Недавно был издан сборник трудов выдающегося государственного и общественного деятеля Владимира Александровича Черкасского (1824-1878) (Черкасский В.А. Национальная реформа. / Составление, предисловие и комментарии А.К.Голикова / Отв. ред. О.А.Платонов. - М.: Институт русской цивилизации, 2010. - 592 с.).
После более чем столетнего перерыва широкий читатель может познакомиться с воззрениями известного славянофила. Однако его жизнь, деятельность, круг общения нуждаются в дальнейшем изучении.
В связи с этим, ниже мы впервые переиздаем воспоминания замечательного рассказчика - исследователя славянской (а особенно русской) народной старины, фольклориста-подвижника, большого знатока множества языков, в том числе древних, великого труженика, филолога, историка, этнографа, музыковеда, общественного деятеля Петра Алексеевича Безсонова (1827-1898 гг.), которые были вызваны следующими обстоятельствами.
Князь В.А.Черкасский во время русско-турецкой войны 1877-1878 гг. был уполномоченным при действующей армии. В начале 1878 г. занимался устройством гражданской администрации Болгарии. Подготовленная им записка была одобрена Императором и легла в основу Конституции Болгарии 1879 г.
Переутомленный чрезмерной деятельностью, Черкасский В.А. скончался в день подписания Сан-Стефанского договора - 19 февраля 1878 г. и был похоронен в Москве на кладбище Данилова монастыря, недалеко от Н.В.Гоголя, А.С.Хомякова, Ю.Ф.Самарина, о которых так тепло написал П.А.Безсонов в публикуемых воспоминаниях.
Они были подготовлены к концу марта 1878 г., а затем по просьбе издателя «Русского Архива» П.И.Бартенева отданы на чтение вдове В.А.Черкасского - Екатерине Алексеевне (рожд. Васильчиковой) (1825-1888) и И.С.Аксакову. После их правки, отредактированы автором 15 апреля 1878 г. и напечатаны: Безсонов П.А. Князь Владимир Александрович Черкасский // Русский Архив.- 1878.- N 6.- С. 203-227.
Публикацию, специально для Русской Народной Линии, по правилам современной орфографии, подготовил доктор исторических наук, профессор Харьковского национального университета имени В.Н.Каразина Александр Дмитриевич Каплин.
+ + +
Под свежим впечатлением только что понесенной утраты, считаю я преждевременным оценивать заслуги князя Черкасского, политические или общественные. Для меня лично это даже и невозможно. Повинуясь вызову нравственного долга и собственного желания, я ограничусь тем, чтобы восстановить сколько-нибудь в памяти живой облик покойного, частью для других частью и для самого себя. Это будут вовсе не черты деятельности: это черты образа.
В первый раз увидал я князя, когда сам только что готовился вступить в Московский университет, а он был уже студентом старших курсов, студентом юристом. Внутреннее призвание влекло его с ранних пор на поприще государственных знаний. Но, если б было у нас в Москве камеральное отделение факультета, то, конечно, он был бы здесь всего скорее на соб-ственном месте: история, государственное право, политическая экономия, статистика, финансы и, в связи с ними, сельское хозяйство - вот что сильнее занимало его как студента. Потомок славного рода, давшего государству многих представительных лиц со времен Грозного, но рода раздробленного и в ближайших предках обедневшего, юноша, по самому положению своему (за смертию отца и среди нескольких братьев), вынужден был позаботиться о серьезном устройстве своего состояния. По душе, к сельскому хозяйству особенной привязанности он не имел и, ставши после лицом к лицу с самыми обширными вопросами в этой области, практически он все-таки не сделался хозяином записным или присяжным, для себя самого. Тем не менее, с самых молодых лет, необыкновенно пытливый ум его искал здесь теоретических путей для выхода из затруднительных внешних обстоятельств, отчасти и успел достигнуть счастливых экономических результатов для своего мелкопоме-стного уголка, а еще больше как будто предугадывал, что в этой сфере придется ему со временем занять крупную роль устроителя и распорядителя. Так и было, где первый раз я встретил князя, - на публичных лекциях «сельского хозяйства», у профессора Линовского (столь несчастно кончившего вскоре свою жизнь). Помню как сейчас, минуты за две до чтения, когда зала была уже почти полна, вошел студент, обративший на себя внимание многих, в том числе мое, и вызвавший вокруг шепот. Он был в довольно бедном вицмундире, какого не нашивали тогдашние студенты-аристократы, на глухо застегнутом, в очках, плотно надвинутых на глаза, с гордою осанкой и весьма ученым видом, не совсем обычным у сотоварищей, Ни с кем не поклонившись, прямо протеснился он к кафедре, установился, и, когда сел вошедший профессор, приковался к нему взорами, а к лекции вниманием, ни разу ни на кого и ни на что не обернувшись в течении целого часа. И это самое, и наружность как-то заметно отличали его, выделяя из прочих, тем более, что сам профессор напротив был очень жив и подвижен, и шутил и смеялся. Кончилась лекция, и Черкасского, столь же поспепшо и ходко удалившегося, сопровождал вокруг тот же шепот; спросивши о причине, я услыхал от соседей, что это «первый студент, известный Черкасский». Заинтересовавшись, на следующих чтениях я успел уже познакомиться ближе с серьезным юношей, столь известным в университетском мире.
Недолго спустя пришлось мне возобновить прежнее знакомство, и уже при другой обстановке. Это было у А.С.Хомякова, в том доме и кабинете (на Собачьей площадке), куда стекалось так много людей для обмена мыслей и для споров, откуда выходило так много убежденных хозяином, еще более им раздосадованных; в этом памятном кабинете, где на стол для посвященных выкладывались листы «Семирамиды», и рядом же помещались яйца - битки (для чоканья), привлекал взоры женский портрет, неконченный овдовевшим вскоре мужем, от потолка свешивался звонок на широкой шитой ленте, вдоль стен стояли диваны и при них большое кресло с вытертыми подушками, по углам выдавались десятки чубуков и хитро вырезанных палок, да, безпрестанно входила в двери сердитая девушка со словесными поручениями «от матушки», и все покрывалось звонким хохотом хозяина. Черкасский посещал его столь же часто, как другие, и чаще многих его близких. Из всех старших славянофилов к Хомякову питал и выражал он наибольшую, почтительную привязанность, ему (кажется, единственно) уступал иногда в споре и на него охотнее ссылался, не терпя никаких других авторитетов. В то время князь готовился к экзаменам на магистра (диссертацию «об Юрьеве дне» не успел он ни защитить, ни даже написать вполне, ни напечатать в отрывках). На одной из бесед, которую помню, шло дело о слоге и языке современников. С обычною веселою шуткой, Хомяков заметил, что князь держится несколько архаичного стиля и любит церковно-славянские обороты, даже в живом разговоре: и правда, это постоянно отличало молодого писателя в первой его литературной деятельности, вскоре затем развившейся, особенно на страницах «Русской Беседы»; а в последующих писъмах его, бумагах разного содержания и во всякой беседе о чем-либо серьозном, очень часто слышались типические выражения древнего языка (их легко заметить и по ним отличить перо или речь Черкасского). Князь соглашался с этим, прибавляя, что от привычки этой не считает он нужным отделываться, да и не может, хотя бы желал. И тут же узнал я причину: мать, занимавшаяся без отца его воспитанием, поручила обучение известному О.М.Бодянскому, и он же готовил князя к университетскому вступительному экзамену. Незабвенный наш старший славист, со всею его глубокою ученостью и со всеми причудливыми странностями, повлиял на юношу, на характер его первых занятий и на самый язык; он постоянно вспоминал князя лучшим своим учеником и, не задолго до собственной смерти, ввел его действительным членом в Общество истории и древностей (последовавший вскоре за учителем, князь не успел ни побывать в заседаниях, ни участвовать в «Чтениях» Общества). Между прочим, Бодянский, как известно, имел много капризных особенностей правописания: их отчасти наследовал Черкасский и, в том числе, например, до конца жизни подписывал свою фамилию «с одним» с. Я помню, как по поводу приведенного разговора о слоге, да и после при многих случаях, князь отдавал глубокую дань благодарности урокам Осипа Максимовича, хотя и признавался, что профессор усиливался завлечь его окончательно в область «славянщины», но потерпел неудачу по «совершенному туману», облекавшему некогда эту сферу и вовсе незаманчивому для живого, государственного ума. Единственно, чтό отсюда интересовало князя на первых порах, это была история Гуса, которую он внимательно читал и обсуждал по изследованиям Елагина и Новикова, печатавшимся в «Чтениях» и «Р. Беседе»; собственных же наречий славянских и истории, изложенной на них, в подлиннике Черкасский не знал и не изучал, обратившись вообще к этой области несколько позже, о чем скажем далее.
