«Упокой, Господи, усопшую Югославию!»

В сербской среде бытует целый цикл баек, на разные лады толкующие события ночи с 5 на 6 апреля 1941 года. Именно тогда в Кремле И.В.Сталин принимал посланников новой югославской власти, прибывших в Москву с целью заключения военно-политического союза.

Союз этот мог бы означать поддержку Сталиным Черчилля. Черчилль, конечно же, не Чемберлен, но, всё ж, не до такой степени, чтобы Москва пошла на разрыв с Берлином.

Что же предшествовало событиям этой загадочной ночи?

3 апреля 1941 года вождь югославских путчистов Д.Симович передал Кремлю полученную от шведского посланника в Берлине информацию, подтверждающую то, что немцы уже в мае собираются напасть на СССР. Он выразил готовность немедленно принять на свою территорию любые вооруженные силы СССР, в первую очередь авиацию. В тот же день посол Югославии вручил Вышинскому югославский вариант проекта договора, имевший характер пакта о взаимной помощи, а также проект военного соглашения.

4 апреля советская сторона выразила согласие лишь на заключение «Договора о дружбе и нейтралитете», который, по мнению югославской делегации, был для них совершенно неприемлем.

«Лишь в ночь на 6 апреля, после того, как Сталин получил 5 апреля сообщение о том, что германское вторжение в Югославию неминуемо, он и Молотов заявили югославской делегации о согласии исключить из 2-й статьи договора упоминание о нейтралитете»[1].

Итак, на заключение полноценного союза Сталин не согласился, ограничившись подписанием Договора о дружбе и ненападении.

Но и этот Договор не вступил в силу.

«Утром в день начала военных действий против Югославии германское правительство официально проинформировало об этом Москву. Формального протеста со стороны СССР не последовало. Молотов ограничился тем, что в беседе с германским послом выразил сожаление по поводу того, что «несмотря на все усилия, расширение войны, т.о., оказалось неизбежным»»[2].

Таковы факты. Фактом является также то, что в ходе ночных переговоров Иосиф Виссарионович осенил себя крестным знамением. И вот это самое крестное знамение породило множество интерпретаций, иллюстрирующих восприятие сербами отношений между нашими странами.

Правда, порою, сербы забывают то, что СССР эпохи И.В.Сталина (и уж тем более нынешняя РФ) вовсе не то же самое что Россия, точно так же, как Югославия - это вовсе не Сербия. Но, тем не менее.

* * *

25 марта 1941 года Югославия под давлением обстоятельств присоединяется к Тройственному Союзу. Спустя 2 суток в Белграде происходит подготовленный переворот, к которому, в числе прочих, приложили руку и британские спецслужбы. Однако, путчисты обескуражили англо-американцев нежеланием открыто рвать отношения с Гитлером: «Не мы Пакт подписывали, не нам его и разрывать!»

Дело в том, что когда новые руководители королевства осознали реалии политической и военной ситуации, то они заняли именно такую позицию, которую сами же нещадно критиковали в бытность патриотической оппозицией.

Но если до путча Гитлер соглашался на любые условия Белграда, то теперь уже путчисты готовы были согласиться играть по немецким правилам игры.

Немцы же приняли другое решение.

1 апреля власть Симовича предприняла попытку заключить военно-политический пакт с Советским Союзом. В Москву были отправлены полковники Божин Симич и Драгутин Савич с инструкциями и полномочиями подписать этот документ.

Симич и Савич прибыли в Москву вечером 2 апреля с наброском текста договора. На следующий день они были приняты Андреем Вышинским, помощником министра иностранных дел. Он их огорошил заявлением, что он впервые слышит об идее военного союза Королевства Югославии и Советского Союза, а потому должен передать эти предложения Молотову. Ответ был обещан на завтра.

Дело в том, что первый в истории югославско-советских дипломатических взаимоотношений посол, Милан Гаврилович был не просто авантюристом, но, по выражению А.Ю.Тимофеева, поистине «сюрреалистичным дипломатом».

