Виктор Перегудов. «Сад золотой». - М.,: изд-во «Художественная литература», 2009. - 408 с.: ил.
Писателей нынче - тьма. Особенно стихотворцев. И это несмотря на трудные времена, финансовый кризис и прочие вполне объективные не располагающие к поэзии обстоятельства. О чём только не пишут стихов! О Родине - о берёзе и о рябине. О любви - о возвышенной и не очень. Главным образом, о той, что не очень. О Господе Боге - точнее, о себе на Его фоне. Много пишут и таких стихов, читая которые, «в чём дело, сразу не поймёшь». При этом каждый пишущий сетует, что перевелись настоящие поэты, причисляя, со вздохом вынужденного соглашательства, к поэтам себя и двух-трёх своих приятелей. Прочих же собратьев по перу, вполне искренно и в большинстве случаев справедливо, относя к страдающим недугом графомании. Это недружелюбие, однако, никому не мешает за деньги, услуги, по дружбе или иными неведомыми нам способами издавать свои книги, устраивать пышные презентации, получать премии и с истинно детской непосредственностью думать, что если бы не выдающийся талант, не было бы ни книг, ни презентаций, ни премий.
Что ж, правы наши стихотворцы: задавшись целью, по пальцам перечтёшь тех поэтов, чьё творчество с лёгким сердцем и не кривя душой, можно отнести к поэзии, к искусству, т.е. к изящному воплощению в слове образно воспринятой действительности. Мы не ставим целью перечислять имена, но хотим рассказать о книге, автор которой, сохраняя как самобытность, так и причастность русской литературной традиции, по праву может считаться Поэтом.
В книгу Виктора Перегудова «Сад золотой» вошло только одно стихотворение. Но интересно оно не своей единичностью. Называется стихотворение «И сказал ему Бог...» Призвав пахаря, Господь повелел ему:
Скосишь поле - будешь, значит, усердный жнец,
Будешь волом - в амбар зерно перевезёшь,
Будешь мельником - намелешь муки - и, наконец,
Будешь пекарем - и Господу хлеб испечёшь.
Сделал по сказанному пахарь:
Он трудился, и горький пот по челу его тёк.
И в поле вырос урожай - минул его недород.
Он скосил колосья, смолол муку и хлеба испёк.
Тогда взял Господь пять хлебов и накормил народ.
Здесь кончается стихотворение.
Суровый, несколько тяжеловатый стих отсылает нас к Ветхому Завету, где Господь, обрекший человека есть хлеб в поте лица, - судия грозный и карающий то изгнанием, то потопом, то дождём огненным. Но в самой последней строчке - перед нами светлый лик Спасителя и чудо о насыщении народа пятью хлебами: «И велел народу возлечь на траву и, взяв пять хлебов и две рыбы, воззрел на небо, благословил и, преломив, дал хлебы ученикам, а ученики - народу. И ели все и насытились; и набрали оставшихся кусков двенадцать коробов полных; а евших было около пяти тысяч человек, кроме женщин и детей.» (Мф. 14, 19-21). Это не волшебство - Господь не занимается волхвованием. Это не бессмысленное (без Высшего смысла) насыщение чрева. «В поте лица твоего будешь есть хлеб твой» (Быт. 3, 19), - сказал Господь человеку, отказавшемуся от райской неги. Но Господь же сказал: «...просите, и дано будет вам...» (Лк. 11, 9). Связав Ветхо- и Новозаветные, суровые и преисполненные любви, слова Господа, Виктор Перегудов объясняет чудо о хлебе - Господь подаёт тому, кто следует Его зову, уповает на Его волю и трудится в поте лица.
Человек и мироздание. К этой теме обращена и проза Виктора Перегудова.
Рассказ «Жалость» начинается с воспоминания главного героя о «диких алых тюльпанах», которые, в период армейской службы, он видел в Казахстане. Безымянный герой смотрит в окно и замечает вдруг, «как по белому снегу плетётся мальчишка и держит, несколько небрежно, в руке тюльпаны. <...> А мальчишка очень похож на моего сослуживца Колю Сергеева, который меня в армии от смерти спас». Увлёкшись воспоминаниями, герой задаётся вопросом, жалеет ли он кого-нибудь в жизни? Сохранил ли он способность сопереживать, проникаться чужой болью, нести чужие тяготы? Ведь сколько шрамов оставила жизнь! В какой-то момент герой признаётся себе, что безжалостен и равнодушен. Что душа его зачерствела, а сердце иссохло. Но точно кадры из фильма проходят перед ним воспоминания, сменяя друг друга. Вот, уже после армии, он снова оказался в Казахстане. «Мы ехали из степного совхоза, водитель заснул за рулём и мы в «козле» закувыркались в кювет. Остались живы, но крови выхлестало из нас - я не знал, что её в человеке столько. Тут ещё то приятно, что дело было в социалистическом Казахстане, в степях, где кювет - один на миллион квадратных километров. Казах за рулём умудрился заснуть именно в этой точке своей любимой республики. До этого он весь день спал в тени под реликтовыми соснами...» Метнулась память назад, и видит герой, как сослуживец Коля Сергеев на седьмую ночь службы сбежал из части. Нашли его в землянке, кишащей змеями, которых рассказчик, в пароксизме ужаса и отвращения, рубит сапёрной лопатой. А зимой того же года Коля Сергеев спасает его, заблудившегося и начавшего замерзать в буране. Прошли годы, и умер Коля Сергеев. Спился. Вот такое «русское убежище от жизни». И шофёр-казах «всё-таки обкурился анашой и разбился на своём вечном «козле»». Распалась страна, и не стало больше республики с дивными тюльпановыми полями. И все, кто жили там добрыми соседями - казахи, русские, чеченцы - возненавидели друг друга.