После Хомякова, которого князь не только оценил весьма рано по достоинству, но и постоянно за сим оправдывал и защищал своим бойким красноречием, в ту пору, когда одни видели в передовом человеке лишь поэта, другие «неглубокого» оратора гостиных, третьи «досадного» спорщика, - после него в знакомствах, которые сменялись на глазах наших, князь наиболее сошелся с И.В. К и р е е в с к и м. Точкою их сближения виднее всего выдавался «европеизм», до конца жизни отзывавшийся в былом издателе «Европейца», в уме же деятеля молодого еще царивший со всем возбуждением и питавшийся горячим изучением западных политиков. Из числа сих последних мы запомним Токвиля и Монталамбера; напомним и замечательные «политические обозре-ния», которые помещал князь в «Русской Беседе». Оба «европейца» перебрасывались своими вескими суждениями по вечерам (у Трех святителей в доме Киреевского), за шахматною доской, которую оба равно любили: со стороны одного слышалось сомнение и разочарование, за то другой полон был участия к интересам западной жизни. Впрочем, это участие далеко не выражало собою сочувствия: в князе Черкасском это было скорее желание померяться с соперником, мало-по-малу определявшимся для России; это было признание мощных неприятельских сил и оценка той упругости их, с которою давно уже приходилось состязаться и надолго еще предстояло бороться русскому человеку. Почти тоже направление, хотя уже более литературное, чем научное, привело князя от Киреевского к матери его, А.П.Елагиной, к этому долголетнему, живому центру всех поэтических и литературных преданий из блестящего периода нашей «европействовавшей» словесности. В младшем её сыне, Черкасский, сам того не ища, нашел навсегда страстного последователя мнениям ввглядам и даже выражениям: Н.А.Елагин, до конца жизни недавно прекратившейся, оставался самым верным приверженцем горячо любимого им князя. Заметим кстати, что, по мере роста в своем развитии и влиянии, князь приобретал «поклонников» весьма многих. К сожалению, между ними часто оказывались люди праздно его хвалившие, или искавшие попасть каким-нибудь своим боком в ореол его славы, или попросту находившие рассчет им пользоваться. Облепляя своею массою крупного деятеля, как облепляют мухи все сладкое, обыкновенно они образуют в охват его и порою даже на нем самом какую-то, чуждую его природе, оболочку сквозь которую трудно бывает иногда пробиться связям искренним, отзыву прямому и слову правдивому, вообще же такому воздействию, которое принесло бы пользу для самого деятеля. Князь отнюдь не искал подобных поклонников, но весьма терпел их близ себя; не отталкивал, не отстранял ничьих возражений, тем больше, что сам любил и как никто умел спорить, но, при всем том, ему видимо нравилось, когда с ним соглашались или даже подчинялись его мнениям, Тем выше ставим мы таких безкорыстных приверженцев, каких нашел себе князь - среди общества в Елагине, среди варшавских дел в Ф.Ф.Кокошкине и М.Л.Людоговском, среди Московской Думы в покойном В.М.Лосеве: то были самые близкие свидетели его деятельности и точные исполнители его начертаний, и они безспорно заслужили этим добрую у нас память. Гостиная старушки Елагиной, в последних 40-х и первых 50-х годах вмещала все лучшее из московского общества, все умное и образованное ученое, литературное и художественное: тут был и Соболевский, и Чадаев, и Грановский и все «западное». Горючего материала было много, много представлялось предметов и поводов для спора славянофилам, в среду которых уже входил и постепенно втянулся Черкасский. Но, тогда как К.С.Аксаков, во всех подобных случаях, прямо шел на смертный бой, Ю.Ф.Самарин намеренно завлекал противников под лезвее своего тонкого анализа, а Хомяков любил их даже «стравливать», любуясь со стороны и от души смеясь плодам своего труда, - князь, напротив, всегда почти устранялся при этом от споров и охотно отшучивался. Его скорее можно было застать в горячих прениях с Хомяковым, и с К.С.Аксаковым, и с прочими «сотоварищами», чем с прямыми противниками. Обдумывая причины тому, со временем мы убедились, что здесь действовал не столько помянутый «европеизм», ради которого одно время завлекали князя усильно на свою сторону московские «западники», но с которым он не прочь был бы бороться и позднее действительно столкнулся, сколько - употребим это выражение - здесь действовал экономический разсчет сил: свои силы берег князь для важнейшего, чего инстинктивно ожидал в своем будущем; а чужие силы - в наличных представителях борьбы - казались ему несоразмерны с его собственными, не на столько вызывательны, чтобы подвигнуть его из спокойствия; с ними могли успешно бороться и другие, и другие скорее даже могли разсчитывать на победу. Короче, среди тогдашних гостиных, противники не имели характера политического - в собственном его смысле, ни общественного, который тесно граничил бы с политикой или хоть с политической стороною народной жизни; а эта политическая сторона, она-то и воспитывалась, она и росла тогда в развитии князя. Можно сказать, он выжидал себе соперника по образу и подобию, и он нашел такого, с тех пор как начал издаваться в Москве «Русский Вестник», политические статьи которого перешли скоро в «Московские Ведомости». Нападения на славянофилов, на так называемую «русскую науку», «русское направление» и т.д. совершены были отсюда на первых же порах, с истинною жестокостию: мы помним хорошо действие этой всесокрушавшей силы, спешившей отстоять достоинство Западной Европы и значение общечеловеческой науки. Когда появилась известная статья об «анти-историческом направлении» (разумея под ним славянофильское и русское), кто готов был к борьбе, тотчас же выступил с ответом: то были Хомяков, К.С.Аксаков, Самарин и пишущий эти строки. Черкасский не только не спешил тогда отвечать на что-либо, даже нисколько не волновался и не готовился; он посмеивался и даже подшучивал, сопровождая слова свои советами: «Напрасно; вы смотрите на предмет слишком серьезно и не так беретесь за прение. Вы не удивите их логическим анализом, не убедите обстоятельным знанием; если же так, вы только отпарируйте; найдите комическую сторону, - а она есть; ссылайтесь на нее, как можно короче, но чаще, и твердите и выставляйте всем на показ то неразборчивое оружие, с каким нападают на славянофилов; в конце концов, необходимо вам получить своего противника смешным, то есть в истинном его свете». Но вот мало-по-малу, в беседах московских, а за тем и в сферах петербургских, начали разгараться вопросы о положении нашего крестьянства, при «Р. Беседе» появилось «Сельское Благоустройство» и вскоре сам Черкасский попал на страницы «Р. Вестника», прямо под меч его редакции. Куда девались советы, шутки и смех князя! Он сделался серьозен, он был даже смущен. Отзывы о нем росли и раздавались в рупор. Явились готовые враги, подхватывали и разносили в тульских имениях, на съездах, на выборах готовились князю неприятные истории. Он отвечал, как мог и как все ожидали, но, прибавим, отвечал неспокойно. «Тут уже не в речах дело и не в статьях», говорил он, «тут нужно отвечать самим делом; я докажу им (кому?), что я не крепостник и не западный либерал». Самое дело это, столь известное, наступило в государственной практике несколько позже по времени; мы упреждаем его в своем очерке для того, чтобы напомнить первые, так сказать, публичные отношения князя к литературе и общественному мнению. Знаем также, что к деятельному участию в обширном «крестьянском вопросе» Черкасский готовился раньше и уже давно: и в теории, средствами науки и образованности, и в личной практике, как составитель весьма определенного, хотя недолго существовавшего в Туле кружка доброжелателей крестьянству (1847-48), и как хозяин-собственник, достаточно крупный с того периода, к которому мы еще вскоре вернемся. Но для последних 50-х годов, затронутых сейчас нами, мы можем утвердить столь же положительно, что вызовы, задевшие князя колко и несправедливо, в статьях печати и во мнениях русского общества, немало подействовали на решимость его и окончательно выдвинули его на публичное поприще, на котором стяжал он себе первую достойную известность и с которого пошел дальше твердыми шагами. Он получил здесь лучшую почву для доказательства своих убеждений, он дал этим лучший ответ своим противникам, общественным и литературным. По нашему мнению, достоинство соперников измеряется именно тем, на сколько они под конец спора могут сойтись друзьями и единомышленниками. Так было и в настоящем случае: исходившие из двух, повидимому противоположных, направлений и лагерей, оба соперника, о которых теперь говорим мы, сблизились тесно между собою впоследствии, сблизились и во взглядах, и в деятельности, и в отзывах друг о друге, и даже в личных связях. Особенности каждого из них остались во всей силе, и жизненная практика одного, и литературный кабинет другого; но, если наше поколение знает двух политических деятелей, наиболее сродных по целям, наиболее для России влиятельных и окруженных одинакими врагами, то это именно они двое. Счастье, что таков последний результат их взаимнодействия друг на друга; но все-таки любопытно будет сравнить со временем, на сколько этот путь их борьбы и сближения изменил Черкасского, на сколько нынешняя редакция «Московских Ведомостей» ушла вперед от «Русского Вестника» первых годов.
