерб шляхетской вольности. Поэтому многие, даже ревностные католики, готовы были поддерживать разноверцев. Но едва ли не больше всего успеху православных, кроме них самих, способствовал Владислав, чуждый фанатизма и симпатий к иезуитам. Он был расположен к православным и это делал не только по политическим расчетам, но и по личному убеждению. Услуги казаков, оказанные и лично ему во время московского похода в 1616-18 гг., и Речи Посполитой в битве под Хотином (1621 г.), в его присутствии, их верность королю и мужество вызывали в королевиче расположение к ним, а его личные и политические расчеты и соображения ещй более усиливали это расположение Владислава к православию <...>

В его дальнейшие планы входило привлечь на свою сторону православных: он не терял надежды на достижение московского трона, для чего прежде всего было необходимо высказать своё расположение к православию, т.к. из-за преданности его отца католицизму он и утратил царскую <московскую> корону в 1610 г. Пренебрегши требованием православных, Владислав не только терял надежду на привлечение к себе симпатий русского народа Московского государства, но и вооружал против себя всё казачество и русское население польско-литовских областей»[36].

Заслуга же митрополита Петра в том, что именно его руками была создана эффективная система перевоспитания кадров духовенства. «Дух религиозной войны» был изжит. На смену воспитанным в духе аскетики пастырям пришли витийствующие схоласты.

Схоласты, которые как огня чуждались «варварской Москвы». Схоласты, которые всячески препятствовали сближению с Московской Церковью.

После Белоцерковского (1651 г.) договора преемник П.Могилы, митр. Сильвестр Коссов (1648-1658) считал, что поворот Хмельницкого в сторону Москвы угрожает самобытности Киевской духовной школы. Лишь угрозы заставили сего иерарха покориться решениям Переяславской Рады.

Скончавшихся в 1657 г. митр. Сильвестра и гетмана Хмельницкого сменили откровенные западники митр. Дионисий Болобан и гетман Иван Выговский. К тому же киевлян вполне устраивало ни к чему не обязывающее верховенство Константинопольского патриархата. Москва не могла тогда стукнуть кулаком по столу, поскольку поддержка греков была необходима вначале для того, чтобы внедрить нововведения патриарха Никона, а затем, для того, чтобы того же самого Никона ликвидировать. В конце концов, вся эта эпопея с воссоединением Украины продолжалась до 1685 года.

В конце века витийствующие схоласты, приехав на Московщину, позволили себе - посыпать солью кровоточащую рану Раскола. «Расцвет Киевской учености» как уже упоминалось выше, воспринимался простодушными москвичами в качестве «латинского блядословия».

«Пришельцы с западных земель несли не духовную культуру, а её суррогат, состоящий из примитивно-школьного освоения католических и протестантских духовных мотивов. Оторванность от народной культуры, школярство, духовная беспочвенность, умноженные на редкое самомнение малороссийских учителей-чужаков, вели к перерождению русского Православия и деградации части православных священников.

<...> Эту мутную волну псевдопросвещения русской культуре удалось преодолеть только во 2-й половине XVIII, отчасти даже н. XIX вв.»[37]

С последними словами, высказанными О.А.Платоновым, можно, увы, поспорить. Дело Могилы живёт до сих пор.

И одно дело воспринять латиномыслие, присущее нашей богословской мысли в историческом контексте - т.е. в качестве меньшего зла. Меньшего - по сравнению с возможным умножением ересей, связанных с осмыслением Раскола в категориях эсхатологических. С этой позицией, высказанной о.Владимиром Василиком, не поспоришь. Сходную позицию озвучил и прот. Валентин Асмус. По мнению о.Валентина в описываемое время не существовало возможности «развития в Южной России XVI-XVII веков богословия византийского стиля»[38]. И полемизировать необходимо было на языке оппонента.

Но совсем другое дело - канонизация соответствующего образа мысли сейчас, когда, вроде бы, есть все условия для развития «богословия византийского стиля».

Именно поэтому, по убеждению архиепископа Василия (Кривошеина), для современного православного богословия самое принципиальное значение имеет серьезный критический анализ «символических книг» XVII-XIX вв. Этот анализ неминуемо приведет к решительному пересмотру отношения к наследию митрополита Петра.

«Останется ли оно <православное богословие> по-прежнему втиснутым в «прокрустово ложе» латинской схоластики или же, преодолев стереотипы вероисповедных схем позднесредневекового католицизма, станет, наконец, развиваться в святоотеческом русле»[39].