Букет тюльпанов на фоне снега, алые поля, пролившаяся кровь - небольшое пространство рассказа тут и там окрашено красным. Чтобы передать впечатления от прожитой жизни, рассказчик не скупится на тревожную краску.
Кожа и сердце быстро покрываются шрамами. Но для того, видно, и живёт человек, чтобы несмотря ни на что, оставаться человеком, сохраняя в сердце способность любить и отзываться на чужую боль, как в маленьких иголочках сохраняют влагу реликтовые сосны «в дикой степной жаре».
И всё-таки «жалко водителя-казаха. Жалко Колю Сергеева - эх, до слёз жалко. Жалко, как подумаю, и тех порубленных змей в землянке...»
Герой рассказа «Август» маляр Василий Гнездилов удивляется: «до чего беспокойно живут люди на земле. Чего это они хулиганят, воруют, безобразничают? И думалось ему, что если привести каждого такого человека тихим августовским вечером к реке, полечить бы тишиной и огромным земным покоем, поговорить бы нестрого, с пониманием, без лишнего укора, может быть, и соскочила бы с человеческой души короста». Ведь сам Василий, любивший тихими августовскими вечерами сидеть на реке и смотреть «как растаивает день, как густеет к вечеру синева под берегами и затевается по краю неба медленный красный огонь», чувствовал себя в такие минуты частью бесконечного. Слышал Василий музыку сфер, находил в душе мудрость, хотел любить и прощать. Все распри человеческие казались ему нелепостью и безумием. «Каждый хочет добра, размышлял Василий, а то и счастья, да не каждый понимает, что это такое. Гоняются за своим счастьем и совершают разные глупые и злые дела. А счастье - вот оно, надо только оглядеться, успокоиться, до самого себя добраться, до той глуби, где сохранилась душа, простая, не потревоженная и чистая... Такая душа, как у шестилетнего Илюшки, у сына».
Глупые и злые дела... Ударились лодки боками, и прищемило Илюшке, сыну Василия, руку. Зажила рука, но стал бояться мальчик реки. И заспорил Василий с женой: «- Надо ему испуг отливать, - сказала жена. <...> - Чего ж твои бабки способны в Илюшкиной душе понять? Я его сам добрым словом и лаской вылечу...» На заре отнёс Василий спящего ещё сына к реке. В чистую, гладкую воду пустил сорванный по дороге цветок подсолнуха. «Подсолнух потихоньку уплывал в туман, таял, таял. - Хорошо, Илюш? - Тихо дюже, папка...» Но в тот же день сговорилась с соседями жена, и «отлили» Илюшку. И ничего не оставалось Василию, как набрать ведро воды и «отлить» соседа Ивана, которого называет Василий «заключённый в своём быту». Не могут вырваться ни Иван, ни иже с ним из плена тщеты и суеты - всего того, что не даёт человеку слиться с миром, занять в нём отведённое место и наслаждаться этой гармонией, не ведая ни страха, ни горя. Но, напротив, наделяет человека тонкими костылями, утратив которые, человек становится жалок и слаб. И не познать ему счастья. Не слышать музыку сфер.