Возвращаясь после этого отступления, вспоминаем что, будучи со всеми, как говорят, хорош, князь, кроме Хомякова, Киреевского и Елагиных, долго время ни с кем особено не сближался в кругу славянофилов, а тем менее западников. С К.С.Аксаковым по причине очень простой и известной: Аксаков был слишком серьезен в занимавших его вопросах и, будучи младенцем в душе, не мог однако же выносить ни игры, ни шутки каким-нибудь предметом, а между тем шутка вопросом беседы и игра словами была постоянной наклонностью князя. От того, при встречах, роли их совершенно переменялись, и весьма странным образом для взгляда, неопытного психологически: Черкасский выслушивал Аксакова всегда весьма серьезно, молчаливо, скромно, как бы ожидая иначе опасного взрыва; Аксаков же относился к речам князя с постоянной улыбкой, предполагая за ними более или менее шутку и заранее ее прощая. С Ю.Ф.Самариным отношения князя первое время были весьма сдержанны и почти что холодны; в этом была опять своего рода экономия сил: двух хороших друзей зараз иметь нельзя, а Самарин был теплым другом Аксакова, и только смерть последнего, так сказать, освободила его чувства. Тогда-то, отчасти по особенному случаю (когда болезнь одного дала повод другому доказать теплоту дружбы), всего же больше при завершении крестьянского и с подъемом польского вопроса, Самарин сошелся тесно с князем, и имена их, втроем с Н.А.Милютиным, сделались неразлучны.
Очень важны для характеристики князя Черкасского отношения его к русской истории или, правильнее, к школам ее изучения и понимания. С умом светлым и строго-систематическим, он был, однако же, совершенный враг всякой педагогики, методологии, а потому и школы в науке и гелертерства. Будущий устроитель судеб славянства, от Бодянского (по самому характеру этого ученого) не мог он получить сведений точных, вполне определенных и строго-систематических, - ни в области славянства и в ее древностях, ни в области истории русской. За то самое лучшее, чтό мог сделать Бодянский, это - подвести к летописям, заинтересовать древними памятниками, приучить к чтению и обратить к Карамзину: это и выполнил учитель, тем успешнее, что сам веровал и присягал тому же. Черкасский вырос на Карамзине, у него перенял серьезность отношения к древности, солидность взгляда, степенность и литературность изложения. Вместе с сим, он приобрел значительную свободу воззрений, отличавшую нашего лучшего историографа, опасение всякой тенденциозности и потому отвращение от новейшей «московской школы» его эпохи. Естественно, как и следовало ожидать, от Карамзина перешел он прямо к Погодину, его (в деле истории) всегда внимательно читал и слушал, хотя и не сходился с его политическими воззрениями, в особенности на славянский вопрос; а от Погодина еще прямее и скорее обратился к И.Д.Беляеву. Замечательно это постоянное, глубокое уважение его и доверие к сему последнему, к ученому, которого, конечно, славянофилы ставили всегда очень высоко, а наука начинает теперь ценить повсюду, но которого в ту пору чуть не «загнали» своим высокомерным пренебрежением рьяные школяры и сухие пропагандисты узеньких теорий. Казалось, частое повторение о «государственном наряде и строе» скорее могло бы завлечь государственный ум князя в сторону этих новаторов, тем больше, что Беляев по каким-то недоразумениям, был долго врагом Бодянскому: вышло иначе, и живое чутье народного смысла в русской истории сблизило князя по преимуществу с Иваном Дмитриевичем. У него бывал князь очень часто (в тесном, почти убогом жилье на конце Проточного переулка под Смоленским рынком), сиживал долго по приемным воскресеньям, выслушивал терпеливо чтение длинных столбцев, аршинных актов и сотни беляевских статей, вытвердил «Историю крестьян на Руси» и громко утверждал всегда, что самыми точными и дельными сведениями о русской общине обязан он Беляеву. Это и помогло князю много при последующем решении крестьянского вопроса.
Вот главнейшие элементы и связи, участвовавшие в развитии Черкасского после его университетского образования в кругу славянофильском и пред выходом на обширную сцену деятельности.
Но, перед сим выходом, наступила для князя важная перемена в жизни, эпоха, в которую и мы получили особенный случай узнать его близко. Это была его женитьба. В высшем круге тогдашнего московского общества и в родственных, близких сношениях с петербургскою знатъю, выдавалось семейство Васильчиковых, выдавалось сколько лучшим тоном, столько же патриархалъной строгостию семейных начал и порядков, глубокою рели-гиозностью, богатством хозяйства и благоустройством дома, а вместе значительной образованностью, которая открывала ласковый и лестный прием всем видным ученым, литераторам и художникам и даже чаще им, чем форменным визитам и чопорным посетителям раутов. Здесь можно было встретить и Хомякова в полурусском платье и поношенном коричневом сюртучке оригинального покроя, и К.С.Аксакова в его неприхотливом наряде, и Гоголя с нависшими прядями волос, в яхонтном бархатном жилете, забрызганного снизу до колен грязью от калош, и Бодянского в допотопном фраке, спорившего ловкостью походки и приемов с Беляевым, и благообразного Шевырева с изящным Грановским, сменивших петербургские посещения Плетнева, и скромных тружеников всякой отрасли науки и искусства и все это рядом с особами или великосветскими фигурами, невольно жавшимися и добровольно терпевшими подобное сообщество из уважения к хозяевам. Отец знатный, уважаемый и светски-вежливый старик; представительная хозяйка-мать, некогда любимица и фрейлина императрицы Марии Федоровны, поглощенная заботами о доме, отлично ею веденном, и о детях, всем ей обязанных, приветливая ко всем и расположенная на добро всякому; красавица-дочь, вышедшая за графа Баранова; старший сын, отличный студент и кандидат университета, столько известный впоследствии своим самопожертвованием на благо горячо полюбивших его черногорцев; наконец - младшая дочь. Екатерина Алекееевна... Свадьба была в подмосковном именьи Васильчиковых (Подольского уезда) в кругу ближайших родных и друзей дома, в сельской церкви и в деревянном доме усадьбы, как сейчас помним - вечером, в ясный летний день.
Простота загородной обстановки, деревенское житье, без чинов и с ежедневными прогулками, все это, сближавшее гостей и сожителей, дало возможность и нам короче узнать князя Черкасского, возобновляя и оживляя прежние с ним сношения. Впоследствии нам оставалось только поверять свои впечатления и подкреплять еще больше убеждения, однажды и прочно установившиеся в ту пору. Не будем повторять того, чтό вынесено нами отсюда и уже обрисовано отчасти выше, - о талантах и внутренних свойствах князя; о других же приемах и манерах, более внешних, скажем еще ниже. Отметим здесь только то, чтό подвергалось часто превратным толкованиям, из преувеличенной похвалы и незнания, или из затаенной зависти и вражды. Так князя считали и считают многие холодньм, положительным человеком практики, человеком сухого и политического расчета, даже материальных выгод и себялюбивого успокоения. Начнем с того, что эта пресловутая прак-тика кн. Черкасского была практика крупная: она метила на устройство народного быта в самом обширном размере на участие в государственном распорядке, на политическую роль; метила и шла с твердым спокойствием к этим целям, сознавая и силы свои, и способность, но никогда самой лучшей цели не добивалась и не навязывалась для нее усильно. Поприще деятельности, размеры успеха, ступени отличия - сами отыскивали князя и давались ему: в этом состояло особенное его счастье, платившее ему за его достоинства. Ни мелочей, ни дробных расчетов в его планы не входило: они прилагались ему, как «приложатся» всякому, идущему путем «царственным».