«В то время как и Сталин, и Молотов поставили его в известность, что СССР не только не будет, но и не хочет самоинициативно вступать в войну, даже в случае ухудшения ситуации на Балканах, Гаврилович передавал в Белград эту внятную информацию в крайне своеобразной трактовке. <...> В конце концов Гаврилович сообщил официальному Белграду, что «...Вышинский открыто сказал, что <СССР> вступит в войну против Германии, если британцы откроют фронт на Балканах. Советские войска устремятся прямо на Болгарию и проливы».

Трудно поверить в такую откровенность поляка и бывшего меньшевика Андрея Януарьевича Вышинского, который, несмотря на все эти «недостатки», сумел пробиться на самый верх государства и при этом пережить самого Сталина. Трудно поверить в то, чтобы осторожный Вышинский заявил нечто, настолько отличное от курса Сталина на уклонение от конфликта с Германией. <...> Свободная интерпретация заявлений советских политиков привела к тому, что НКИД был вынужден перейти к достаточно необычным в дипломатической практике шагам. Советскому полпреду Плотникову пришлось в Белграде выяснять в югославском МИДе, насколько точно посол Югославии передаёт советские формальные и неформальные высказывания своему руководству»[3].

На следующей встрече Вышинский ответил Гавриловичу, что Советский Союз считает, что время для подписания пакта в данный момент неподходящее.

- Подписав такой пакт, мы бы прервали дружеские отношения с Германией, - продолжил представитель Молотова. - Далее. Для успешных переговоров о военном союзе необходимо иметь представление о военной силе обеих государств.

Вместо военного пакта Вышинский предложил набросок договора о дружбе и ненападении. Это было вовсе не то, чего ожидали сербы, однако пункт второй этого договора показался им многообещающим.

Там говорилось о том, что если одна из договаривающихся стран будет атакована со стороны третьей силы, то, до тех пор, пока действует договор, другая страна не имеет права поддерживать агрессора. Гаврилович полагал, что этот договор может быть первым реальным шагом к полноценному военному союзу.

Кроме того, было объявлено открыто, что Россия готова снабжать Югославию вооружением, а потому югославскому послу было тут же предложено составить список необходимых военных материалов, дабы незамедлительно перейти от слов к делу.

Оптимизм югославского посла длился недолго. Не прошло и двух часов, как Вышинский вновь пригласил его в Кремль. Советы изменили своё решение по второму пункту. В новой формулировке терялось всё дипломатическое и политическое значение, которое он мог иметь для Югославии. Отныне предполагалось, что пункт зазвучит так:

«В случае если одна из договаривающихся сторон подвергнется нападению некоей третьей страны, другая договаривающаяся сторона сохранит свою политику нейтралитета и дружбы».

Гаврилович был взволнован:

- Изменение формулировки значительно ослабило пакт.

- Так было нужно. Иначе, немцы могли бы решить, что Советский Союз намеревается прекратить им поставку сырья. Это могло бы втянуть нас в войну с Германией, к которой мы ещё не готовы, - ответил Вышинский.

Югославские представители не могли принять изменения формулировки. Советский нейтралитет окажет Югославии медвежью услугу, ибо он лишь придаст уверенности немцам.

- Советский Союз преподнёс нам неприятный сюрприз, - выразил своё удивление сложившейся ситуацией Гаврилович. - Представитель Советского Союза в Белграде передал нашему правительству, что ваша держава была бы не против заключить военно-политический союз с Югославией.

- Вы совершенно неправильно поняли слова нашего представителя! Мы были и остаёмся не против переговоров по ряду вопросов, например, о снабжении вашей страны вооружением, и о некоем подобии ограниченного договора.

- Но наше правительство не сомневалось в том, что Москва намеревается подписать с нами военный пакт. Иначе бы не было никакой потребности слать делегацию с полномочиями только лишь для того, чтобы подписать обычный договор о дружбе и ненападении.

Поскольку Гаврилович отдавал себе отчёт в том, что Симович ждёт от миссии принципиально иного документа, то он подытожил встречу так:

- Мы можем подписать бумагу лишь при двух условиях. Первое: Россия заменит условие о нейтральности одним заявлением, что в случае нападения на Югославию некоей третьей стороны, дружеские отношения с Советским Союзом будут сохранены и далее. Второе: договор будет содержать подписи полковников Симича и Савича.

Гаврилович надеялся, что подписи двух югославских офицеров придадут в глазах немцев договору некий элемент таинственности и намёка на то, что речь не идёт об обычном договоре о дружбе и ненападении.