Неспешная, обстоятельная манера изложения, противопоставление двух начал в человеке - ищущего, стремящегося за пределы сиюминутного и суетящегося, привязанного к тленному - всё это роднит рассказ «Август» с прозой В. Шукшина. И, как герои В. Шукшина, герои В. Перегудова зачастую одиноки в своём стремлении приобщиться вечности. Герой рассказа «Великие сосны» - чудак Федя, который, как и всякий чудак, не понят и одинок. Но не просто о человеческом одиночестве пишет В. Перегудов. Федя - органичная часть тварного мира. В каком-то смысле Федя идеален. Образ человека, созданный автором, приближен к образу, задуманному Творцом: «И сказал Бог: сотворим человека по образу Нашему и по подобию Нашему, и да владычествуют они над рыбами морскими, и над птицами небесными, и над скотом, и над всею землёю, и над всеми гадами, пресмыкающимися по земле» (Быт. 1, 26). Федя (Феодор - Божий дар, греч.) обладает удивительной способностью слышать звуки, недоступные обычному уху. «...Посреди беготни и шума он вдруг останавливался как вкопанный, чуть вытягивал шею, поднимал руку, прося тишины, и мы слышали тогда в тёмно-зелёной свежей кроне тополя густое гудение самого первого майского жука. Бывало, Федя говорил: «Комар летит!» - и мы смеялись, не слыша никакого комара, но он обязательно прилетал да ещё впивался в шею, доказывая Федину правоту. Ещё Федя говорил, что слышит, как рыба в воде плывёт...» В посёлке, где разворачивается действие рассказа, Федя был приезжим. Точно нарушая привычный ход жизни, однажды неведомо откуда появляется необыкновенный мальчик и, конечно же, становится изгоем. Сверстники не любят его за выдающийся слух: «то ли завидовали, то ли злились, что сам Федя не видел в своей способности слышать ничего особенного». А ещё за то, что однажды в сочинении, которое учительница зачитала всему классу, Федя написал: «У нас под соснами летают пчёлы размером с воробьёв. Они летают группами и по одной и пьют нектар из цветов, которые, как тарелки, большие. <...> Сосны достают до неба, любая сосна выше заводской трубы». «Это всё раньше было, в первобытные времена!», - восклицает Федя в ответ на смешки и недоумения непонятливых товарищей.
Человек, повлёкшийся за призрачными благами, отказался от рая и не слышит уже хода рыб и полёта жуков, не помнит, какими были деревья и пчёлы в «первобытные времена», т.е. во времена творения. Вырос Федя, но так и «живёт как бобыль, и по-прежнему зовут его первобытным человеком <...> Он один такой, и никто ему не простит редкого дара». Только Федя держит в посёлке корову. А «сено ей он косит ночами - чтобы не смеялись злые люди». Злые, оттого что давно потеряли себя, и вместо того, чтобы «наполнять землю и обладать ею, и владычествовать над рыбами морскими и над птицами небесными, и над всяким животным, пресмыкающимся по земле» (Быт. 1,28), ищут плодов запретных.
И как символична последняя сцена рассказа, когда Федя в нагруженной пахучими охапками травы и цветов лодке уплывает, «растаивая и увеличиваясь в тумане».
Как и его герои, Виктор Перегудов одинок сегодня в литературном мире. Впрочем, как бы ни досадовали мы по поводу человеконенавистнической сущности значительной части современной нам словесности, а придётся, быть может, признать, что человеконенавистничество - это этап развития всемирной литературы, соответствующий этапу развития человечества.
В дохристианский период, когда человеческая личность растворялась повсеместно в общине, литература (там, где она успела возникнуть) была эпической, отображая всё великое и масштабное - пиры царей, переселения народов, битвы, военные походы, противостояние с богами. С распространением христианства, призвавшего всех любить всех, интерес литературы сосредоточился на личности, на её борьбе со страстями, подаваемыми и как внутренняя безликая сила, и как сила, персонифицированная вовне.
Литературный процесс есть отображение действительных процессов. Что же удивительного, если в наш век, в век господства рыночных ценностей, литература потчует нас жестокостью, продажностью, развратом и прочими пороками человеческими, выдавая их за естественное право и даже настаивая на неизбежном их господстве.
Другое дело, что часть общества упорно не желает менять старый кодекс чести, не принимая новые ценности и не признавая их своими. То же и в литературе: часть тружеников пера, подчинившись духу времени и подменив идеальное на рыночное, неплохо себя чувствует на эксплуатации человеческих пороков и даже глумливо посмеивается над чудаками из «упорно не желающих», которые, вопреки веянию времени, не оставляют попыток «найти человека в человеке». Но это, увы, не битва, это - вялое противоборство, «стояние на Угре». И оттого-то ни с той, ни с другой стороны сегодня не появляются великие сочинения.
Очевидно, ни в чьих силах повлиять на эти процессы. Всё будет зависеть от того, что выберет для себя человечество. Предпочтёт ли жевать pop-corn и рассуждать, перейдя на American English, о glamour`е - и тогда, вероятно, литературой станут называть пособия по доставлению нехитрых удовольствий. Либо же вспомнит, наконец, по образу Кого было создано, и тогда явит невиданные ещё примеры духа, воплощённого в слове. И, возможно, настоящая и великая задача современного писателя - не поражать воображение читателя, а наипаче критика, новыми «Гамлетами», «Фаустами» и «Братьями Карамазовыми», а сохранить в слове память об образе и подобии, дабы, передав потомкам, помочь им выбрать единственно верный путь.
Книга Виктора Перегудова «Сад золотой» и есть то самое хранилище, которое, оставаясь сегодня незамеченным суетящимися и растерявшимися современниками, в недалёком будущем распахнёт свои двери для взыскующих идеала и наделит их взыскуемым.