Помним живо из той же «деревенской» жизни, нас поразили в нем две черты. Во-первых, кажущийся практик вовсе не спешил на деле явить собою образец усердного, заботливого или ловкого хозяина, хотя представлялось много к тому поводов и хотя богатые именья новых родных прямо «предлагались» его «опытному» распоряжению. Напротив, именно теперь, когда миновала крайность, руководившая некогда попечениями студента, моло-дой хозяин оказывался порою не только безпечен, но даже ленив на подъем. Вторая черта касалась народного или, лучше, нашего крестьянского быта. Политико-эконом, ученый, следивший исторически судьбы крестьянства, человек, и теорией и государственным взглядом смотревший далеко вперед - к благоустройству народного быта, удивил нас тем, как мало за пределами своего тульского хозяйства, знакόм он был в ту пору с простейшими элементами и мелкими отличиями нашего крестьянского, мужицкого, деревенского быта, в разных его видах по областям России. Не говорим чтобы он не ведал «народного», более или менее общего и обширного, частью отвлеченно, частью теоретически и даже исторически познаваемого быта: он не знал многого в наличном, обиходном, житейском и дробном. У нас привыкли все раздувать фразами, и мы предчувствуем в прессе характеристики кн. Черкасского, с предисловиями в этом роде: «Готовясь на служение подвигу, поглотившему всю его жизнь в жертву меньшей братии, князь долго и глубоко изучал крестьянский быт, с коим тесно связан был от детства и выступил отсюда впоследствии во всеоружии знаний»... Берет невольная досада; мало, что ускользает отсюда правда, которая всегда должна поучать нас в биографии крупных деятелей: отсюда ускользает самое очаровательное - живой образ человека. Напротив, тем более чести покойному князю, что он со временем старался дополнить недостававшее ему и любопытствовал распросить о том у первого близкого человека, не пропуская удобного случая, усаживая перед собою и приглашая «поговорить о делах» любого, будь-то огородник или садовник, староста и содержатель постоялого двора, сельский лавочник и кустарный промышленник, заезжий торговец или старовер. При скудости на-шего запаса, и нам случалось сообщать ему немало подобных ответов на расспросы. Мы приведем еще пример из области тесно слитой с крестьянским бытом, - из народного творчества, В ту пору заняты мы были собиранием духовных стихов, записывая их из уст; князь прихаживал сам, чтобы посмотреть и послушать певцов, наблюдал, как записывается и чтό из запи-санного слагается. Но здесь у места повторить примечание, брошенное выше мимоходоим: нас поражала всегда в Самарине и Черкасском эта разумная и размеренная экономия сил (назвать иначе не можем), Самарин порою еще вырывался отсюда, еще поддавался увлечениям и чаще старался казаться расчетливым на силы, чем был в самом деле; Черкасский же вполне умел владеть капиталом этого рода. Хомяков не любил расходов и трат, но не был экономен ни в занятиях, ни в речах, ни во времени, ни в порывах, ни в борьбе. Черкасский не был скуп, значительно был безпечен в доходах и расходах и - однако - в высшей степени был умерен и экономен на употребление сил своих и на деятельность.. Мы уже говорили, как он уклонялся с молоду от лишних споров и столкновений, хотя вообще любил их и умел вести, а делал это именно из расчета сил: таков же был он в своей любознательности, выбирая предметы только нужнейшие, и в ту меру, и на то время, когда необходимость настояла ближе. «Это в высшей степени интересно и важно, трудитесь, я готов помогать, но - это не мое дело, и я очень благодарен вам, что вы меня ознакомили скоро и кратко, давая свободу оставить вашу область и обратиться к моей собственной», таковы были его речи в большинстве случаев. И так он берег свои силы, так копил их в однородную массу с самой строгой определенностию, дабы после направить их на один пункт, нужнейший ему и важнейший. Свойство это знавали мы и за несколькими другими, одинаково крупными лицами, хотя далеко не за всеми из них и всего меньше изъ круга славянофилов.
Говоря о новом семействе, куда вступил князь (детей он не имел), нельзя промолчать об отношениях к тому, из которого он вышел, в особенности к матери. Серьезная и строгая по наружности, хотя в душе очень добрая, замечательно скромная и молчаливая, впоследствии глухая, старушка-княгиня проживала в Москве. Сын платил ей почтительностью и привязанностью, ред-кой в наше время; долгие годы, он не пропускал дня, чтобы не посетить ее. А временем он дорожил.
Если собрать разбросанные у нас выше черты кн. Черкасского и вспомнить обучение его у Бодянского с последствием разных архаизмов, патриархальность отношений его к собственному семейству, вступление в семейство новое, столь же патриархальное, отвращение от юных школ в русской истории и тесные связи со школой старшею, привязанность к Погодину и Беляеву, а наконец развитие в кругу славянофилов: тогда для всякого стано-вится ясно, что и по склонности, и по воспитанию, и самому лучшему периоду развития, условившего всю грядущую деятельность князя, он был преимущественно консерватором и принадлежал к так называемой «московской партии старой». А между тем, может статься, никто еще не шел так прямо и решительно, как он, на встречу реформ, политических и народных, никто из его современников не выполнил реформ на практике с таким разноо-бразием, и никто столь разновидно не содействовал реформам нынешнего царствования. Убеждаемся еще раз, что красота цвета и обилие плода зависят наиболее от глубины корней. Новая Русь тем и счастлива, что может еще уходить глубоко своими корнями в древнюю. Но тем любопытнее напомнить, что в высших сферах считали князя каким-то красным либералом, а в то же время пресса и ходячая молва интелигенции провозглашали его отсталым администратором и деспотом.
Деятельность кн. Черкасского заметно располагалась всегда крупными периодами, если угодно приемами или слоями, между которыми образовались, обыкновенно довольно значительные промежутки, посвященные на роздых и, как говорится, на «собирание себя», то есть на сбор сил в отчетность пройденному и в обеспечение предстоявшему. После детства и ранней юности, первый период выразился университетом и трудом личного развития в кругу славянофилов: он завершился супружеством. Второй период отдан был крестьянскому вопросу, третий - польским делам, четвертый - московскому городскому устройству, пятый - общему славянскому вопросу и Болгарии. - За первым периодом последовал известный промежуток: Черкасский появился в рядах знати, не толъко по роду, но и по положению; счастливым супругом, видною особой (хотя все еще титулярным советником), влиятельным лицом общества, определившимся писателем, посетителем Английского клуба и вожделенным гостем гостиных.
Мы заметили, что в существенном характере он при этих переходах не изменялся: но не могло не оказаться изменений в наружности, в приемах и обращении, в условной обстановке, в способах жизни и во всех прочих внешних чертах, не столько рисующих образ человека, сколько вставляющих его в известную определенную рамку. Начиная с той первой минуты, как мы узнали князя студентом, до его положения женихом, князь был весьма худощав; очки плотно надвигались на глаза и держались к верху; голова была приподнята, и взор был устремлен прямо; лицо, довольно бледное, окаймлялось тонкими бакенбардами; выражение на нем не столько было строго, сколько со-средоточенно и сдержанно; сперва воротник, потом стоячие воротнички, сперва вицмундир, потом узкий сюртук, все это плотно застегивалось или как-то подтягивалось, почти вздергивалось; к нему шло латинское выражение strenuus, русское «в струнку»; ни малейшего послабления себе в чем-либо, вялости, распущенности, лени; походка легка, быстра и решительна; приемы скромны, но не застенчивы, ровны и непорывисты, голос ясный и приятный, хотя несколько углубленный внутрь и постоянно в нижних тонах; речь, как всегда, текуча и увлекательна; но звонкого смеха, тем паче громкого хохота, как и после до конца жизни, не было слышно никогда, и это глубоко отличало князя не только от Хомякова, но даже от К.С.Аксакова: это заменялось каким-то смехом «внутренним», оригинально смеявшимися и игравшими глазами; шутка очень часто была колкою, но не столько насмешливою, сколько внушительною. В промежутке после первого периода, обозначились противу прежнего перемены; лицо несравненно белее и свежее, на нем заиграл румянец; походка как-то скользила, и одна нога шаркала вперед: он входил в комнату почти неслышно и показывался вдруг, напоминая о появлении легким шарканьем. Выражение лица приобрело более ласковости и приветливости; тон голоса сделался мятче, улыбка и усмешка появлялись чаще; во всем разливалось заметное довольство; корпус начинал несколько полнеть, хотя еще без толщины; подтянутость и выдержка в струнку сменилась некоторой сановитостью, определилось что-то в роде сана, хотя и не служебного. В речах наступило более самоуверенности и не столько прежней стойкости, сколько новой настойчивости. Князь читал ежедневно, читал бездну и по большей части долго за полночь (прибавим, кстати, что из иностранных литератур читал он по-немецки и всего больше по-французски); вставал потому же очень поздно, около полудня, углублялся в газеты и довольно много делал визитов; обедал с хорошим аппетитом, но неразборчиво в кушаньях, - в них не знал он никакой изысканности и не обращал на них внимания; вина почти не пил. К сожалению (чтό впоследствии силъно повредило его крепкому здоровъю) он весьма много сидел, постоянно употреблял экипаж, не любил в городе верховой езды (пользуясь ею только в деревне, для осмотра работ) и никогда почти не ходил пешком. Блестящий и значительно колкий ум его, щедро разсыпаемые в речи богатые сведения, красноречие непрерывавшееся в быстром течении, спор бойкий, остроумный, находчивый, доступность всем и каждому, любезность в обращении, далеко превышавшая обыкновенную вежливость, - все это совершенно очаровывало каждую сферу, в какой только появлялся князь, от великосветских гостиных до клубных вечеров, от заседаний ученых обществ до дружеских бесед в маленьком кружке, от дворянских и всяких собраний до де-ловых переговоров с подрядчиками или крестъянами. Ю.Ф.Самарин, в равной мере (хотя не одинаково, по-своему) красноречивый, вдавался в глубокий анализ, входил в положение собеседника и безпрестанно возвращался внутрь себя; он постоянно трудился над собою, был неумолим и даже жесток к самому себе, личными жертвами питал силу своего влияния и, вырабатывая что-нибудь вне себя, прежде всего, вырабатывал себя самого. Ничего подобного не задавал себе Черкасский задачей, не вступал в подобные роли, не допускал сторонним подмечать внутренней своей работы и не думал входить в расположения других. Он весь был наружи, но не в смысле откровенности, разоблачающей личные тайны, а скорее как цельный, как будто сразу навсегда отлитой металлически, в непроницаемой и неуязвимой броне самоуверенности. Избранного предмета держался он объективно, не сходя сам и не позволяя сопернику или собеседнику сходить с занятого поля. Он мог быть толъко победителем и там лишь вступал на арену, откуда уверен был выйти с торжеством; но, торжествуя, не был однако же, неумолим и сопровождал само-го проигравшего готовой снисходительностью. Любезный образ, очаровательная фигура: как будто доселе между всеми нами, и долго незаменимо будет место, оставленное по смерти праздным.