- Такие условия вне всякой возможности, - отговаривался Вышинский, но упорство Гавриловича заставило его прекратить препирательства и объявить, что необходима консультация высшего руководства СССР.

5 апреля в 20.00 Вышинский сообщил Гавриловичу по телефону, что бумаги готовы на подпись.

- Если необходимое условие не изменено, я в Кремль не приеду.

- Это невозможно.

- Тогда и разговаривать не о чем.

Несколько позже вновь зазвонил телефон. Диалог повторился практически слово в слово, но на прощание Вышинский предложил немедленно переговорить с генералом Симовичем. Гаврилович согласился, и через десять минут его номер соединили с Белградом.

- Генерал Симович.

- Откуда говорите, господин генерал?

- Откуда говорю? Зачем это Вам?

- Где Вы: дома или в канцелярии?

- Но зачем это нужно?

- Должен знать, господин генерал.

- Дома.

- По какому адресу?

- Вы это хорошо знаете, мы же соседи!

- Не важно, какой номер дома?

- Улица Гладстона, номер 2.

- Хорошо, - ответил Гаврилович. Теперь он был уверен, что переговоры - не «подстава».

- Подписывайте то, что предлагают русские.

- Не могу, господин генерал! Я знаю свою обязанность и своё дело.

- Должны подписать.

- Не могу. Верьте мне!

- Хорошо, если нужен приказ, я приказываю подписать.

- Я знаю, что делаю. Поверьте мне!

Этот необычный недипломатический разговор завершился в 21.00. Не прошло и 10 минут, как вновь звонит Вышинский:

- Приезжаете?

- Нет.

- Что?

- Нет, не приезжаю.

- Но Вы имеете указание подписать! Вы обязаны подписать!

Гаврилович предполагал, что русские слушали его разговор с Симовичем - не только русские, но и немцы, на другом конце провода - но, всё же, был огорчён тем, что Вышинский даже не скрывает этого.

- Понимаю, - ответил югославский посол, - но подписывать не буду. У меня рука не поднимается.

- Вы должны подписать! - Вышинский был вне себя от ярости. - Вы должны это подписать сейчас же! У Вас есть указание своего председателя правительства!

- Я это подписывать не обязан. Мой председатель правительства может снять меня с должности и заменить кем-то другим, но пока я здесь, бумага в том виде, в котором есть, подписана не будет!

Вышинский швырнул трубку.

В 22.30 вновь раздался звонок. На этот раз Вышинский был любезен.

- Приезжайте, господин Гаврилович. Мы Вас ждём.

- Приехать я могу, но подписать - нет.

- Приезжайте, просим Вас.

Когда Гаврилович со своей свитой прибыли в Кремль, их уже ожидали. В большом зале стоял Сталин, Молотов, Вышинский и множество другого народа. У стенки, на маленьком столике лежали 2 экземпляра текста договора. Когда гости обменялись приветствиями с хозяевами, Молотов предложил Гавриловичу ознакомиться с формулировкой 2 пункта договора. Формулировка была именно такой, как и настаивал югославский посол.

- Я думаю, - объявил Молотов, - что доктор Гаврилович примет это изменение.

- Принимаю и благодарю Вас, господин Молотов.

- Нет, не меня нужно благодарить. Нужно благодарить нашего товарища Сталина. Мы без него ничего не делаем.

- Вы были правы, господин Гаврилович, - ответил Сталин на слова благодарности. - Если бы была оставлена оговорка о нейтральности, это значило бы, что в том случае, если на вас нападут, то Советский Союз умывает руки.

- Я это и пытался объяснить господину Вышинскому, но он и слушать меня не хотел!

- Моя вина! Моя вина! - Извинялся Вышинский, глубоко клянясь перед Сталиным со скрещенными как перед Причастием руками на груди.

* * *

Мы привели довольно пространный фрагмент воспоминаний посла Югославии в Москве Милана Гавриловича, цитированный по книге Якоба Хоптнера «Югославия в кризисе. 1934-1941.»[4]

Эти записки грешит необъективностью, свойственной всякому эпическому тексту. Посол Югославии преподносится как единоборец едва ли не с самим Сталиным. И всё же подробность в изложении этого эпизода не кажется нам излишней. Ибо тщательное проговаривание деталей помогает полнее ощутить атмосферу, царившую в трагической ситуации, в которой оказалась Югославия по милости политически недальновидных патриотов, подталкиваемых агентами британских спецслужб.