Помимо семейных отношений, давно уже почему-то ставится вопрос: очаровывая вокруг и любезный в обществе любил, ли сам кого-нибудь князь Черкасский? Вопрос, в сущности бесправный и праздный; если можно на минуту заняться им, то разве потому лишь, что он сделан вопросом, не раз слышан нами и может возобновиться. Ответим мы другим вопросом: любил ли кто-нибудь самого князя? И всякий, кто только хорошенько узнавал его или даже способен был узнать, всякий скажет без сомнения, что не любить его было нельзя. Но для этого именно нужно было узнать его, а чтобы узнать, к тому еще потребна была способность. Прежде всего, не повторяя о помянутых, преданных князю лицах, находим, что его положительно от души любили такие люди, как Хомяков и К.С.Аксаков (хотя и не сближавшийся с ним и не сходившийся во мнениях), а по смерти Аксакова - Самарин, привязанный к князю теплою дружбою. Доволъно именовать их, чтобы не перечислять прочих; а этих прочих, любивших князя, было такое множество! Правда, он не был, как говорится симпатичным, то есть - для всех и для каждого; но, и, не будучи таким, можно еще любить многих и заставлять любить себя. Правда, еще, за теми, кто любил князя, оставаласъ масса других, столь же положительно не любивших его; но значительную часть их смело можно отнести к тем, кто былъ сам не способен ни узнать, ни оценить князя, и в этом, конечно, он уже невиновен, К сожалению, в той же массе насчитывается довольно еще таких, кто не мог узнать князя, кому нельзя было узнать его, при всей близости с ним и частых сношениях; говорим - к сожалению, ибо если не вина, то причина тому крылась в самом Черкасском. В общих ли делах, в спорах ли и даже в частных беседах, князь, как заметили мы, держался очень объективно: поприще, где с ним сходились, за одно действовали и боролись, оставалось открытым, но онъ сам вовсе от того не был открыт. Откровенность далеко нечужда была его натуре и для некоторых была бесспорным фактом; но она не входила в принцип его жизнедеятельяости. Постоянно деятель, недавний, настоящий, или подготовляющийся и будущий, всегда более или менее борец, он каждую минуту был во всеоружии, в известной броне, правда, не всегда воинственной, но за то еще обыкновеннее в броне блеетящей; она отражала врагов, отпарировала нападающим, но - она же и ослепляла своим блеском весьма многих на счет истинного характера князя. Многие, кто искренно и со всею доброю целью хотел бы узнать его получше, многие не встречали к тому никакого доступа. Если уже наружный блеск высокого положения лишает возможности окружающих узнать хорошенько человека за его мундиром, чинами, богатой обстановкою и так далее, то блеск ума и красноречия еще решительнее может привести к тому же самому результату, в особенности если у человека вовсе и не существует принципа предъявлять себя другим во всей откровенности. И вот разгадка тем, кто не любил князя - так сказать - добросовестно, сохраняя к тому личное свое право, ибо составлял об нем мнение чисто субъективное, по собственному крайнему усмотрению, мнение, казавшееся верным и единственным, хотя оно нисколько не проникало в глубокую сущность и скользило по одной блестящей поверхности.
Вопрос любил ли кого-нибудь сам князь, сводится отсюда гораздо легче к вопросу о том, любили ли его в обмен за его собственную любовь, ибо нелъзя же не платить взаимностию, если любят искренно вас самих. И на это, сверх указанных крупных примеров, мы приведем еще два. Князь был добрым университетским товарищем, а это хороший признак человека; одного из своих товарищей, известного Москве Н....ва, издавна прикованного к болезненному одру, князь навещал беспрестанно. Другой пример еще знакомее нам. В эпоху, о которой длится наша речь и когда Черкасский был в полном доволъстве общественного положения, он посещал в захолустье Москвы бедную квартиру молодого человека, с которым соединяло его единственно разве общее им звание первого университетского кандидата: интересовался усидчивыми занятиями, поддерживал бодрость к ним, помогал советами, входил в обстоятельства. Побуждением к таким визитам, далеко не светским и не вынужденным могла быть одна любовь. И таких людей, нравственно обязанных любовью, у Черкасского было довольно. Оставим же теперь вопрос открытым: бессердечный эгоист, каким охотно представляют иные князя, мог ли оказывать другим знаки истинной любви и в обмен привязывать к себе искренней любовью?
Вскоре после женитъбы, и довольно надолго, княвь Черкасский пустился объезжать Россию, чтобы, по техническому выражению той эпохи, «привести в порядок» обширные именья, порученные отселе его управлению. Как всегда, он не особенно вызывался на это занятие и скорее смотрел на него как на обузу; но, однажды взявшись, разумеется, глубоко вошел в дело и, сколько нужно было, изучил его. «Черкасский строг, но справедлив», писали нам с места его объездов, характеризуя этим не дилетанта и наблюдателя, а делового распорядителя. Вот когда, вслед за устройством своего прежнего маленького хозяйства, первый раз сблизился он практически с нашим крестьянством в размерах уже обширных; вот когда дополнил постепенным опытом основные свои взгляды и соображения. Это был новый шаг, за которым Черкасский мог уже смело идти на вызовы литературы и общественного мнения, приняв непосредственное участие в наставшем «крестьянском вопросе». Деятельность князя в решении сей важной задачи, памятная одинаково именами друзей его, Самарина и Милютина, с достаточной ясностью прошла пред взорами целого русского мира; она определилась здесь слишком ярко дя того, чтобы нам старательно извлекать отсюда и напоминать кому-либо черты его образа.
Обратимся теперь прямо к польскому вопросу и к деятельности варшавской. В коротком промежутке и роздыхе перед ней, Черкасский сколько было возможно и доступно, специально к ней готовился. Знакомство с положением нашего крестьянства и с общим бытом народов, сведения политические, законодательные и административные, познания в отечественной истории и в её задачах, глубокое убеждение в правоте России, - все это, фактически известное за князем и бегло обрисованное нами выше, требовало однако же, хотя отчасти, дополнений по специальному изучению полонизма в его истории, характере и внутренней силе. Многие находили тогда и готовы повторить ныне, что эти последиие условия для предстоявших трудов князя были излишни и что на месте, в самой практике дела, мог он почерпнуть себе все достаточные сведения для применения нужных мер. Мы согласны, что он сам готов был громко утверждать тоже, маскируя по обычаю личное свое настроение и поддерживая вокруг уверенность успеха; не таково было его сознание внутри, и мы лучше других можем быть свидетелями, что князь проштудировал при этом не одно серьезное сочинение о Полыше, в особенности на иностранных языках. Покойный Гильфердинг, ездивший к нему в Варшаву с предположением (хотя не осуществившемся) занять там служебное место, а на проездах через Вильну долго беседовавший с нами, мог бы подтвердить тоже самое. М.П.Погодин и Ф.И.Тютчев, также бывшие в Варшаве и у нас проездом в Вильне, дополнили бы подробный рассказ. Но что может быть яснее этого дела для нас самих? Мы храним от того времени переписку с князем, хотя часть её и пропадала на почте, к обоюдному сожалению; мы, в след за князем, при значителъном влиянии его убеждений, сами переехали в край «смут» и, хотя основались в Вильне, но специально были из неё командированы в Варшаву, и прямо к содействию князя. В управление М.Н.Муравьева мы лично служили не раз посредством между ним и князем Черкасским для обмена их взглядов и мнений по некоторым делам края (воротившись после в Москву, на сколько были доступны эти дела для науки, мы прочли в Обществе истории и древностей довольно подробную записку, по особым обстоятельствам не попавшую в печать). Главные вопросы, входившие в круг тогдашней нашей деятельности и изложенные в особых «записках» частью для М.Н.Муравьева, потом частью для А.Л.Потапова и К.П.фон-Кауфмана препровождались в Варшаву к князю и оттуда возвращались с его мнениями. Наше участие здесь служит ручательством, что предмет их, соприкасаясь с политикой, как все, чтό относилось к тамошним краям, сосредоточивался гораздо больше на быте внутреннем, на вопросах интеллигенции и образованности, на истории и даже литературе. Да не соблазнится же кто-нибудь ложным предубеждением, что князь на высоком посте своем был исключительным политиком или внешним администратором и что ума его не занимали стороны самые тонкие, доступные науке и обще-ственному сознанию, помимо официальной службы и наглядной практики. Из ряда этого мы приведем на память себе и другим близким только две записки по двум вопросам. Одна, по вопросу «о введении русского языка в католическое богослужение», из дел Комиссии, в которой мы работали и были сходного мнения с Вл.Ф.Самариным (братом Ю.Ф-ча), записка, прочтенная в свое время Ю.Ф-чем и князем, а последним, кроме одобрения, дополненная (она после попала как-то странно, без нашего участия в печать и вызвала еще более странное суждение в московском журнале, видимо не разобравшем обстоятельств дела). Другая важнее еще, записка «о еврейском вопросе и положении его вообще о школах и обучении у евреев в частности о распространении между ними русского языка и о средствах водворить здесь начала твердые, по крайности безопасные для России»; выводам ее сколько посчастливилось в редакции московского журнала, столько же, и гораздо еще более, во взглядах князя. Дело, поставленное и объясненное этой запискою, со многими её приложениями, князь прямо взял в свои руки; по его убеждению Н.А.Милютин написал особый доклад, обещавший много для успеха, и только внезапная болезнь статс-секретаря остановила ход предначертания, где-то погрязшего с тех пор и, кажется, совсем исчезшего с лица земли Русской. Но, неопределенность и щекотливость еврейского вопроса, продолжающаяся поныне и периодически вызывающая затруднения разных коммиссий, доказывает, как благовременно и дальновидно усмотрел князь всю важность этого дела.
По обстоятелъствам, к сожалению, опуская все это, как материал для будущего очертания «деятельности» князя, возвращаемся к чертам его «образа». В Варшаве мы застали его более серьезным, пасмурным и молчаливым, чем ожидали, и меньше оживленным, чем привыкли; наружная твердость его, не всегда уже по-прежнему ровная, не скрывала за собою нервозности, прежде вовсе неведомой и порожденной всякого рода окружающим противодействием. Карточки его, данные нам для доступа к разным варшавским учреждениям и лицам, открывая повсюду желанный доступ еще более того ввели нас в разгадку настроения и задумчивости самого князя. Мы услыхали отовсюду массу толков и отзывов, благодаря которым мы имели повод еще раз уяснить себе во всех отличиях образ М.Н.Муравьева, правителя, столь тесно связанного с князем Черкасским одинаковою целью, обоюдным уважением и взаимнодействием. Безпощадный каратель преступления и политический врач с готовою ампутацией членов для спасения целого организма, покойный граф имел неоценимую способность: не развлекаться мелочами и, тем не менее, признавать известные права болезни на постепенный ход её и течение; вглядываться в положение болъного, оценивая его гражданские, частные, смейные и личные интересы; где возможно - щадить их неприкосновенность, предпочитая всякую первую сподручную практику самой лучшей и высшей теории; не боясь обвинения в жестокости, там, где была она необходима, ослаблять её силу на деле, то благовидной справед-ливостью равновесия, то уменьем менажировать; привлекать к себе сердца в среде самих даже потерпевших, конечно, не орудием какой-либо претензии на любовь и еще меньше доказателъствами собственной любви, а, напротив, тем толъко, что для окружающих представлялась всегда возможность передохнуть при самой тяжкой каре, успокоиться в том сознании, что она неизбежна и на известный период, на известное деяние и лицо окончилась, не простираясь далее крайней необходимости, не содержа всех вечно, без конца, в неопределенном страхе и опасении. Известно, что после самых тяжких испытаний и ампутаций, представители массы, только что подвергшейся им, шли тотчас, так сказать, с места самой кары, во дворец к Муравьеву не то - чтобы довольные, но достаточно спокойные и даже бодрые; известно, что по смерти Муравьева, вдали и в глуши уезда, на погребение туда и на память о покойном, без всякого вызова и принуждения потянулись из Северо-западного края семейства и лица. Не то было на Висле. Сверх местных условий, представлявших там свою особенность Черкасский не имел в своей власти ни той самостоятельности, ни безотчетности, как Муравьев. Равняясь с сим последним по энергии и дальновидности, он не владел его рассчетливой уступчивостью и доступностью, а в прошлом своем не знал практики долголет-него правителя и министра; между ним и его совместниками, ко вреду дела, успешно интриговали люди, столь ловкие, что их проделки обличились уже несравненно позднее. Деятельность князя всех изумляла, обширность его планов будила вокруг мысль и движение; но столь же было заметно и нужно согласиться, что настроение князя, способ и приемы его деятельности не успевали в искомой мере разливать успокоение вокруг, а плоды усилий, запечатленных напряжением, не возвращались желанным спокойствием к его собственному лицу. Вокруг него была работа и служба, но не было общества; кипела тревога, но не было роздыха, и это бросалось в глаза тем больше, что представляло контраст с обществом, довольно оживленным (как бы ни было оно создано), окружавшим наместника Ф.Ф.Берга, хотя официальная служба последнего не меньшее была хлопотлива и строга. Черкасский не разделял самых невинных и простейших развлечений, столь гражданственных в Вар-шаве и столь необходимых ей (мы пользовались ими также от его имени или за его отсутствием). Он сам бывал в обществе, но можно смело сказать, бывая не участвовал в нем. Тем больше удивлялся тот, кто привык знать в нем «душу общества», тем более оставалось сожалеть при мысли сколько это участие могло бы победить трудностей самом серьозном деле, как развязало бы оно руки, для известных мероприятий или замаскировало бы благовидно другие, Всегдашняя броня бойца, сохраняя свою упругость, лишена была обычного её блеска. Отчего это? Лучшее, чтό могли мы прибрать себе в ответ, состояло в следующем. Держа в Польше твердою рукою русское знамя, «высоко, грозно и честно», князь поступал искреннее и откровеннее, чем можно было ожидать по его принципам и чем привык он сам. Ни даже на минуту, ни снаружи, ни в мелочах, не хотел он уступить чего-либо, ни оказать послабления, ни уронить важности задач своих самою невинною и простою любезностью: и это казалось уже сдачею, и это представлялось уже некоторой изменою для его тонкого чувства и честного патриотизма... К сожалению, в русских гостиных чаще можно было видеть князя, чем слышать его и разговориться с ним: после кратких приветствий, он спешил к шахматам и в них до конца углублялся. Нужно заметить, что этим приемом постоянно характеризовались его отношения: если, вошедши куда-нибудь, он отыскивал глазами доску и партнера, заранее можно было определить по душе ли ему окружающая среда и ждет ли от неё князь прогресса для идей... Признаёмся, мы порадовались за него только перед самым уже отъездом из Варшавы, хотя на минуту и в интересе весьма мелком, пожалуй, даже праздном и смешном. То было на празднике нового года, на первом после смут блестящем балу во дворце у наместника. Сомневались, состоится ли самый бал, а когда состоялся и танцевали, не надеялись еще, состоится ли национальная мазурка, этот истинный finis Poloniae, без которого нет финала Полъше и никакому польскому празднику. Когда же, в первом часу ночи, образовался громадный овал и собрались вокруг зрители; когда долго ходившие по средине и окраинам, дамы решились, согласно обычаю, повелительным взором и жестом вызвать мужчин в свои пары; когда последние, ценя эту высокую честь, ринулись внутрь круга, и вихрь увлечения понес их: с удовольствием увидали мы двоих, усилено пробиравшихся сквозь густую толпу зрителей, - одного в голубой, другогов красной ленте; Милютин и Черкасский уставились рядом, и долго, с заметным оживлением на лицах, следили за несущимся рядом пар, в восхитительном танце, который нужно и можно видеть единственно только в Варшаве... Хоть тут подумали, мы жизнь взяла свое и разгладила тяжелые заботы на задумчивом облике.