Впрочем, указывая на недостаточную объективность воспоминаний Гавриловича, мы хотели упомянуть о том, что столь подробные мемуары грешат некоторыми пробелами в памяти. Гаврилович не упомянул о некоторых немаловажных штрихах, которые осталось незабытым другими участниками ночной встречи в Кремле.

Речь идёт о том, что югославы, в благодарственном тосте, обращённом Иосифу Виссарионовичу, пообещали предпринять в своём Королевстве некоторые перемены социального устройства, дабы ещё более сблизить наши страны и наши народы.

Разговоры об этом велись ещё до ночной встречи.

Так «уже в ходе первого официального визита в НКИД СССР Гаврилович постарался привлечь симпатии советских дипломатов любыми казавшимися ему уместными способами. Согласно воспоминаниям представителя советской стороны, Гаврилович «зашёл так далеко, что настаивал на создании Балканского союза, руководтвующегося славянофильскими идеями, в котором русский язык заменит различные славянские диалекты»[5].

А 30 марта югославский военный министр Б.Илич во время беседы с поверенным в делах СССР в Югославии В.З.Лебедевым заявил в числе прочего и это:

«Мы хотим военно-политического союза на любых условиях, которые предложит Советское правительство, вплоть до некоторых социальных изменений, осуществлённых в СССР, которые могут и должны быть проведены во всех странах»[6].

Впрочем, в советскую версию описания ночной встречи не попал ещё один эпизод, последовавший вслед за обещанием социальных преобразований. Речь идёт о той самой хрестоматийной сцене, о которой было упомянуто в начале материала.

«Сталин благословил Гавриловича крестным знамением и воззвал к его славянскому и православному сознанию»[7]:

- Мы - братья и по крови, и по вере. Нет ничего на свете, что могло бы отделить одно от другого. Я надеюсь, что ваша армия надолго задержит немцев. У вас есть горы и леса, где немецкие танки будут бессильны. Организовывайте партизанскую войну[8].

Сталин крепко пожал руку Гавриловичу, а перед тем, как развернуться, осенил его крестным знамением. В углу кабинета давился от смеха Микоян, который по воспоминаниям Ивана Крылова, прикрыл лицо платком и изображал приступ кашля.

Существует ещё одна версия трактовки крестного знамения, совершенного вождём в Красном Кремле. С ней нас познакомил академик Срболюб Живанович в кулуарах конференции «Православно-католический диалог после Ясеновца».

«Сталин спросил Гавриловича:

- Покажите, как в Сербии складывают персты для крестного знамения?

Гаврилович показал.

- И у нас точно так же, - ответил Сталин и осенил себя крестным знамением. После чего произнёс:

- Упокой, Господи, душу усопшей рабы Твоей, Югославии.

Сталину уже доложили, что до начала нападения Вермахта с сателлитами на Югославию остались считанные часы».

* * *

«СССР не дал раньше времени втянуть себя в войну, причём в войну, в которую СССР заведомо вступил бы как нарушитель договора с Германией, а также потенциальный источник «панславизма и коммунизма». Кремль не подписал договора с обречённой Югославией, помочь которой, после совершенной её же собственными генералами смертельной ошибки уже в любом случае никто был не в силах: ни окопавшиеся в Греции англичане, спровоцировавшие путч, чтобы оттянуть часть немецких сил на борьбу с Югославией; ни далёкий СССР, помощь из которого просто не успела бы поступить»[9].

* * *

И уже спустя 2 часа после встречи И.В.Сталина с представителями югославских путчистов с первыми лучами восходящего солнца в небе Белграда появились бомбардировщики Люфтваффе.

Солнечные лучи скользили по вольерам белградского зоопарка, по куполу королевского дворца в Дединье, по крыше крупнейшего на Балканах книгохранилища, по множеству безымянных черепичных крыш и по спящим лицам семнадцати тысяч больших и маленьких белградцев, которые ещё не знали, что этот рассвет будет для них последним.