Может быть, первый раз среди Варшавы удалось современникам подметить недостатки князя Черкасского, и может статься п е р в ы е его недостатки, тем более удивившие неожиданностью непривычный к ним взор. Он их оставил впоследствии далеко за собою, как местное порождение чуждой среды, и частью оставил на себе самом, как неотразимое ее влияние; но, уезжая и покидая их за собою или, лучше возвращая их как собственность неприветливому краю, конечно, он оставил там во сто раз виднее такое количество личных, одному князю свойственных, политических соображений, планов и прозрений в глубокую даль, что долго и долго будут перебирать их преемники, удивляясь его уму, таланту и смелой догадке, недоумевая, где взять новых сил и деятелей на их выполнение.
Из Варшавы в представлениях наших князь Черкасский переносится прямо под сень хоругви Кирилла и Мефодия, под которою он продолжал разъяснение польского вопроса слуху собравшихся в Москву славян. Тогда как на этом памятном съезде Ю.Ф.Самарин отвел себе скромную долю эконома гостеприимной столицы, Черкасский участвовал и в заседании университета, и Общества Любителей Словесности, и при обеде на Сокольничъем поле. Он вслушивался в громкие речи на стольких наречиях, и в ликование народного славянского духа, первый раз столь высоко поднявшегося благодаря Москве, и в рознь, успевшую тут же сказаться, и в тенденцию, с какою незаслуженно упрекали русских за отсутствие поляков на съезде, Когда же Ригер красноречиво формулировал едкий упрек и пригласил восстановить равновесие народных славянских прав, - задетый за живое, как за дело собственной жизни, князь поспешно подошел под хоруговь. Слова его дышали всем гневом за неправду. Они не могли вызвать покорности, признания или даже сочувствия в предстоявших славянах, они не договаривали многого, ибо это многое было еще впереди, но они сказали суровую историческую истину, которую следовало не просто выслушать, а перечувствовать, сознать и прожить; они указали ясно ту первостепенную роль старшего между славянами брата, которую пришлось выносить вскоре потом на собственных плечах своих своею жертвою, кровью и слезами, - не другим славянам, не Польше, а той же России и тому же князю Черкасскому за Дунаем.
Эта последняя роль, предназначенная князю Черкасскому, этот последний период, завершенный в его деятелъности и сам завершивший ее навсегда смертью, были так велики, что требовали перед собою промежутка и роздыха больше, чем надобилось прежде. Инстинктивно князь как будто это чувствовал: по прежнему правилу, он собирал результаты прожитого и, успокаивая себя, готовился с ними на будущее. По возврате из Варшавы, навестив нас однажды, он обошел залы университета и присел в библиотеке. «Хорошо, прибавил он, отдохнуть здесь, хорошо посоветоваться снова с этими старыми нашими советниками, поджидающими нас с полок и из шкафов; хорошо собраться с силами на новые труды, пока нас самих и труды наши не положат на такую же полку»... Князь по-прежнему стал посещать гостиные, кружки, беседы, университетские и лицейские собрания, выставки, клуб (которому простил давнюю обиду по поводу крестьянского вопроса), заседания обществ ученых, в том числе Естествознания, сельского хозяйства и особенно Общества любителей словесности, которое любил и уважал, начиная с самой эпохи Хомякова и в котором присутствовал до последних почти публичных заседаний (1874 г.). Когда мы хлопотали организовать в Москве Общество любителей народного пения, он деятельно помогал и этому предприятию не смотря на то, что всегда чуждался и музыки, и пения, и всяких зрелищ или представлений, очень мало его занимавших и при крайней необходимости находивших в нем одного лишь безучастного свидетеля (где-нибудь в уголке ложи или в задних рядах кресел): он подписался одним из первых учредителей под злополучным уставом Общества, старая любовь к обильному чтению по вечерам одинаково воскресла в нем, Таков был его роздых, таковы были его собственные понятия о досуге. К сожалению или нет, не совсем так понимали его друзья и приятели. По их мнению, Черкасский вечно должен был «действовать», как бы ни скромен был район деятельности, за неимением обширнейшего. Не собственное влечение, а пример близких людей, их настояния и ожидания возвели князя на председательское кресло в Московской думе. Не бывши никогда присяжным хозяином в области самого интересного и крупного землевладения, покинувши охотно и Земельный банк, о котором впоследствии не мог слышать без отвращения, не ища сделаться образцом и личного домоустройства, князь не мог отдать всей души своей хозяйству городскому. Как и в других, сторонних, напросившихся или посоветованных ему работах, как и прежде, с качествами даровитой головы своей, он должен был сделаться, конечно, достойным головою Москвы. Но и прежде, и после него могли быть городские головы и лучше, и больше на своем месте, а последствия доказали, что местечко это припасено было судъбою для голов совсем иного склада и кондуита. Несоразмерность обильных сил и привычного их направления с новым узеньким поприщем выразилась, как и следовало ожидать, влиянием на лицо князя, на его внешность и приемы. Он стал толстеть и заметно отяжелел; вместо прежней осанки развился корпус; несчастный перелом ноги затруднил его обычную походку - он уже не стремился с быстротой, не скользил поступью как прежде, а будто связанный волочил ногу, опираясь на палку, и почти «вваливался» в комнату. Тип лица его всегда напоминал давнее происхождение предков: черкесский тип и склад сказывался сдвинутыми бровями, орлиным взглядом и носом, тонкими губами и выдавшеюся вперед нижней челюстью. Юность сглаживала резкости и придавала всему бодрость, выправку стройность; развитие сообщало выразительность; благополучие и широта раскинувшегося поприща оживили облик свежестъю, белизною, румянцем, довольством, приветливостью взора улыбкой, и в конце-концов получалась замечателъная, оригинальная красота. Приобретенная после того полнота не гармонировала с основным типом, чему-то противоречила, что-то задерживала и замедляла. Рожденный, воспитанный и оказавший себя крупным деятелем, князь вовсе не рожден был, не воспитан и не подготовлен администратором. Вопреки представлению и ожиданию многих, он был администратор п о ч т и плохой - на мелочи; так смело утверждаем мы, по свидетельству множества лиц, при нем служивших, в Варшаве, в Думе и за Дунаем, и, конечно, не только не роняем этим чести князя, но уверенно возвышаем ее. К сожалению, он не владел еще на столько беспечностью, чтобы спокойно махнуть рукой и предоставить подлежащую администрацию себе самой, своему собственному течению: он вдавался в разбирательство её и в регламентацию, дробил свой талант на её вопросы при возрастающей нервозности вступал в прения с чиновником и наемным субалтерном, на досуге доказывал ему ограниченность и непонимание. То, чтό удавалось еще Самарину (хотя также без административных талантов, но все-таки успевшему некогда вкусить канцелярскую службу, а главное - при безграничном его терпении и самопожертвовании), то под ферулою Черкасского пораждало обидчивость, жалобу на притеснения, конфузливость невежества и дерзость рабского отпора. Здесь-то, на этой почве, выросла больше всего масса так называемых «не-любителей» князя, и разносила повсюду свое прискорбие, и сетовала, и думала по праву обличать его, уверяя, что он не знает «простейших порядков администрации», а между тем настаивает на своем: явление это, раз возникши, повторилось отчасти и за Ду-наем. Разумеется, князь собственно был тут не при чем: это была буря в стакане воды, там же и оседавшая благополучно на дно свое. На известный срок, рядом с Самариным (которого, впрочем, и самого очень жалели в этом положении сведущие люди) подобное безвременье среди Думы было еще для князя сносно; но чувствовалось, что ему следовало не успевать здесь прогрессивно; а по возможности скорее отсюда освободиться; ожидалось, что первый случай, первый взрыв вырвет отсюда князя, как это и случилось. Путешествие, совершенное им после того за границу, не могло ни исцелить его, ни одушевить.
Стряхнув с себя временное отяжеление, мелочные заботы, сети обстоятельств и препятствий, князь Черкасский снова стал лицом к лицу с великим испытанием, предначертанным ему в завершение трудов: с Восточным вопросом, к которому давно шел, и с вопросом славянским, которым озарился Юго-восток Европы. Но, если мы употребляем здесь совершенно верное выражение, что князь в постепенном течении жизни своей издавна уже был обращен лицом к Востоку и к интересам тамошних вопросов, то это отнюдь не значит еще, что события, там наступившие, вполне отвечали его собственным соображениям, что планы его и намерения должны были найти там прямое и последовательное осуществление, что он нес туда с собою какой-нибудь закон-ченный и подписанный проект, наконец, что он обязан был отправиться непременно за Дунай и Балканы, именно в тот, а не другой срок, в качестве уполномоченного от Общества Красного Креста, или хоть заведующаго гражданскою частью. Все это сложилось ходом исторических судеб, во многом независимо от его взглядов и порой даже вопреки его готовности или убеждению. Потому слишком рано теперь оценивать эту последнюю ступень в деятельности Черкасского: для него самого рушилась она мгновенной смертью, не завещавшею нам последнего его слова и покрывшею все гробовым молчанием, а для самого вопроса она только что началась и определилась первыми исходными точками. Настоящий очерк налагает единственный долг - уяснить по возможности черты того лица, которое призвано было внести свое участие в решение великой задачи на Востоке, и этой цели мы думаем пособить, указавши на три важнейших пункта, не всем известных, Во-первых, решившись повиноваться убеждению и вызову, а затем уезжая, князь разделял общий взгляд на предстоявшее дело, но, конечно, не мог разделять взглядов всех и частных, царивших в современности в большинстве и даже в ближайшем для него кругу, раздедял надежды, но не разделял иллюзий, то есть надежд обманчивых, и выражался о том громко, так что отзывы его проникли частью даже в печать. Во-вторых, самые близкие ему люди говорят теперь так: «ему не следовало отправляться за Дунай с действующей армией, в тех качествах и званиях, которые он принял на себя, хотя и оправдал их с достоинством». Наконец, наиболее сведущие в положении дел утверждают, что он, поехал и вступил на поприще своего заключительного подвига слишком р а н о: ему следовало о б о ж д а т ь. Совсем другой вопрос, слышимый ныне в устах толпы и с некоторых станков прессы: был ли Черкасский г о т о в и с п о с о б е н к выпавшей ему роли? На это, по самой цели очерка, мы не можем не дать ответа и сделаем это, отчасти повторивши вкратце выводы из предыдущего, отчасти указавши данные, хорошо нам знакомые из протекшей жизни.
Рядом давних своих политических исследований и дум князь Черкасский несомненно и прямо был выведен к поприщу вопроса Восточного. Правда, он не знал о славянах из их собственных уст, на их наречиях, но тем более изучал и взвесил все, соприкасающееся с их жизнью, по сочинениям иностранным и русским. Воспитание славистом Бодянским слышно было в нем постоянно. Когда в 1855-м году издали мы «Болгарские песни» (2 тома) с историческим введением, изследованием народной словесности и т. п., князь был из первых подписавшихся на отделъный экземпляр этого издания, едва ли не из первых внимательно прочел его, не исключая даже текста песней, и спешил сообщить нам свои выводы. Еще более, когда, завлеченные своим предметом, обратились мы последовательно к изучению мира волошского, того мира, который возник из болгарских стихий и позднее пересоздал себя искусственно на стиль романский мы знали уже все нужные к тому, местные и болгарские источники сведений, знали старшую европейскую литературу вопроса, но весьма мало знакомы были с новейшей. Прочитавши начало своего исследования А. С. Хомякову и князю Владимиру Александровичу, мы разговорились с сим последним и высказали жалобу на недостаток ученых пособий. Как же мы были обрадованы, убедившись, что князь уже давно знакόм с этим предметом, и как были удивлены, когда он положительно закидал нас ссылками на новые сочинения, которые успел прочесть и вскоре за тем передал в наше поль-зование. Заметим, он не собирал методически какой-либо библиотеки и не хранил у себя под руками библиотеки большой: как у Хомякова, библиотека помещалась у него в обширной и счастливой памяти, сберегая массу прочитанного. Но еще приятнее изумил нас князь теми познаниями, которых недоставало нам при изучении Сербии и Албании, именно о Новой Греции: оказалось, и столь же случайно при одной из бесед, что князь пересмотрел и по большей части внимательно прочитал все то, чтό за последние годы печаталось в Европе по греческому вопросу, включая сюда даже сведения о местной литературе. Мало того: указавши нам на некоторые важнейшие издания в этом роде и давши средства ознакомиться с ними, он настаивал советом, чтобы мы непременно и как можно ревностнее занялись областью новогреческой. Без её участия и роли, прибавлял он, невозможно общее решение вопроса Восточного, ни в частности вопроса славянского. Всем вероятно известна, но не всем памятна замечательная статья его, выражающая те же самые воззрения, в «Р. Беседе» 1858 года: «Два слова по поводу Восточного вопроса». Между прочим, из неё видно, до каких подробностей вычитывал князь все интересное о славянах из современных ему статей, даже например у Гильфердинга. Любопытно же, если не забавно, как после этого, при поездке князя в Болгарию, нашлись добрые люди, уверявшие, что он отправился совершенно неподготовленный изучением Востока, Греции и славянства; а другие предполагают даже, что в «Материалах», на месте собранных и изданных под ведением Черкасского, пробивается полное незнание и внутреннего устройства Турции, и европейских сочинений по сему предмету. Между тем, в помянутой статье своей, за 20 лет назад, автор трактует о статистике Турции и славянского её населения, о доходах ее, о разных видах податей и налогов, о десятинах о землевладении, и т. д., ссылаясь цитатами на новейших исследователей этого предмета в Западной Европе. Не можем удержаться, чтобы не выписать здесь нескольких слов из заключения статьи: «Отселе законная задача России - освобождение греко-славянского мира на Востоке и, вместес тем, посредничество и примирение двух народностей между собою на началах разумных, честных, справедливых для той и другой стороны (славянской и греческой). Необходимые условия успеха этого трудного, но далеко не-невозможного подвига - прямое, откровенное вмешательство, ясно сознанные и столько же недвусмысленно выраженные убеждения, верное определение относителъной крепости и силы начал единоплеменности и единоверия; страх лишь одного - недовольно полного и невсецелого разрешения всех трудностей и всех вопросов; твердая решимость не останавливаться ни перед каким авторитетом, сколь бы ни был он нами уважаем, но подчинить себе все авторитеты и предписать всем эгоистическим стремлениям высший разумный закон лишенный всяких мелочных, корыстных целей», Это как будто полная программа нынешних действий России за Дунаем или снимок с открытых планов, сделанный только вчера. Трудно поверить, что это высказано много лет назад; вместе стόит подумать, что полномочным представителем нашим для внутреннего устройства задунайских народов состоял именно человек, произнесший некогда такие речи. Сколько бы успел он сделать и как бы это сделал! Польша и последовавшее пребывание в ней не могли ни изменить, ни извратить подобных воззрений и убеждений, давно установившихся, давно выраженных. Польша не была для них перерывом, она была явно продолжением того же изучения славян, только уже не в книге и теории, а на практике и со стороны наиболее любопытной, тревожной и щекотливой, - с отрицательной стороны славянства. Прибавим еще, что из самой области польской, узнавши ее на месте, князь умел глубоко проникнуть в сродную ей и нам, в ту область, которая представляет собой положительнейшие задчи славянства - в Люблинскую, Холмскую, Униатскую, Начáла освобождения от ига полонизма, латинства и униатства, посеянные и возращенные там князем Черкасским, начáла эти таковы, что если бы их одних сделал князь своей целью и их одних успел бы провести к жизни так, как желалось ему, и этим уже он оказал бы незабвенную услугу всему славянству, начертав свое имя в его благодарной памяти. И, конечно, вернувшись после того в Москву, князь имел полное право от себя держать помянутую, резкую и правдивую речь в лицо съехавшимся славянам. А кто слышал еще речь его на юбилее Погодина, тот мог убедитъся, что для Черкасского, и для пытливого ума его, и для опытной его жизни, не прерывался интерес славянства и в 70-х годах. И вот, наконец, с прямой последовательностью, приблизился он к завершению своей жизненной задачи, на лучшем и наиболее девственном из всех славянских поприщь, в Задунайской и Забалканской Болгарии. К Черкасскому неслось туда столько надежд и ожиданий...
Еще были напряжены трудом и заботами глубокой думы черты этого лица, еще не просветлел самый образ, а уже успел он от нас сокрыться. Но, зная, каков он бывал и каким выходил из прежних подвигов, представляем себе, каким бы вышел он из своего лучшего.
Прискорбно расстаться с этим образом, столь выразительным и любезным в равной мере. Унесем его с собой, как живое воспоминание.
_1.jpg)
